Печать Аваима. Забытый во Мраке

Доро̓гой Эрнальд не проронил ни слова и только бережно прижимал к груди музыкальный инструмент, рассеянно глядя по сторонам и забыв обижаться. Уже на месте стоянки, в лесу, он нерешительно прокашлялся и смущенно произнес:

— Спасибо. Вы были не обязаны.

— Возможно, — ответил лекарь, — но я кое-что понимаю в людях. Простой паренек скорее заинтересовался бы оружием, или на худой конец сластями, но никак не лютнями. Да и выбор ты сделал не самый очевидный, — Тамаш доброжелательно улыбнулся, — в тебе, Эрнальд, много загадок, а я ничего не имею против музыки.

— Не нужно было… Я не смогу вернуть деньги.

— Забудь. Просто береги ее. Сколько тебе лет?

Эрнальд помялся и неохотно ответил.

— Шестнадцать.

— Вот видишь, Эрнальд, я прав. За четыре года другой бы смешался с толпой и сам стал одним из тех проходимцев, которые так ловко находят пропитание и доход в чужом кармане. Это проще, чем жить честно.

— Мне тоже приходилось воровать, — запальчиво возразил юноша, — и я тоже обшаривал чужие карманы, так что я ничем не лучше других.

— Ты меня не обманешь, Эрнальд, — обернулся Тамаш, — тебе стыдно за эти поступки. И потом, ни одного из городских попрошаек не остановил высокий рост от того, чтобы продолжить воровать и обманывать. Это твое решение и твое желание добывать пропитание честно. Разве я неправ?

Эрнальд тяжело вздохнул и неохотно ответил:

— Меня нигде не принимали. Ни в одном из городов, мне не удалось прижиться надолго. Честную работу мне не доверяли, а беспризорники быстро выдавливали со своих территорий. Ну а в приличных кварталах стража с такими, как я, не церемонится, — он грустно пожал костлявыми плечами.

— Ты носишь много тайн, Эрнальд, — заметил Тамаш, — они наполняют тебя страхом и заставляют быть нелюдимым. Это пугает людей. А ребята с улиц не любят того, что их пугает. Ты для них слишком сложный.

Эрнальд вопросительно хмыкнул.

— Не прикидывайся, — Тамаш скептически посмотрел на юношу, — я же не городской беспризорник, кое-что вижу в людях.

Эрнальд хотел было возразить, но лекарь примирительно поднял руки:

— Будь спокоен, мне твои тайны ни к чему. Пусть остаются тайнами. Но я все-таки рад, что судьба свела нас, — и тонкий палец лекаря коротко ткнулся в грудь юноше.

— Я тоже рад, — сдержанно ответил Эрнальд, уклоняясь от дальнейшего разговора.

— Ладно, не бери в голову, — улыбнулся Тамаш, — пойдем-ка лучше разберем вещи. Я помню, там дальше был ручей. Мне ужас как хочется выстирать наконец свой балахон.

Поправив торбу и поудобнее устроив сумку, Тамаш вновь направился вглубь леса, и юноша поспешил следом. Довольно скоро дорогу им преградила небольшая речка, и они прошли вдоль глубокого русла, подыскивая удобный подход к воде. Найдя пригодный спуск, Тамаш сложил вещи на землю и начал стаскивать лекарское одеяние. Эрнальд нервничал и непрестанно озирался по сторонам.

— Вы не боитесь, что кто-то увидит? Вдруг здесь пройдут грибники или дровосеки?

Тамаш оглянулся. Без своего объемного балахона он не выглядел таким долговязым и нескладным. В обычных штанах и рубашке он оказался вполне приятным молодым мужчиной.

— Конечно. Город слишком близко. Я только займусь стиркой.

Он стянул тонкую перчатку, положил вместе с сапогами. Эрнальд с удивлением отметил, что узкие, голые ступни тоже покрыты черным узором.

Прихватив кусок мыла, прямо в одежде Тамаш зашел в воду и принялся старательно полоскать пыльное одеяние. Тщательно намылив золотое тиснение, он перекинул мыло на берег и стал бережно оттирать ворот, что-то весело насвистывая. Эрнальд, не зная, чем себя занять, уселся на поваленное дерево и стал наблюдать. Через некоторое время он нерешительно спросил:

— Как вам это удается?

