Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

Я не стал его разубеждать, пропустил момент, когда можно было сознаться, что роман мой, да и роли в общем-то это не играло. Старик между тем пощипывал в задумчивости седую, с желтизной под носом, щеточку усов. Сильно в возрасте, но сухощавый, с прямой спиной, он мне кого-то напоминал. Впалые щеки, тонкие, порядком поредевшие волосы, таким я представлял себе героя моего давнишнего рассказа «Любовь», который, к великому сожалению, мало кто понимал. Влюбленный до войны в девушку, тот был отвергнут, а придя с фронта, сошелся с женщиной и прожил с ней в мире и согласии долгие годы. Прямо вопрос о том, что такое любовь, я, естественно, не ставил, большинство же читателей принимали за нее довоенную влюбленность.

— Иду вчера из магазина, — рассказывал тем временем Василий Лукич, — смотрю — лежит! В точности такая же, какую принесла внучка, но я ее… — улыбнулся мягко. — Задремал на лавке в парке, сумку и свистнули, а в ней и были-то только книжка да очки. Половины не успел прочитать…

Я огляделся по сторонам. Квартирка аккуратная, чистенькая, с цветами на окне. Живет, видно, один, привык, родственники навещают.

— В первую очередь меня привлекло название, — продолжал старик, нарезая торт, — впрочем, занятен и сюжет. Пробовал найти в книжных магазинах, так продавцы о ней и не слышали…

Это было неудивительно. Торговая сеть относилась к книгам, как к йогурту или кефиру: пара недель и убирали с полок. Напасть на роман можно было только случайно. Опустившись на стул напротив, Василий Лукич положил на скатерть легкие, в возрастных пятнах руки.

— Угощайтесь! Я, видите ли, военный врач, но давно уже увлекаюсь философией. Вышел на пенсию, дети выросли. Жена… — не договорил, побарабанил пальцами по столешнице. Пододвинул ко мне вазочку с вареньем и розетку. — Кушайте, не обращайте на меня внимания. — Спохватился: — Ложечки-то, ложечки! — Принес с кухни старинные, с вензелем на гнутой спиралью ручке. — Угостил бы вас наливочкой собственного изготовления, только вы ведь за рулем…

Книжка лежала тут же на столе. Иллюстрации к романам я, как правило, подбираю сам, и «Игра в слова» не стала в этом отношении исключением. На ее обложке была воспроизведена картина Мухи «Ирисы». Старик провел по ней ладонью, пожевал бледными губами.

— Внучка советовала почитать, она у меня умница…

— И что же такого сказала? — поинтересовался я, как если бы из вежливости и для поддержания разговора. Отхлебнул из стакана в серебряном, судя по всему, подстаканнике.

— Что?.. — повторил старик и на мгновение задумался. — Сказала, фантазия у автора богатая, умудрился вывернуть себя наизнанку…

— Как это? — не понял я вполне искренне.

— Трудно сказать, я мало прочел, — развел руками Лукич, — да и интерес у меня свой, специфический. Не хотелось бы только, чтобы выдумка автора оказалась болезненной, а то, знаете ли, наворочают от избытка рвения такого, святых выноси…

Мне бы тоже этого не хотелось. Дед между тем смотрел на меня с хитрым прищуром, и я подумал, что раскрыт. Но как? На задней стороне обложки фотографии моей вроде бы не было.

— Готов биться об заклад, — произнес с интригующей улыбкой Лукич, — вам не удастся сказать глупость, такую, чтобы в ней нельзя было найти смысла! — Задребезжал мелкими смешочками. — Хотите попробовать?.. — Махнул рукой. — И не пытайтесь! Произнести настоящую бессмыслицу чрезвычайно трудно. Мозг человеческий настолько изощрился, что что-нибудь да найдет…

Довольный собой, взялся за пузатый чайник, подлить в заварку кипятку. Из окна комнаты просматривался вход в торговый центр. Удивительно, насколько старик сохранил интерес к жизни, думал я, наблюдая за чехардой рекламных огней, и это в то время, когда молодым все подряд фиолетово. Научиться любить жизнь невозможно, с этим Божьим даром, как с серебряной ложкой во рту, можно только родиться.

