Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

В ногах кровати в белом халате стоял врач, но разглядеть его я тоже не мог. Свет был слишком ярким, резал глаза.

— Я же говорил вам, — произнес доктор бархатным баритоном, — он вот-вот придет в себя!

Скорее всего, док при этом улыбался. Человек с принципами, не побоялся перечить заезжей знаменитости, думал я, но как-то неясно, как если бы и сам удивлялся таким мыслям. В голове все путалось, наслаивалось одно на другое. Из тянувшегося за мной шлейфом зыбкого небытия выплывали смутные образы, грозил пальцем, обещая упрятать в текст, седовласый старик. Настроение было мутным и безрадостным, хотелось свернуться, как в детстве, калачиком и заснуть.

Поднявшись со стула, Любка отступила к окну и закрыла лицо ладонями. Всхлипнула, чего на моей памяти с ней давно уже не случалось. Лившийся с улицы свет заставлял щуриться, но это не помогало.

— Ну это вы зря, принялся успокаивать ее доктор, — кризис миновал, все будет хорошо!

Она продолжала плакать. Досталось, видно, со мной бедняге, как-никак, а столько лет вместе из жизни так просто не выкинешь. Обвел затуманенным взглядом палату. Набитая медицинским оборудованием, она, скорее всего, была реанимационной. Мне всё было все равно, такое нахлынуло безразличие. К себе, ко всему на свете. Что ж теперь делать, если выжил, придется притворяться, будто живу. Походя вспомнилось когда-то написанное про жизнь, которая вяжет зубы тянучкой.

Теперь пойдет на поправку! — заверил доктор, направляясь, прихрамывая, к двери.

Интеллигентный человек, решил, самое время оставить нас вдвоем. Как будто мало нам было двух десятков лет одиночества. У меня своего, у Любки своего. Славный малый, таких, как он, губит хорошее воспитание. Кто попроще, берет быка за рога, а они отходят в сторонку и начинают несчастное животное жалеть. Отвернулся носом к стене, где на столике стоял включенный самописец. Его лента была сплошь исчеркана всплесками, как если бы он регистрировал землетрясение, а не возвращение ко мне моей никчемной жизни. Как там у Александра Сергеевича? Дар напрасный, дар случайный!..

Любка продолжала хлюпать носом. Могла бы не экономить получаемые на содержание дочки деньги и обзавестись пачкой носовых платков. Знал, что жесток, что несправедлив, но вызвать к ней чувство благодарности не получалось. Каждый должен нести свой крест, но Любка всегда удивлялась, когда я просил ее раскинуть в стороны руки.

Произнес одними губами:

— Уйди, пожалуйста, я хочу заснуть…

И не просыпаться, но об этом умолчал. Она зарыдала. Запустить тарелкой в голову, пожалуй, могла бы, но так вот, чтобы в голос? От слез, говорила, портится кожа лица, а это у нас святое. И ведь обидеть не хотел, попросил по-человечески! И мне, и ей самой так будет легче. Кризис миновал, смену отстояла, попрекнуть черствостью ни у кого язык не повернется. Подожди немного, свыкнусь с необходимостью жить, тогда и найду, как выразить свою благодарность…

Если бы последовавшие за этим слова произнес спустившийся с небес ангел, я бы меньше удивился.

— Спасибо Тебе, Господи, внял моим мольбам!

Меня едва не снесло с койки. Тянувшиеся к телу провода разлетелись веером.

— Варя?!

Попытался приподняться на локте, но рухнул на подушку.

— Варя, ты?..

Она смотрела на меня и улыбалась сквозь слезы. Губы пересохли, я едва мог говорить.

— Ты прилетела! Значит, той ночью на рынке мне удалось до тебя дозвониться… — Тяжело, с трудом сглотнул. Мышцы рта задеревенели и плохо слушались. — Ничего не помню, бредил наяву…

Варя прижала руки к груди и замерла. Я был, словно в лихорадке. Занервничал, заспешил, надо было успеть сказать самое важное.

— У тебя дома за картами… последние двадцать лет… не было и дня…

Задохнулся. Не то говорю, не так, не о том.