— Что именно? — не отрываясь от своего занятия, отозвался Тамаш.

— Ведь вы… такой же, как и я, но вы, — юноша замялся, — не ненавидите себя.

— Эрнальд, — Тамаш прекратил стирать и посмотрел на юношу, — ты ведь родился обычным, и целых двенадцать лет у тебя были мечты и планы на жизнь, поэтому ты ненавидишь то, что их у тебя отняло. А я родился таким, — он поднял из воды левую руку, — меня младенцем выбросили в лес, даже не утопили — просто выбросили. Только по воле богов я еще жив.

Тамаш брызнул на надоедливую жирную муху и продолжил:

— В лесу на детский плач вышли не звери, а врачеватель. Он подобрал меня, вырастил и научил скрываться от людей.

— Но почему он не испугался? Вы же сами говорили, что простые врачеватели не станут вникать в нашу проблему.

— Не знаю. Я много раз его спрашивал, но он только говорил, что на все воля божия. А в девять лет отдал меня в обучение и больше мы не виделись. Так что, Эрнальд, я жив, в меру здоров, имею ремесло — у меня нет причин грустить.

— А как же отметины? Они же делают нас изгоями.

— Отметины… — задумчиво протянул Тамаш, — изгоями делают не они…

И он снова вернулся к стирке.

Эрнальд привычным жестом заправил волосы за ухо и задумчиво оглядел лес, непроизвольно пощипывая струны лютни, которую так и не выпустил из рук. Постепенно увлекшись, он принялся сосредоточенно настраивать инструмент, по очереди зажимая лады и что-то подкручивая. Тонкие пальцы со знанием дела, хотя и неуверенно, двигались по грифу, как будто приноравливаясь к знакомому, но забытому делу. Он бережно изучал лютню, словно это было величайшее сокровище: трепетно поглаживал округлые бока, разглядывал тонкие деревянные прожилки, протирал невидимые пятнышки и потихоньку подкручивал колки, выправляя тон. Весь его облик словно стал выглядеть иначе: плечи перестали вжиматься в шею, спина расправилась, неловкие острые локти и коленки сгладились, и вместо неуверенного, колючего подростка перед Тамашем сидел тоненький молодой юноша, даже несколько женственный. Раз за разом повторяя одни и те же переборы, Эрнальд постепенно добавлял в них больше деталей, расцвечивая переливами. Местами юноша сбивался и пробовал снова, но было очевидно, что, несмотря на долгий перерыв, он прекрасно владеет инструментом. Потихоньку переборы стали складываться в красивую мелодию, которая, вновь и вновь повторяясь, звучала увереннее. Запинаясь и повторяя по нескольку раз сложные места, юноша перебирал струны, подбирая мотив. Взгляд его рассеянно блуждал по инструменту. Вскоре мелодия зазвучала чисто, а Эрнальд погрузился в подобие транса, углубившись в свои мысли и не глядя перебирая струны. Когда же лютня затихла, он ласково провел по струнам, словно благодаря инструмент, и, очнувшись от своих мыслей, огляделся вокруг. Тамаш, так и стоя на середине ручья, с восхищением смотрел на него. Юноша смутился и словно сжался весь обратно, отводя взгляд.

— Эта покупка действительно того стоила, — с тихим восторгом произнес лекарь, — мне редко доводилось слышать такое чудесное исполнение.

Эрнальд смутился еще больше и, покраснев, ответил:

— Я давно не играл, получилось не очень…

— Я узнал мелодию. Тебе удалось сделать ее особенной, поверь.

— Откуда? — удивленно просил юноша.

— Песнь Уходящего Сердца — очень древняя баллада, — лекарь помедлил с ответом, — это плач разлученных Виаты и Аваима, — он еще помедлил и со вздохом добавил, — иногда ее поют тем, к кому я не успел.

— Она всегда казалась мне непонятной и очень печальной, — Эрнальд задумался, уносясь мыслями в прошлое, — мать пела ее, когда я болел, — он сделал долгую паузу, — и в тот вечер, когда отец пришел забрать меня, — с этими словами подбородок его дрогнул.

Эрнальд сердито мотнул головой и, резко отвернувшись, кулаком вытер глаза. Хмуро отложив инструмент, он, не оборачиваясь, пошел в глубину леса, гневно пиная поганки, а Тамаш вернулся к своему занятию.