Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

Я вертел в пальцах полный водки стакан и раздумывал, не плеснуть ли ему в физиономию. Ругал себя, что все рассказал.

— А не пошел бы ты к чертовой матери!

— Хорошее предложение, — согласился Джинджер, — я бы с удовольствием, если ты покажешь дорогу…

И вроде бы ничего особенного не сказал, а мной вдруг овладела злость. Давно такого не было, чтобы все внутри вскипело. Придвинувшись к нему, прошипел:

— Если ты, сволочь, еще хоть раз выкинешь одну из своих шуточек, убью!

— Учту! — кивнул Джинджер, как если бы разговор носил сугубо деловой характер. Только тут есть одна маленькая закавыка: до следующего раза надо еще дожить, в то время как для одного из нас это выглядит проблематичным. Судя по всему, погрузившись с головой в мир фантазий, ты потерял ощущение реальности, а заигрывания со смертью и подавно ни к чему хорошему не приводят. Нечто похожее переживали Есенин и Маяковский, не смог уйти от своего «Демона» Лермонтов. Не получилось это и у Врубеля, с той лишь разницей, что тот преследовал его с холста и загнал в конце концов в психушку. Для Достоевского расплатой за сюжеты стала эпилепсия, и даже наше всё, но это строго между нами, не с бодуна написал: пора, мой друг, пора, покоя сердце просит… — Уставился на меня без тени улыбки. — Диагноз?.. Он у всех один: осложненная муками творчества непереносимость принадлежности к человечеству!

С каким удовольствием я вмазал бы сейчас по его довольной собой, глумливой роже! Глухарь на току не упивается так собственным пением, но Джинджеру все было мало. Спросил, доверительно понизив голос:

— Думаешь, пургу несу!.. Помочь тебе пытаюсь! Слышал, должно быть, о Фрейде, который Зигмунд? Его лечение сводилось к тому, чтобы дать человеку выговориться, облегчить, так сказать, душу. Твой рассказ — готовый сюжет для романа, напиши его, и морок тебя оставит. Добавь пару-тройку постельных сцен, перескажи своими словами несколько старых анекдотов и, главное, не забудь выразить мне благодарность…

Как я ни был на обормота зол, в словах Джинджера была правда. Так бы, как он советовал, я бы и поступил, если бы…

Достал из кармана плаща и протянул ему конверт с тремя выведенными на нем готическим шрифтом буквами: IJF.

— Прочти!

— Это что еще за аббревиатура? — удивился он. — Просьба пожертвовать на Международный фонд жокеев?

Выудив двумя пальцами письмо, поднес его, подслеповато щурясь, к свисавшей с потолка тусклой лампочке. Читал, двигая от усердия губами. Перевел на меня взгляд:

— И что с того? Предлагают подписать контракт…

Я молчал.

— Не хочешь, — неопределенно пожал плечами, — не подписывай, зачем делать из этого трагедию?.. — Поднял глаза к началу письма, нахмурился. — «Internet — Jehovah Foundation»! Что это еще за хреновина?..

На меня напало безразличие. Говори теперь — не говори, все едино! Ловушка захлопнулась, кто не спрятался, я не виноват.

— Фонд Интернет-Иеговы…

— Да неужели? — осклабился Джинджер. — Я вообще-то грамотный, буковки разбираю. От тебя чего хотят?

Чего?.. Да всего! Всего, что у меня было, есть и будет. Самого меня с потрохами.

— Это и есть предложение, которое сделал мне Нергаль, — вздохнул я, — предложение, от которого нет возможности отказаться! В проекте по созданию сетевой религии мне отведена роль бога. Ты ведь не считаешь, что появление письма всего лишь совпадение? Вот и я так не думаю! Нет, Джини, это не морок, о котором ты говорил, и не мираж, теперь это моя действительность. Все, отыгрался поп на скрипке, ездец! Был Колька Гречихин, и нет его.