Эти годы, их ведь не вычеркнуть, не начать жить сначала. Они всегда будут стоять между нами, как бы все ни обернулось. Чертов Джинджер, что же такое важное он сказал, что мне сейчас так надо вспомнить?

Последние слова произнес, наверное, вслух, потому что она переспросила:

— Джинджер?.. Кто это, я его не знаю…

Попробовал сесть в кровати. Варя пришла мне на помощь, подложила под спину подушки. Теперь я мог лучше ее разглядеть, но черты милого лица расплывались.

Приговаривала, поправляя простыню:

— Тебе надо хорошенько отдохнуть! Мне пошли навстречу в университете, я могу больше времени проводить с тобой…

— Американцы, — улыбнулся я, — хорошие ребята. Я ведь не забыл, город называется Милуоки…

Тон Вари стал озабоченным.

— Ты все еще бредишь, две недели в коме даром не проходят…

Что значат две недели в сравнении с двадцатью годами! Оправдываться было бессмысленно, но я тем не менее сказал.

— Знаешь, почему все так получилось? Мерзавки-мойры накосячили! Порвали спьяну нить судьбы и связали узелком, думали, никто не заметит… Облизал потрескавшиеся губы. — Как хочешь, только я без тебя жить не смогу! Все, что со мной было, можно назвать мороком, можно прозябанием, только не жизнью…

Занятая тем, что доставала из сумочки термос, Варя слушала меня вполуха. Налила бульон в кружку, похожую на ту, из которой пил месье, и поднесла к моим губам.

— Сделай пару глоточков! Я, как знала, сварила дома курицу, а ночью раскинула карты: все будет хорошо…

Дома?.. В сумрачной, запущенной квартире, где мы сидели в компании с прошлым под красным абажуром? Где жизнь на чемоданах и гуляют, хлопая форточками, сквозняки? К горлу подкатил комок, на глаза навернулись слезы. От непоправимости случившегося хотелось выть.

Стиснув зубы, попросил:

— Отойди подальше от окна!

— Оно заперто, — не поняла Варя. — Солнце обманчиво, осень выдалась холодной, обещали ранние заморозки…

Не выпуская из рук кружки, встала у дальней спинки кровати. Моих сил хватало лишь на то, чтобы не разрыдаться. Как бы ни распорядилась судьба, Варенька навсегда останется со мной такой, какой я ее сейчас увижу. Тяжело станет, начнет душить тоска, смежу веки, и она передо мной. Пусть не та девочка в легком платьице на аллее украшенного золотом листвы бульвара, пусть с седой прядью через голову, мне будет праздник!

Открыл глаза.

На лице Вареньки играла милая улыбка, с какой, убегая в университет, она махала мне в тот сентябрьский день рукой. Крупно вьющиеся каштановые волосы стянуты на затылке в хвостик, вместо сарафана тонкий свитер, а в остальном!.. Нет, этого не может быть! Прогоняя мираж, провел ладонью по лицу. Сколько было их в моей жизни! Господи, только не сейчас! Нет больше сил играть с собой в игры. Пожалей, не буди надежду, потеря ее меня окончательно убьет. Ты же знаешь, мне и так нечем жить…

Улыбка Вареньки стала шире, в глазах запрыгали озорные чертики. Она вдруг радостно рассмеялась:

— Насмотрелся?

У меня из глаз в два ручья катились слезы. Текли по впалым щекам, я их не вытирал.

Никогда в жизни так не плакал… все двадцать четыре года! Чувствовал, что подступает истерика и ничего с собой поделать не мог. Губы сами повторяли:

— Второй сценарий! Не было этих долгих, мучительных лет, их не было! Не было ничего, я все себе придумал!

Желание жить захватило с такой силой, что боялся умереть от счастья…

Варенька бросилась ко мне, обняла и, не сдержавшись, тоже заплакала. Гладила по голове, прижимала к себе, нашептывала, словно ребенку, что-то нежное и ласковое. Я слушал ее, не понимая ни слова, и чувствовал, как морок непрожитой жизни начинает меня покидать. Все то болезненное и ненужное, что выстрадал, что передумал бессонными ночами. Слезы лились и лились, Варенька растирала их по лицу ладошкой, промокала носовым платком. Помогла спуститься с подушек и растянуться исхудавшим телом на постели.

