Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

— Куда? — орал сержант, стараясь меня догнать, но стартовал слишком поздно. Бегом на короткие дистанции в юности он явно не занимался, а с возрастом еще и пристрастился к пиву, заколыхался на месте потревоженной медузой.

Я был уже в паре метрах от лесенки, когда мне удалось сдернуть с револьвера пакет. Шагнул навстречу.

Увидев перед собой мужчину с наганом, я остановился как вкопанный. Не испугался, не попятился, удивился. Наши взгляды встретились.

Публика оживилась, оператор без команды включил кинокамеру.

Тяжесть револьвера в руке придала мне уверенности. Палец лег на спусковой крючок. Ствол смотрел мне в грудь, в то место, где на подаренной Варенькой рубашке красовался маленький зеленый крокодильчик. Она мне очень шла, надевал ее только в особых случаях.

Режиссер ревел «боингом» на взлете:

— Бутафор, почему револьвер?..

Время замедлилось.

За прошедшую долю секунды я успел рассмотреть свое мальчишеское лицо, белый конверт в руке и крошечный порез на подбородке. Брился утром, спешил, пока Варенька спала, рука с безопасной бритвой дрогнула. Почувствовать с расстояния не мог, но в нос ударил знакомый аромат одеколона. Ощутил прикосновение к шрамчику ее нежной руки. Господи, неужели все это было!

Раскачиваясь на бегу кадрами замедленной съемки, бежал сержант, глаза вылезали из орбит. Рвал непослушными пальцами застежку кобуры. Зеваки на заднем плане стояли с открытыми ртами, боялись пропустить малейшую деталь разворачивавшейся на их глазах драмы.

Я взвел курок. Барабан со щелчком провернулся, готовый изрыгнуть смерть.

Кто этот мужик с револьвером в руке, я знал. Расхристанный, с застывшей в глазах болью.

По легкой улыбке на губах, по взгляду с таким знакомым ироничным прищуром я видел, он меня не боится. Да и никто бы на его месте не поверил, что я могу нажать на спусковой крючок. В центре Москвы, на съемочной площадке, где все фальшиво, включая жизнь людей по обе стороны кинокамеры! Но с кем столкнула его судьба, понимал.

Время остановилось окончательно.

Я смотрел на него и не мог смириться с мыслью, что когда-нибудь стану таким. Как же надо было жить, чтобы до этого докатиться! Сколько ему сейчас? Нет, полтинника, пожалуй, нет, а голова уже пегая от седины, и по бокам рта горькие вертикальные морщины. Глаза вон, как у незаслуженно побитой собаки, нет, жизнь не была к нему добра. Мог бы по такому случаю сбрить щетину, а что это за случай, я догадывался.

Неужели я когда-то был таким: длинным, тощим, вихрастым? Стричься, помнится, не любил, да и лишних денег на парикмахерскую в кармане не водилось. Зато джинсы, предмет гордости, носил дорогие, из самой Америки. Туфли поношенные, но белые, тогда уже любил светлую обувь. По-детски открытая улыбка, а ведь не мальчик, на следующий год двадцать пять. Смотрясь в зеркало, давно не нахожу ее следов. Когда и как случилось, что скользнувший змейкой в душу страх перед жизнью свил в ней гнездо? Сколько всего ненужного за эти годы переговорено, сколько выпито с пустыми, случайными людьми!

На правах старшего окликнул его первым:

— Как дела?

Какой дурацкий вопрос, знает ведь, что это лучший день его жизни.

— Отлично! Я счастлив, а ты?..

Можно было не спрашивать, счастливые люди с лицом страстотерпца по улицам не ходят. Когда-нибудь, очень-очень нескоро, когда доживу до его лет, расскажу Вареньке об этой странной встрече и мы вместе посмеемся. Неплохой сюжет для небольшого рассказа, надо только придумать концовку, что-нибудь в стиле О’Генри.

Я знал, о чем он думает и что чувствует. Всегда испытывал приподнятость духа, когда находил что-то стоящее, что могло украсить текст, а то и стать фабулой новой вещи. Знал, но должен был его огорчить:

— Сюжет действительно стоящий, только рассказа ты не напишешь! Как не напишешь десяток романов и пьесу, ее, впрочем, так и не поставили. Жалко было терять не вошедшие в книжки диалоги, вот и слепил из остатков комедию. У тебя будет совсем другая жизнь, я об этом позабочусь…

— Постой, — перебил его я, — ты не догадываешься, что я задумал! Это будет совершенно необычный роман, действие происходит сразу в нескольких временных и пространственных сферах, в нашем мире и в мире тонкой материи. Представь себе, что в Небесной канцелярии существуют департаменты светлых и темных сил, отвечающие за соотношение добра и зла на Земле. Я придумал, как и где будет организовано покушение на Сталина, в то время как черный кардинал…

— Нергаль, — усмехнулся я невесело, — ты имеешь в виду Начальника службы тайных операций?..

Конверт с рукописью едва не выскользнул у меня из рук.

— Откуда ты знаешь? Ах да, совсем забыл!..

— Если бы роман был написан, — продолжал я, — критика навесила бы на него ярлык, что-то вроде «магического реализма». Заумь этих ребят можно понять, им надо кормить семью. Он, кстати, имел бы успех, был бы переведен на десяток языков…

— Вот здорово! Скажи, есть писатели одной книги, я ведь не таков?

— Нет, — вздохнул я, — кое-что тебе бы в литературе удалось, но не стоит говорить о несбыв-шемся! Да и читающая публика порядком деградировала, так что не переживай…

Жирный страж порядка справился наконец с застежкой и вытащил из кобуры пистолет. Пыхтел, как паровоз на подъеме в гору. Сделав дикие глаза, прохрипел:

— Брось пушку, мордой в землю!