Нергаль хочет, чтобы я стал во главе организации, цель которой превратить человека в скота… — продолжал я расковыривать кровоточащую рану, — что ж, я им стану! Как этого добиться, он мне объяснил. Простая и доходчивая Интернет-религия заложит фундамент общества жизнерадостных идиотов, не заморачивающихся поисками смыслов. Становление ее не займет много времени, потенциальные адепты сидят на игле… — Я уже брызгал слюной и размахивал руками. — Не задавайте вопросов, верьте, и будет вам счастье! Мы захватим контроль над умами, над душами людей, будем контролировать глубину зомбирования каждого. Никто из тех, кто недостаточно любит своего бога, меня, не уйдет от конфессиональной инквизиции. Сайты новой церкви вымарают представления людей о добре и зле, они забудут, как произносится слово «свобода»! Я выхолощу их души, выверну наизнанку! Мои проповеди!.. Мои иконы!.. Я!..

Джинджер тянул меня за руку:

— Хватит орать, люди смотрят…

Я замер, огляделся по сторонам. Посетители за стойками повернулись в нашу сторону, под низким потолком рюмочной повисла непривычная тишина. Зеркала, чтобы не приумножать число пьяных рож, в рюмочной не повесили, но я и без него знал, что лицо у меня цвета пороха, а на виске предательски бьется жилка. Сердце трепыхалось выброшенной из воды рыбой.

Джинджер, словно опытная сиделка, поднес к моим губам стакан:

— Выпей водочки, она оттянет! Вот увидишь, мы что-нибудь придумаем…

Я взял его, немного пролив, но на стойку не поставил.

— Я конченый человек, Джини, давай меня помянем! Покойный был нормальным малым, не хуже и не лучше других, а то, что все еще жив, так это недоразумение. Не хотел подписывать контракт с дьяволом, а силы ему противостоять нет…

Джинджер слушал меня, качая двуцветной головой. Глаза запали, выглядывали словно из пулеметных гнезд. Непривычно глухим голосом попросил:

— Помолчи немного, дай подумать…

Словно опасаясь, что я заставлю пить за упокой моей души, отодвинул от себя стакан, закурил. Зубчиком одноразовой вилки принялся развозить по столешнице лужицу водку. Получилась фигурка человечка: ножки, ручки, огуречик. Я смотрел на него и чувствовал, как во мне поднимается волна благодарности. Среди тех, кто не прочь залить за воротник, попадаются на беду народу харизматические личности, но есть и такие, от которых исходит человеческое тепло. Они не делают вид, будто знают, как жить, а живут, помогая этим жить другим. Не ангелы во плоти, часто лгут, но все больше во спасение. Не их вина, что оно все никак не приходит.

— Не мучайся, плетью обуха не перешибешь!

Он посмотрел на меня отсутствующе:

— Сделай одолжение, заткнись! — Стряхнул наросший на сигарете пепел. — То, что я тебе сейчас скажу, на первый взгляд может показаться безумным, но только на первый. Если я все правильно понял, Морт трендел, что мы живем в причинно-следственном мире, так?..

— Вроде того! — согласился я, припоминая, как месье расхаживал по избе.

— Но ни словом не обмолвился о том, что для человека это ловушка… — продолжал развивать мысль Джинджер. — Людям просто некуда деться от того, что они совершили, вот и приходится жить с непреходящим ощущением собственной греховности в ожидании заслуженного наказания. А заодно и незаслуженного, потому как справедливости в этом лучшем из миров нет и не предвидится…

Сделал последнюю затяжку и потыкал окурком в дно банки из-под пива. Я следил за ним с ощущением, что являюсь свидетелем откровения. В зачумленной атмосфере рюмочной я ждал чуда, я очень на него надеялся.

— В таком случае, — посмотрел на меня Джинджер с видом триумфатора, — надо сделать то, чего темная шелупонь от тебя не ждет, а именно выйти за границы навязанной людям логики!

— Конгениально! — похвалил его я, понимая, что чудо откладывается до лучших времен. Это было все равно, что сказать человеку: надо найти способ, как выйти за стены тюрьмы человеческого. Именно этим я всю жизнь и занимался, но как-то не преуспел.

