Том 3. Товарищи по оружию. Повести. Пьесы

– Что смотрите на меня, товарищ корреспондент? – спросит Климович, поколебавшись – как обратиться к Лопатину? Если назвать интендантом – может обидеться; назвать же Лопатина товарищем писателем Климович не стал, потому что к слову этому относился с уважением, а произведений Лопатина не читал.

– Вы командир танкового батальона? – спросил Лопатин. – Да?

У него была привычка забегать с этим быстрым вопросительным «да?».

– Так точно, – коротко и неприветливо ответил Климович, вспомнив о своих сожженных танках и предстоящем разговоре с Баталовым. Он подумал, что Лопатин начнет сейчас задавать ему вопросы о действиях танкистов.

Но Лопатин ничего не спросил. Он зажег взамен догоревших две новые зеленые противокомариные спиральки и, зябко поеживаясь, прислонился к стене блиндажа.

– Холодноватые тут вечера.

– Довольно-таки холодные, – все так же неприветливо согласился Климович, принимая слова Лопатина за подход к расспросам.

Но Лопатин хорошо понимал причину молчаливости капитана и не собирался вызывать его на разговор о сожженных сегодня танках.

– Вы откуда родом? Не из Белоруссии? – спросил он вместо этого.

– Из Белоруссии. Только жил там мало. В двадцатом году родители разом померли от тифа. И пошел беспризорничать. До Ташкента доехал, как у Неверова. А вы почему спросили?

– Немного по говору чувствуется.

– Значит, с детства въелось.

– А с тех пор не были в Белоруссии?

– Нет. То есть был, стоял по гарнизонам, но это уж другой говор – армейский.

– Вот, кажется, и Баталов, – сказал Лопатин, услышав голоса у входа в блиндаж и подымаясь.

Климович тоже поднялся и, оправляя гимнастерку, еще раз подумал, что выскажет в лицо Баталову все, до конца.

Но вместо Баталова в блиндаж вошел его заместитель, майор Худяков, в каске, в накинутой на плечи и завязанной у горла плащ-палатке. Он быстро пересек блиндаж и, словно не замечая Лопатина, даже толкнув его, сел рядом, устало бросив на стол обе руки, потом рассеянно посмотрел на свечу, на Климовича, на Лопатина и сказал: «Баталова убили», – голосом, в котором само отсутствие всякого выражения обозначало высшее отчаяние. «Убили», – еще раз сказал он, встал и пошел по блиндажу обратно, но у выхода повернул и быстро заходил взад и вперед.

Лопатин посмотрел на капитана-танкиста, словно приглашая его узнать то, о чем сам спросить был не в силах: как убили Баталова?

Но Климович молчал и ничего не спрашивал.

– Пуля в сердце, – наконец остановившись, сказал Худяков, сам отвечая на никем не заданный, но живший в блиндаже вопрос.

Что-то грохнуло. Это телефонист уронил телефонную трубку.

– Пошел вместе с Саенко смотреть местность, – продолжая Худяков, – сам, перед завтрашним боем. Для вас!

Он повернулся к Климовичу и сердито ткнул в него пальцем, как будто тот был в чем-то виноват.

– Искал, где танки смогут пройти. И пуля в сердце. Неизвестно откуда. Дурацкая. Как всегда, когда человек дорогой, так пуля дурацкая, – с ожесточением повторил Худяков, раскашлялся и сел в угол.

– А где Саенко? – тихо спросил Климович.

Худяков, у которого перехватило горло, молча показал рукой на дверь блиндажа.

Климович и Лопатин вышли наружу, в темноту. У входа в блиндаж стояло несколько человек. Лопатин узнал по голосам Саенко и полкового врача.

Саенко и врач стояли на дне траншеи, а наверху, на краю ее на уровне их плеч, лежало что-то длинное. Лопатин понял, что это тело Баталова.

– Двуколка не может въехать, все перекопано, – сказал в темноте чей-то голос.

– На сколько не доехала? – спросил врач.

– Шагов двести.