И тут же из дверей редакции выскочил киллер и полил окружающих очередью из автомата.

— Видишь, — ухмыльнулся я, — что востребовано народом, и это еще цветочки! Не стоит тешить себя иллюзией, что, водя глазами по строчкам, кто-то будет еще и думать. Зачем в таком случае рвать пупок и портить себе жизнь…

— А ты стал циником!.. — заметил я, прикидывая, что в два прыжка мог бы оказаться в коридоре редакции.

Я не обиделся.

— Это все потому, что игра в слова высушивает чувства. Очень, между нами говоря, удобно. Растираешь их в порошок и добавляешь в качестве приправы в текст по мере необходимости. Надо только определиться с рецептурой и не перебарщивать, а то получится женская проза. Хотя, к чему я это говорю, тебе не понадобится…

Что бы ни сказал, из упрямства и по молодости он мне не поверит. Стоит, прижимая к груди конверт с рукописью. Они, как известно, не горят, но и от пули защитить не могут, в чем имел возможность убедиться Бабель и многие, многие другие. Мне было его жаль. Иногда, конечно, можно позволить себе быть с самим собой откровенным, но до известного предела. Не стоило затевать этот разговор, гуманнее сразу убить человека, чем долго и нудно убивать его мечту. Чистая правда обжигает, слава Богу, в природе она не водится.

— Да, — продолжал я, не опуская револьвера, — роман мог бы получиться забавным! Среди моих знакомых был один парень, кто, прочитав его, влюбился. Какое-то время я считал это своим высшим достижением, пока не узнал, что женщина — ее, как и главную героиню, звали Анна — исковеркала ему жизнь. Выходит, наведенное литературой чувство не бывает долговечным…

Зачем он мне все это говорит? Скорее всего, не может заставить себя нажать курок, соображал я лихорадочно, не в состоянии отвести глаза от черной дыры ствола. Не хватает духу сделать то, на что пошел. Или, как все в его возрасте, ищет прожитому оправдание? Ведь было же в жизни что-то, о чем он не жалеет…

— Было, — согласился я, — только было и много другого! Выплескиваясь на страницы книги, слова оставляют на дне души горечь, с ней все труднее и труднее жить…

— А ведь неплохо сказано! — покусал я в задумчивости губу. — У меня в конверте рассказ, называется «Счастье», для этого пассажа в нем найдется место…

Я не мог сдержать улыбку: парнишка-то борзый! Узнаю себя, жадный был до слов, таскал в кармане блокнот. Когда забывал, просил у кого придется карандаш и бумагу, записать подслушанное или придуманное. Смотрели, правда, как на сумасшедшего, но мне было наплевать.

Если бы не упиравшийся в мою грудь ствол нагана, беседу можно было бы назвать дружеской. Старик, похоже, расчувствовался, вот-вот пустит слезу, а это шанс.

— И ты вознамерился избавить меня таким образом от разочарований?.. — показал я кивком головы на револьвер. — Что ж, гуманно, только кто тебе сказал, что я повторю все твои ошибки?

Жаль, не получится многое из того, что понял, ему объяснить.

— Насчет всех не знаю, а одну совершишь неизбежно, и не ошибку — вещи надо называть своими именами, — предательство! Оно испортит тебе жизнь, и даже не испортит, а сольет ее, как целое, в отхожее место. Улыбаешься?.. Зря, таковы правила затеянной тобой игры…

Удивительно, думал я, разглядывая его поношенное лицо, как с возрастом люди приобретают склонность выдавать утрату вкуса к жизни за мудрость. Называют черное серым, а серое белым, лишь бы сохранить то немногое, что ставят себе в заслугу.

Покачал головой:

— Позволь тебе не поверить! Достаточно того, что ты выдумал свою жизнь, не пытайся сочинять еще и мою. Я буду много работать, принесу себя в жертву на алтарь литературы, тогда однажды наступит день…

Увидев появившееся на моем лице выражение, не договорил, запнулся. Боже мой, Боже, прости нас, ибо мы не знаем, что творим! Как же все до боли знакомо! Облизал пересохшие губы.

— Страшные слова!.. Именно их одним холодным мартовским утром я и произнес. Не обольщайся, ты принесешь в жертву не себя, а нечто значительно большее, без чего жизнь превращается в существование. Но в одном ты прав — день наступит! День, когда ты в полной мере ощутишь убийственную пустоту бытия, поймешь, что не осталось больше сил быть человеком…

В искусстве демагогии он, конечно, поднаторел, но тут я его поймал. С издевательской улыбкой — люди-то свои! — спросил:

— А как же творчество?.. Ты же сам писал, что оно — дорога к Господу! Неужели его муки и восторги неспособны заполнить пустоту? А Варенька? А моя любовь?..

Я сделал шаг вперед и поднял револьвер:

— Той, кто могла бы тебя спасти, рядом не будет!

Оторвав от дыры ствола взгляд, я посмотрел ему в глаза:

— Ты хочешь убить во мне фантазию? Хочешь сделать таким, как все? А что, если за способность создавать миры Варенька тебя и любила!..

Я видел, как дрогнула его рука, я его переиграл. Улыбнулся снисходительно, поставил ногу на ступеньку.

Грустно мне было, грустно и светло. Нет, сказала Варенька, ничего твоего я не читала, а потом плакала в темноте комнаты у окна. А еще мне очень не хотелось, чтобы через двадцать лет он стоял на моем месте, сжимая в руке наган. Нажал на курок.

— Прости, старик!