— Ты, я вижу, мне не веришь, — ухмыльнулся Джинджер, — а я знаю, как это сделать! Сейчас выпьем и объясню. — Чокнувшись, влил в себя добрую порцию водки и от удовольствия крякнул. — Хорошо! — Утер рот ладонью. — Теперь слушай! Ты ведь не станешь спорить с тем, что люди пользуются полученными от Бога преимуществами?..

Демагог, не привыкший лезть в карман за словом, но мне доводилось слыхивать и не таких. Ждал, не пытаясь понять, к чему он клонит.

— Что же ты молчишь, — хмыкнул Джинджер по иезуитской привычке юродствовать, — ведь любишь бегать впереди паровоза! Спорт, между прочим, травмоопасный, рано или поздно задавят. Наша с тобой задача найти то, чем ты одарен с избытком, причем походы Ермака по бабам не в счет. А это, — сделал драматическую паузу, — твоя неуемная фантазия! — Посерьезнел. — Стороннему человеку от того, что ты мне рассказал, может показаться, будто к тебе подкрадывается безумие, ты слышишь его вкрадчивый шепот — только это неправда! Не обольщайся, сойти с ума не так просто, как тебе кажется, иначе от желающих показать гребаной жизни фигу и выйти из игры не было бы отбоя. Ничего похожего с тобой не происходит. Да, заигрался в слова, превратил свою жизнь в одну сплошную медитацию, с кем не бывает! Большинство наших с тобой сограждан могут этому только позавидовать. В то время как они в поте лица своего душат друг друга за копеечку, ты создаешь свой мир, куда более красочный, чем их тусклый и утомительный…

— Слушай, — взмолился я, — не пытайся подсластить пилюлю, говори прямо…

— Если я что-то и пытаюсь, — отрезал он, — так это заставить тебя поверить в собственные силы и выскользнуть из ловушки! Надеюсь, тебе не составит труда представить, каким ты был двадцать лет назад, когда вознамерился двинуть сдуру в литературу. — Оперся сложенными на груди руками на столешницу, приблизил ко мне лицо, посмотрел в глаза. — Скажи, был в твоей жизни день, когда ты почувствовал себя писателем?

Был ли в моей жизни такой день? Был, я помнил его едва ли не по минутам! Писательское ремесло подразумевает навык смешить по желанию читателей и выжимать из них слезу, но душу до дна оно мне не высушило. Цену заплатить пришлось, и немалую, разучился радоваться простым вещам, но день тот не забыл и никогда уже не забуду. Помирать буду в собственной постели или в канаве под забором, вспомню его, и жизнь покажется прожитой не зря.

После периода нудных, затяжных дождей в Москву пришло бабье лето. На пороге долгой зимы город стоял притихший, облаченный в золото листвы. Мы гуляли с Варей по его бульварам, ели мороженое и строили планы. Впереди была длинная, прекрасная жизнь. Варенька смотрела на меня огромными, восторженными глазами, а я, не закрывая рта, говорил и никак не мог остановиться. Сюжеты в голове роились тучами, я рассказывал ей, сколько всего настоящего, захватывающего воображение напишу. Она улыбалась и все сильнее сжимала мою руку. К вечеру мне предстояло отнести в редакцию журнала рассказ, у Вареньки были занятия в университете. Вылизанный до последней запятой, он лежал в кармане у сердца, мысль о нем грела душу. А по бульварному кольцу плыл тревожащий душу горьковатый запах жженых листьев, и до самозабвенья остро хотелось жить.

Говорят, безудержное веселье не к добру, так все и произошло. Через три месяца, где-то перед Новым годом, мое творение опубликовали, а месяцев через шесть, холодным и ветреным мартовским утром, произошел разговор, вспомнить о котором без содрогания я не могу. Варя стояла растерянная у окна, а я, утомленный ночью за письменным столом, выговаривал ей за то, что у меня не шла работа над романом. Холодно в комнате было до дрожи. Расхаживал из угла в угол, злой на себя и на весь мир. Она со слезами оправдывалась, словно была виновата. Я нес такое, что и теперь стыдно. Что не могу по ее милости посвятить себя делу всей своей жизни, что должен принести жертву на алтарь литературы… Безумец! Вырвавшиеся несправедливые и, как оказалось, роковые слова можно было объяснить лишь помутнением сознания или наваждением…