– Сейчас снесем, – сказал Саенко и, повернувшись и увидев фигуры Лопатина и Климовича, спросил: – Климович?

– Да.

– И я, Лопатин, – сказал Лопатин.

– Вот какое дело, – просто и печально сказал Саенко.

Он вылез из траншеи, присел на корточки рядом с телом Баталова и посветил на него фонарем.

Мертвое тело Баталова, до горла завернутое в две шипели, так, словно боялись, что ему будет холодно, лежало, вытянувшись, на санитарных носилках. На голове была фуражка. Усы казались особенно большими и черными на побледневшем лице, а на глазах лежало что-то, значения чего Лопатин в первую секунду не понял. Это были положенные вместо медных пятаков два винтовочных патрона.

Саенко снял патроны и поцеловал Баталова в закрытые глаза. Потом, отстранив санитара, сам схватился за ручки носилок у изголовья. Санитары стали вдвоем в ногах.

– Пошли, – сказал Саенко, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Врач засветил фонарик и пошел впереди. Лопатин и Климович пошли сзади. Позади них, в темноте, шел еще кто-то, и Лопатин подумал, что это, наверное, ординарец Баталова.

– Вот как, Леша, – полуобернувшись, но не останавливаясь, сказал Саенко. – Все мы смертные. – И тут же сурово прикрикнул на санитаров, которые, перелезая через окоп, чуть не выпустили из рук носилок: – Не спотыкайтесь! Не лошади. Не дрова везем…

Двуколка стояла даже ближе, чем в двухстах шагах. Тело Баталова положили на двуколку, головой вперед. Ординарец сел в ногах.

Саенко больше ничего не говорил. Только, когда двуколка отъехала, он крикнул в темноту ординарцу:

– Перегрузишь на машину – сопровождай до медсанбата и возвращайся с той же машиной сюда, ты Худякову нужен!

Сказав это, он повернулся и, сопровождаемый всеми остальными, пошел обратно к блиндажу. У самого входа в блиндаж он отрывисто спросил Лопатина:

– Как там Худяков, очень убивается?

– По-моему, да, – сказал Лопатин. – Да и как же…

Саенко перебил его:

– Это вы мне не объясняйте, это мне тоже понятно. А Худякову командовать надо, полк на себя брать.

Когда они вошли в блиндаж, Худяков сидел за столом и, пригнувшись к стоявшему на табурете телефону, говорил с начальником штаба полка.

– Это, Сергей Сергеевич, мы потом с вами обсудим, – говорил он в трубку, – а пока перебирайтесь на наш НП, а мы на новый уйдем… Ничего не рано. Баталов приказал туда перейти. И я его приказ отменять не собираюсь. – И, хотя он говорил о том, что не собирается отменять приказ, в голосе его прозвучала властная нота. – У меня всё.

Он положил трубку и по старой привычке подчиненного поднялся навстречу Саенко.

– Вот, – словно извиняясь за то, что уже занялся делами, показал он на карту, лежавшую перед ним на столе, – смотрю еще раз обстановку.

– Разрешите сесть? – спросил Саенко, подчеркивая этим, что Худяков теперь командир полка.

– Посмотрел еще раз, – Худяков сел и жестом пригласил сесть остальных, – и кажется мне, что мы Красюку на завтра недодали артиллерии. Надо внести небольшой корректив.

– Где посоветуемся? – спросил Саенко. – Здесь или когда перейдем на новый НП?

– Можно и там.

– Сматывайте связь, – сказал Саенко связисту и встал. Горевшая на столе свеча бросала снизу неровные желтые блики на его некрасивое, сильное лицо.

– Не пришлось тебе увидеть Баталова. А он из-за твоих танков весь день переживал. Наша с ним вина, извини, – словно выполняя последнюю волю Баталова, сказал Саенко Климовичу и сунул в карманы задрожавшие руки.

Климович встал. Слова и голос Саенко заставили его вспомнить свои мысли, с которыми он шел сюда. Сейчас ему было стыдно за них.

– Завтра отплатим за Баталова, даю слово от всех танкистов! – гневно сказал Климович.

