Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

— Хорошее вино, только зря вы его на меня переводите! Я не умею радоваться жизни. Да и вы тоже, иначе не взялись бы за двуликий портрет.

Повернувшись в тулупной скорлупе, Клара усмехнулась:

— Что, если обойтись без обобщений и психоанализа?..

Конечно, обойдемся. Слава Богу, у нас нет общего прошлого, на надгробной плите которого так привычно танцевать.

— Не огорчайтесь, не мы одни лишены этого дара. Люди, вообще, унифицированы до безобразия, одинаково любят, об одном и том же думают и мечтают. Даже в могилку ложатся одинаково, сложив на груди ручки. Какое уж тут веселье!

Клара неожиданно засмеялась:

— Знаете, а вы ведь больны, говорю вам это как художник! У вас что-то такое с глазами, они обжигают. Таким, как вы, надо запретить издавать книжки, вы никого не любите…

Я выбрался из своего убежища. Пламя свечки колыхнулось, по стене заползали тени. Клара сидела в кресле, завернувшись в тулуп по шейку. Смотрела на меня, не моргая, будто готовилась писать портрет.

— Как же вас изобразить?..

Не знаю почему, только я вдруг улыбнулся:

— Вы правы, мне нет дела до людей, таких, как они есть: винтиков и гаечек из-под штампа. Меня интересует лишь их внутренний мир, то, что они старательно прячут. На днях написал рассказ про идущего по канату через жизнь человека…

— …к которому приходит страх оступиться? — предположила Клара.

Я покачал головой:

— Не угадали, страх никогда его не покидал…

— И тем не менее в конце концов он разбивается! — продолжила она. — Немного зная вас, другой исход трудно допустить…

— Вот и получается, что если кто-то из нас злой, то это вы!

Но разубеждать ее не стал. Развернул кресло с Кларой в сторону утопавшей в темноте части студии, куда, параллельно одна другой, уходили доски пола. Встал, как на натянутую проволоку, на стык между ними.

— Вот, смотрите! Для канатоходца главное — верить…

Пошел, раскинув руки, в сгущавшийся под скосом крыши мрак. Пятьсот метров… впрочем, не будем преувеличивать, четыреста восемьдесят семь. Все равно много. Очень много. Шел с высоко поднятой головой, с чувством собственного достоинства… Удар пришелся на голень, боль пронзила. На самое болезненное место, футболисты его защищают щитком. Рухнул, словно подкошенный на что-то возвышавшееся над полом, застеленное на ощупь одеялами. Схватился за ногу. Картинка перед глазами пошла звездами.

— Ууу!..

Затих, как подстреленный солдат в окопе. Ощущение было не из приятных. Раскинулся на широком топчане, пережидая, когда боль немного отпустит. Страдал, но видел, как Клара сжалась в своем кресле. Сидела, не двигаясь, ни жива ни мертва. Темный силуэт на красном фоне камина.

— Эй, вы там живы?..

Ни стона в ответ, ни предсмертного хрипа. Приподнялся на локте, чтобы лучше видеть. Гляжу, встает! Поправила неуверенно на плечах тулуп. Огляделась в нерешительности, но помощи ждать было неоткуда. Ступая мягко, на цыпочках, приблизилась. Склонилась над павшим героем. Глаза огромные, испуганно блестят. И как-то так получилось, что тянуть ее на себя особенно не пришлось, сама упала мне на грудь. А сверху нас придавил тяжестью генеральский тулуп.

Освобождаясь от него, выдохнула:

— Ты лживый притворщик! Мы даже не выпили на брудершафт…

А ведь неплохо сказано! — думал я, помогая ей по мере возможности избавиться от остатков одежды. Талантливый человек талантлив во всем, что уж тут говорить, когда сошлись два таланта. «Вся жизнь — слова», — писал я когда-то, сочиняя от лица героини романа стихотворение. Стянул с себя свитер. — Врал, скотина! К чему они теперь? — Расстегнул и стащил джинсы. — Сколько словами ни играй, полноты жизни им выразить не дано. Жизнь — это другое и о другом. Стоя лицом к лицу в банкетном зале, мы уже знали, чем закончится этот экзистенциализм. Такие мгновения, умирая, ты и вспомнишь и скажешь себе: а ведь я жил!

Небо в рамах окон без багета посветлело, мои мысли разбегались. Клара спала тихо, как мышка, устроившись в обнимку под ворохом одеял, а я лежал и прислушивался к ее дыханию. В серой мгле наступавшего утра стали виднее прямоугольники картин и край стоявшего поодаль мольберта. Веки наливались тяжестью. Сознание начало мерцать, глаза закрываться. Как бы ни поиздержался надеждами человек, сон приносит ему отдохновение.

Появившаяся из небытия череда смутных образов обрела графическую ясность. Я видел перед собой бегущую через суровый лес дорогу. Ее покрытие было угольно-черным, словно сделанным из антрацита. На беззвездном небе светила полная луна, мертвяще-белый свет рисовал тенями пики скал. У их подножья переливался цветами радуги серебристый туман. Из него вышли двое. Один, гороподобный, с переходящей в плечи массивной головой, и второй, легкий и изящный, едва касавшийся ногами земли. Приблизились настолько, что я смог разглядеть их лица. Черты топающего вразвалочку биндюжника были словно вырублены топором, коротко стриженный жесткий волос торчал во все стороны. Нос картошкой отделяли от узкого лба сросшиеся брови.

— Слышь, Мавря, — гудел он басом, — как думаешь…

Под эти повторяющиеся рефреном слова я и погрузился в обещавший блаженное забытье сон.