Зарубежный детектив - 88

* * *

Сестра Анжела — в прошлом молодая американка, уроженка Бостона Хезер Фокскрофт, хотя это имя почти забыто, — медленно бредет вдоль загаженной отбросами улочки Читпур в самом центре Калькутты, подол ее бело-синей рясы волочится по земле, привязанная к поясу сумка бьет по ногам. Привычно ломит спину, старая балетная травма все чаще дает о себе знать, особенно после того, как годы трудилась, не щадя себя, послушницей у Матери Терезы, в «Сестрах милосердия». Она привыкла думать, что боль — живое напоминание о смерти, что эта боль сближает ее с теми, кому она помогает здесь в гуще перенаселенных трущоб древнего города.

Нет, не достойна она служить Господу! Почти каждую ночь, в часы между полуночной мессой и заутреней, ей неизменно снится во сне мирское, снится ее прошлое, а не Иисус, не бог-отец, не праведная жизнь…

Ну почему ей в голову постоянно лезут всякие вопросы? Почему просто не принять на веру, одним сладостным глотком не вобрать в себя божью благодать? Почему временами, даже наяву, она жаждет прикосновения Филипа к своей груди, почему ее губы мечтают о его поцелуе?

Вот уже шесть лет она не знает мужчины; уже семь, как они расстались с Филипом. После их разрыва и до послушничества у нее бывали мужчины, но заменить Филипа никто не смог.

Внезапно перед глазами возникла фигурка спящего мальчика, умудрившегося свернуться в калачик в крохотном закутке между лотками двух торговцев. Слева на корточках громадный индус с тяжелым подбородком, торговец чаем и сушеными фруктами. Справа, также на земле, разложил завернутые в листья пряности другой торговец. Прямо над ними с лотком третий, предлагает пилюли от импотенции.

Она заглядывает между деревянными ножками лотка, дотрагивается до голой спины мальчугана. По голове его ползают вши: глаза Хезер привыкают к полумраку, и она видит, как огромная, сверкающая муха заползает прямо в его полуоткрытый рот… Кожа холодна, как лед. Мальчик мертв. Она встает, говорит торговцам, что он умер.

— Знаем, знаем, сестричка! — кивает тот, что торгует пряностями. — С утра еще, как мы пришли.

— Так уберите его, позовите кого-нибудь, пусть его унесут!

— Он не из наших, сестричка! — говорит торговец чаем. Голова торчит над лотком, он спокойно смотрит на Хезер. — От мертвого нам никаких хлопот. Был бы живой, так и норовил бы стянуть чего…

— Он смирный, — улыбнулся торговец пилюлями. — Не то что те, на улице. — И махнул в сторону гудящей толчеи мужчин, женщин, детей и животных, заполнивших узкое пространство. — Его покой всем нам пример. — Тут продавец пилюль заметил на поясе у Хезер сумку, нахмурился, отступил к своему ободранному деревянному лотку, тихо сказал: — Так ты из этих, что живот режут…

Хезер кивнула: едва удержалась, чтоб не потянуться, не потереть рукой ноющую поясницу.

— Да.

Это была ее основная забота у «Сестер милосердия». В сумке хирургические инструменты — зажимы, ножницы, скальпель. Каждый день она отправлялась из «Приюта матерей», где служила в больнице, прямо по улице Читпур, к набережной реки Хугли. Шла вдоль нее, туда, где севернее тянулся огромный мост Хорах, выискивая тела, распростертые на грязном мазутном мелководье. Излюбленное место для самоубийц, большинство — беременные женщины. Если удавалось выловить вовремя, ей надлежало, мгновенно сделав кесарево сечение, попытаться извлечь неродившееся дитя. За шесть лет пришлось совершить более трехсот подобных операций, а удалось спасти всего одиннадцать младенцев. И сейчас, стоя посреди зловонной улицы, источавшей едкий смешанный запах нечистот, пряностей и сластей, Хезер невольно думала: не один ли из тех одиннадцати лежит сейчас перед ней?

— Зачем все это? — шепчут губы, а взгляд прикован к трупику ребенка. — К чему?

Из «Приюта матерей» — в лепрозорий в Шантинагаре, а потом в Ciudad Perdidas[38], кварталы нищего мира в Мехико. И так все перемешалось в голове — хинди, малаялам, бенгали, английская речь, испанская, — что под конец она сама забыла, какой язык родной.

Потом уже, лет через восемь, возник страх. Оттого что срок послушничества подходит к концу и пора отправляться в Рим, принимать обряд посвящения в монахини. Ей позволили в последний раз свидеться с близкими, попрощаться. На прощание полагалось два месяца — два месяца в мире, позабывшем о ее существовании, изменившемся за эти годы до неузнаваемости. И вот она стоит в кабинке междугородного телефонного пункта на Авенида Хуарес, собственный голос звенит в ушах, словно доносится с того края света, английские слова и фразы кажутся неестественными, чужими. Слезы бегут у нее по щекам, она говорит:

— Джанет? Это я, Хезер. Я возвращаюсь домой. Я еду в Бостон…