– Отплатим, да не оживим, – сказал Саенко с равнодушием непоправимости. Он сел на скамейку, вытянул из-за голенища пачку экземпляров армейской газеты и, взяв себе одну, бросил остальные на стол. – Почитаем, пока связь тянут.

Он сделал это потому, что все время испытывал потребность говорить о Баталове, а говорить не хотел. Раскрыв газету больше для того, чтобы заслониться ею, чем чтобы читать, он на странице увидел под сводкой боевых действий заметку Лопатина «У сопки Песчаной».

Заметка начиналась словами: «Вчера весь день бойцы Баталова штурмовали подступы к Песчаной сопке».

«И сегодня бойцы Баталова штурмовали подступы к Песчаной сопке, – подумал Саенко, пробежав заметку Лопатина и механически отметив, что в заметке почти все было точно. – И завтра будут штурмовать Песчаную сопку, только без Баталова».

Он подумал о том, как теперь будут писать в армейской газете; по-прежнему «бойцы Баталова», или напишут «бойцы Худякова», или «бойцы Худякова и Саенко»? – и решил позвонить в политотдел, чтобы в редакции этого не делали. «Пусть до конца боев продолжают писать: „бойцы Баталова“, тем более что сами они уже привыкли, что их так зовут. А Худяков нисколько не обидится, он не такой человек. И Песчаную сопку пусть, когда она будет взята, назовут Баталовской, как назвали Ремизовскую в июле, когда был убит Ремизов».

Саенко перевернул газету и стал просматривать четвертую страницу, где обычно помещались, как он называл их, «тылы» – небольшие заметки, касавшиеся разных сторон армейского быта. Саенко любил такие заметки потому, что был убежден – не единой войной жив человек и нельзя ему на войне все время долбить только про войну.

Несколько таких заметок было и в этом номере: «Повар спешит на позиции», «Походный магазин на линии огня», «Зубной кабинет на фронте».

Саенко проглядел заметки и вдруг в углу страницы увидел заголовок, который заставил его впервые за последний час забыть, что убит Баталов.

«Договор о ненападении между Германией и Советским Союзом», – Саенко еще раз оглушенно прочел заголовок и, опустив руку с зажатой в ней газетой, обвел взглядом всех находившихся в блиндаже.

Лопатин, Худяков и Климович – все трое молча курили. Пачка газет лежала на столе нетронутая.

«Товарищи!» – хотел крикнуть Саенко, но вместо этого, словно не доверяя прочитанному, еще раз медленно, одну за другой, перечел все семь статей договора, начиная с первой, где говорилось, что «обе договаривающиеся стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга, как отдельно, так и совместно с другими державами», и кончая последней, седьмой, где написано, что «договор вступает в силу немедленно после его подписания».

– Товарищ Лопатин, – сказал Саенко, вставая и протягивая сложенную пополам газету, – возьмите-ка, прочитайте вслух.

Лопатин рассеянно взял газеты, поискал, куда положить недокуренную папиросу, и, поднеся газету к глазам, замер и долго не начинал читать, так же как Саенко, сначала молча пробежав обе колонки сверху вниз и еще раз – снизу вверх.

– Да! – присвистнул он и начал читать вслух.

Саенко сидел, слушал и все еще не мог заставать себя поверять, что все это, что он сейчас слышит, – в самом деле произошло. Уже шесть лет, с тридцать третьего года, в его сознании армейского политработника жила мысль о том, что существует Германия, а в Германии существует Гитлер, и все это, вместе взятое, есть война, которая безотлучно стоит у наших дверей.

Уже шесть лет Саенко жил с этим сознанием. Он не бывал в отпусках, потому что отпуска отменяли из-за угрозы войны; у него в военном городке была не квартира, а комната, потому что из-за угрозы войны было недосуг строить квартиру для Саенко. Родители Саенко жаловались в прошлом году, что у них на Полтавщине, несмотря на засуху, не снизили хлебопоставки, и Саенко знал: это потому, что существует Гитлер и нужны мобзапасы зерна.