Сказала тихо и немного устало:

— Тебе надо поспать. — Накрыла ноги одеялом, поплотнее его подоткнула. Приговаривала, как если бы напевала вполголоса колыбельную: — Вот выздоровеешь окончательно, пойдем с тобой гулять по нашим любимым местам, по бульварам. Ничего, что холодно, потеплее оденемся. Посидим в кафушке в Камергерском, заглянем в Манеж, там открывается выставка «Ню в фотографиях», вся Москва только об этом и говорит…

Слова доходили до меня с опозданием, как будто из далекого далека. Переспросил:

— Ню в фотографиях?.. Там есть один парень… его надо обязательно найти…

— Нет, милый, — засмеялась она, — в экспозиции исключительно женские тела…

— Он… он художник, оформляет выставку… Может наделать много глупостей…

Сдвинув к носику брови, Варя оживилась:

— Кстати об этом! Кто такие Клара и какая-то Любка, ты произносил их имена в бреду? Смотри, Гречихин, доиграешься, удушу подушкой, и суд меня оправдает…

И что приятно, не пустые слова, как обещала, так и сделает. Наклонилась поцеловать.

— Я так счастлива! Отдыхай, мне пора бежать, пока в университете не забыли, как выгляжу. — Пригладила мне волосы, вспомнила: — Да, Мишка твой несколько раз заходил, но его не пропустили. Говорит, поступает в аспирантуру, а там английский, хочет, чтобы ты его натаскал…

Я кивнул. В причинно-следственном мире все должно идти своим чередом. Не проделав часть пути, не доберешься до развилки, пусть затею свою он скоро бросит. Удержал руку Вареньки в своей.

— Постой!.. В нашей комнате, в ящике стола, рукопись…

— Да, милый, — улыбнулась Варенька, приняв мои слова за симптом возвращения интереса к жизни. — Рассказ называется «Счастье», в редакции журнала согласились его прочесть…

Я облизал запекшиеся от сухости губы.

— Порви его и сожги!

Она нахмурилась, в глазах мелькнуло беспокойство, но сказать ничего не успела, я ее опередил:

— Сделай, как прошу, обещаешь?..

Варя кивнула:

— Мне казалось, ты был так счастлив, когда его писал! Да и рассказ стоящий, так много в него вложил…

Я слабо улыбнулся. Что я мог моей любимой сказать? Что за все в этой жизни приходится платить? Она бы не поняла, а объяснить у меня бы не получилось. Достаточно того, что прописную истину эту я почувствовал на своей шкуре.

— Спи! — помахала мне рукой, переступая через порог, Варенька. — Пусть тебе приснится что-то доброе и красивое. До завтра!..

Притворила за собой дверь. Я с наслаждением закрыл глаза, действительность до поры до времени была прописана мне в гомеопатических дозах. В наступившей тишине тончайшей кисеей на меня снизошла блаженная пустота, отняла, словно у спящего дитя погремушку, все чувства и мысли. Из-за огромности случившегося им просто не нашлось места. Никогда бы не поверил, что от счастья можно так безмерно устать.

Давивший к земле груз непрожитых лет соскользнул с плеч, но воспоминания о непомерной его тяжести еще были живы. Набежавшие волны сна подхватили и понесли. Игрушка в руках судьбы, я отдался на их волю. Надо мной в пронзительной синеве, не помня себя от восторга, заливался жаворонок. По морю колосьев ржи пробегал легкий ветерок, на холме над невидимой речкой вся пронизанная лучами солнца замерла березовая роща.

Ступая босыми ногами по нежной пыли, я шел по дороге, и все во мне пело. На душе было тихо и радостно… старуха сидела на обочине за поворотом. Грузная, в летах, с яркими, молодыми глазами. Натруженные руки лежали на прикрытых пестрой юбкой коленях, седую голову охватывал цыганской расцветки платок. Внутри у меня все оборвалось, предчувствие беды кольнуло сердце. Пусть не двадцать пять, но двадцать отпущенных лет еще не прошли! Или прожитая в воображении жизнь тоже идет в зачет? Или выстрел ничего в моей жизни не изменил, а встреча с Варенькой стала прощальным миражом, навеянным моей обезумевшей фантазией? Замер словно громом пораженный.