— Скажите, вы ведь философию изучали, она вам не чужда?

И еще как, подтвердил я его догадку кив-. ком головы, особенно марксистско-ленинская! Сроднился с ней, когда на первом курсе выгнали пинком под зад с экзамена. И, надо признать, за дело. Для сдачи требовался конспект работ Ильича, и он у меня был, написанный женским почерком. Но проблема состояла в другом: у первой страницы тетради напрочь отсутствовали поля. Сдавать с ней ходила вся группа, и каждый раз виза преподавателя аккуратненько отрезалась, о чем не знать он не мог. Я же шел последним, на мне доцент и выместил свое неудовольствие необходимостью преподавать этот бред. Впрочем, глубиной знания предмета я его тоже не потряс.

— С Хайдеггером знакомы?.. — продолжал с надеждой в голосе Василий Лукич.

Обижать старика не хотел, но не сдержался:

— Пил с ним намедни в буфете ипподрома пиво…

Извиняясь, улыбнулся. Кое-что о знаменитом немце, конечно, слышал и несколько раз его цитировал, но заумью постмодернизма не увлекался. Вот, значит, куда старика кинуло, и это вместо того, чтобы думать о вечном!

Лукич, надо отдать ему должное, на глупую мою выходку не обиделся. Если и остался ответом недоволен, то этого не показал. Покивал сухонькой, седой головой:

— У вас хорошее чувство юмора, правда, несколько необычное! Так вот, Хайдеггер… — Умолк, словно ждал, что еще что-нибудь отчубучу, но я молчал в тряпочку. Сделав глоточек чая, начал сначала: — Мне особенно импонирует его мысль о том, что мир есть текст. Вы можете себе такое представить?

И это он спрашивает меня, превратившего в текст свою жизнь? Меня, двадцать лет с упоением игравшего словами? Загнавшего себя этой игрой, как скаковую лошадь, до полусмерти? Да, Лукич, могу! Могу представить в образах, а хотите, в переводных картинках. Переводящих отпущенное мне время в коллекцию книжек на полке. Я все могу…

— Вот и славненько! — улыбнулся старик, прочтя в моих глазах ответ. Подумал, наверное, пусть сер и неотесан, зато хотя бы не хамит. — В таком случае вам должно быть понятно, если я скажу, что язык есть знаковая структура, являющаяся вместилищем значений, независимых от их связи с событиями обыденного мир.

— Да, — согласился я, — нам всем свойственно нести пургу, не имеющую ничего общего с тем, что происходит…

Слава Богу, он меня не слушал, продолжал:

— Смысл появляется в контексте отношений между словами, а вовсе не вследствие их соответствия действительности. Поэтому тексты не несут истину, а создают мир, в котором человеку приходится жить…

Мне ли, дорогой Василь Лукич, этого не знать! Тем только и занимаюсь, что обретаюсь в положенных на бумагу миражах. Прежде чем обмануть других, покупающих, желая обмануться, книгу, обманываю сам себя. В этом виде спорта со мной сложно тягаться. Язык, с его обилием жонглирующих словами смыслов, мой хлеб насущный, я заполняю текстами пустоту бытия. Иду над ней, как над бездонной пропастью, по натянутой до струнного звона нити сюжета. И что симптоматично, начертанные на могильном камне строки, не оставят меня в покое и в послесмертии.

Сидевший напротив старик двигал бескровными губами, из чего я сделал вывод, что все это время он продолжал говорить.

