Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

Свет весеннего дня за распахнутым в Москву окном начал угасать, в комнате воцарился полумрак. С прислоненного к спинке стула картона на меня с сочувствием смотрел святой. Лик его, сложившийся из цветных, с острыми гранями пятен, был печален и строг. Такая светлая, несущая благую весть религия, а православные подвижники на иконах никогда не улыбаются, смотрят на мир только что не со скорбью. Может, прозревают судьбу страны? Будда радостен и доволен жизнью, что же мы-то с собой так, будто сами себе враги? В храмах пахнет ладаном, мерцают золотом оклады, горят свечи…

Свечи?.. Как же мог я забыть! Обещал ведь, если выберусь живым из замка, поставить самую толстую и дорогую. Можно юродствовать, можно всю жизнь изгаляться, а идти-то, кроме как в церковь, русскому человеку некуда! В нее да в кабак. Портрет убирать не стал, сунул под язык таблетку валидола. Боль превратилась в ноющую, с такой можно жить.

К ночи похолодало, из-за этого, скорее всего, меня и знобило. Вышел из метро на Пресне, напротив зоопарка. Родные все места, здесь жили поколения моих предков. Городская суета затихала, на Заморенова зажигали фонари. Шел бездумно, ноги сами несли в храм Иоанна Предтечи, где когда-то меня крестили. Человек не воцерковленный, я приходил сюда, постоять под старыми, расписанными еще Васнецовым сводами, замедлить свалившийся в галоп бег времени. Слушал, не вдаваясь в смысл слов, певчих на клиросе, а то и проповедь священника, и чувствовал, что принадлежу этому месту по праву, что вернулся домой.

В самые трудные годины страны двери этой церкви оставались открытыми, приняла она меня, припозднившегося, и на этот раз. Поднялся, перекрестившись, по ступеням. Служба закончилась, прихожане разошлись. Поставил в полутемных приделах свечи, произнес, как умел, молитву. У иконы своего небесного покровителя, Николая Чудотворца, задержался. За колонной кто-то истово бил поклоны:

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!

Молящегося видеть не мог, но голос показался знакомым. Никогда раньше его не слышал, но что-то подсказывало, кому он мог принадлежать. Заглянул, сдерживая охвативший меня трепет, за угол и обомлел. Высокий, с прямой спиной старик осенял себя крестным знамением. На широко развернутых плечах перехваченная по поясу веревкой власяница, на босых ногах стоптанные сандалии, в каких, наверное, ходили во времена Христа. Таким, с гордо посаженной седой головой, я его себе и представлял. Таким, независимым и человеколюбивым, прошел он с посохом в руке по страницам романа. Апостол!

Едва не двинулся умом от свалившегося на меня счастья. Как же нужно было мне его повстречать! Как мечтал я когда-то оказаться после смерти у него в услужении! Выступил из-за колонны, готовый припасть к его ногам, но старика уже не было. Обернулся, он закрывал за собой дверь. Забыв, где нахожусь, бросился за ним бегом. Скатился сломя голову по ступеням на улицу, едва не сбив его, крестившегося, с ног.

— Апостол!

Выдохнул и умолк, не в силах ничего больше сказать. Старик смотрел на меня с доброй улыбкой, с какой взирал на этот мир в последней главе романа, прежде чем стереть темную нечисть в порошок. Светился изнутри, как будто только что сошел с иконы.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Да, святой отец! Грешен, хотел бы исповедоваться…

— Тогда вернись в храм, настоятель еще не ушел! Очень достойный человек, он не откажет…

Я мотнул несогласно головой:

— Нет, святой отец, выслушайте вы, мне очень нужен ваш совет!

— Не называй меня святым, я такой же грешный мирянин, как и ты! Быть святым во все времена трудно, а в выпавшее нам с тобой и подавно. Вижу, тяжко тебе, а ты помолись Господу и претерпи, и будет тебе облегчение страданий…

— Нет, апостол, нет, не в тяжести дело! Скажи, может человек потерять душу?

Смотрел в его лучистые глаза с надеждой. Он отвечать не спешил, собрал в кулак красивую седую бороду, пожевал в задумчивости губами.

— Для начала ее надо иметь! Если спрашиваешь из праздного любопытства, не стоит сотрясать воздух, если дело серьезное…

— Серьезнее не бывает! По краю геенны огненной хожу, еще шаг и случится грех, сравнимый только с Иудиным! Грех перед Господом, перед всеми людьми, перед детьми нерожденными…

— Эка тебя! — покачал головой апостол.

— Слаб я, не справиться одному, опутан по ногам и по рукам…

Старик упер подбородок в грудь и задумался. Кустистые брови хмурились, высокое чело избороздили морщины. Сказал просто:

— Господь не по силам испытаний не посылает! — Прежде чем продолжить, еще немного помолчал. — Святой Серафим учил: спасись сам и вокруг тебя спасутся тысячи. Жизнь не рай и не ад, и даже не чистилище, она дается человеку определиться, куда лежит его дорога. Проживая ее, он тем самым выбирает дальнейшую свою судьбу: в райские кущи ему, где душа будет продолжать трудиться, или в преисподнюю, где душевная лень утянет его на дно прозябания в вечности… — Пожал костистыми плечами. — Помочь тебе с выбором никто не может, а только предупредить: берегись лжепророков, они суть волки, приходят в овечьей шкуре! — Взгляд апостола потеплел, из уголков глаз разбежались смешливые морщинки. — Такая вот у нас, раб Божий Николай, получается фенечка…

Перекрестил меня троекратно и собрался было уходить, но я схватил его за рукав. Стараясь не обидеть, старик аккуратно высвободился.

— Порвешь, вещь старозаветная, винтаж!..

— Постойте! У меня такое чувство, будто что-то пронеслось перед глазами…

— И ты не понял, что это было?.. — улыбнулся он сочувственно. — Жизнь, твоя жизнь!

И, повернувшись, пошел, опираясь на посох, вниз по переулку. Я смотрел ему вслед, пока прямая, с гордо посаженной головой фигура не скрылась за углом. Руку дам на отсечение, если при этом он касался поношенными сандалиями земли…