— Знакомясь с работами Даррида, — бубнил Лукич, позабыв, как я обошелся с Хайдеггером, — приходишь к выводу, что он во многом прав. Текст опосредует окружающую нас действительность, мы мыслим ее словами и связанными с ними образами. Это можно сравнить с театром теней, по их движениям мы судим о том, что происходит за занавесом на сцене…

О Господи, то же самое говорила Варя, только о картах Таро! Неужели нет ничего менее зыбкого, что мы хватаемся за тени, как за спасительную соломинку? Мало того что не знаем, откуда и куда идем, так еще и живем в неведении…

Как если бы слышал мои мысли, Василий Лукич ответил:

— Только и есть у нас что вера да любовь, а больше ничего нет! Мир, по мнению Бердяева, являет собой начатый Богом текст, дописывать который предстоит человеку. Он вошел в нашу жизнь, стал основой культуры и истории…

Поэтому, практикуясь в чистописании, мы ее так часто и переписываем, подумал я, но вслух ничего не сказал.

— Используя текст как инструмент, мы строим модель мира, — разошелся Лукич, посматривал на меня победителем, — и что важно: она, эта модель, работает! Посредством текста мы познаем мир…

Делая вид, что слушаю, я взял со стола книгу, полистал. Посмотрел на заднюю сторонку обложки, фотографии действительно не было. Нашел нужную страницу. Дождавшись паузы, как бы между прочим, заметил:

— И все-таки, Василий Лукич, есть во всем этом одна странность! Когда болит душа, мы берем гитару или подсаживаемся к инструменту, но никому и в голову не приходит перепечатать в свое удовольствие что-нибудь из любимого. Почему так? Вроде бы буквы и звуки возникают из-под руки, ан нет, даже когда речь идет о стихах…

Не большой любитель версификации, сочинил когда-то для героини «Игры в слова» четверостишье. Она прочла его, стоя у окна пустой и холодной петроградской квартиры, глядя на выгружавшуюся у парадного подъезда, приехавшую арестовывать ее пьяную солдатню. Шел ноябрь семнадцатого, по улицам города под красными флагами шарахались банды упивавшегося своим всевластием быдла.

— Вот послушайте, это имеет прямое отношение к тому, о чем мы говорим!

Не глядя на раскрытую страницу, продекламировал:

Слова, слова, как сладок сон
Тех, кто ушел, тех, кто влюблен.
Седою станет голова,
Уйду и я, вся жизнь… слова!

Захлопнул книжку и отложил ее в сторону.

— Не хуже сказано, чем у вашего Хайдеггера, и уж точно доходчивее!

Василий Лукич смотрел на меня озадаченно. Покачал в венце легких, как пух, волос головой.

— Ваша правда, лишь эхо слов от нас и остается…

Только тут я понял, какую совершил нетактичность. Эгоист, на все смотрю со своей колокольни. Не подумал, а ведь увлечение его и возраст ложатся лыком в строку.

Старик растерянно хлопал глазами.

— Хотите варенья?

Розетка передо мной была полна, но для возвращения в разговор ему нужно было что-то сказать. Достал из кармана домашней куртки папиросы и предложил мне, но я отказался. Желтыми от табака пальцами замял в двух местах бумажный мундштук и прикурил от поднесенной мною спички. Щурясь от дыма, спросил:

— В Бога верите?

— Скорее, верю Богу, а это нечто иное! Верю, что Он милостив и справедлив…

Сказал и тут же поймал себя на том, что реплика принадлежит герою моего последнего романа. Усмехнулся, вот тебе и текст, о котором хозяин дома так печется, лезет из меня, словно фарш из мясорубки.

Лукич понял мою усмешку по-своему.

— Не просто, молодой человек, у нас с вами получается, совсем не просто!

Поиграл в задумчивости ложечкой с вензелем и, извинившись, вышел в туалет. Я смотрел ему вслед с чувством, близким к раскаянию. Мог бы перетерпеть, ублажить севшего на любимого конька старика. Поддавшись порыву, придвинул к себе книжку и подписал ее, подбирая самые теплые и искренние слова. Оставил на столе раскрытой, положив сверху его очки, и прокрался на цыпочках к входной двери. Выскользнув на лестничную площадку, заскакал вниз через ступеньку.

Прежде чем сесть в машину, обернулся. Василий Лукич стоял на балконе. Я помахал ему рукой.