Том 3. Товарищи по оружию. Повести. Пьесы

Переживал Козырев и то, что сдавать группу приходилось именно Полынину, с которым в последнее время он вконец испортил отношения.

В глубине души Козырев уже стал понимать, что Полынин день ото дня все больше делается фактически командиром группы. Началось это еще в июне, когда Козырев заболел малярией. Потом, выздоровев, он махнул на это рукой, – чем он меньше командовал, тем у него оставалось больше времени летать, а Полынин успевал и то и другое.

Но если б кто-нибудь откровенно, вслух сказал Козыреву, что было бы куда лучше назначить Полынина на группу, а ему, Козыреву, вместо этого командовать девяткой или звеном или просто летать на своем истребителе, не командуя никем, кроме себя, если бы Козыреву сказали, что так будет лучше для них обоих и для дела, – он бы встал на дыбы. По его убеждению, что бы там ни делал Полынин, но группа должна была оставаться козыревской, потому что Козырев, а не Полынин был знаменитым летчиком, потому что Козырев сбил вдвое больше самолетов, чем Полынин, потому что Козырева знала вся страна, а Полынина никто не знал.

За два года став из старшего лейтенанта полковником, он искренне считал, что группой должен командовать именно он. А если ему это плохо дается – пусть другие, оберегая его авторитет, помогают ему в этом.

Если бы он вдруг сам себе задал вопрос: а, собственно, почему нужно оберегать его авторитет и почему хорошо, когда формально командует один, а на деле другой? – едва ли он смог бы честно ответить на этот вопрос. Но он и не задавал себе таких опасных вопросов, и лишь все чаще вспыхивавшее в нем раздражение против неутомимого и властного Полынина говорило, что в глубине души ему все больше не по себе.

Вызов к командующему в августе впервые открыл Козыреву глаза на то, что не только он, наедине с собой, знает, кто фактически командует группой, но и другие начинают понимать это. Его самолюбие было задето, и он сам начал задевать Полынина. Сегодня в штабе наконец были поставлены все точки над «и».

Козырев понимал, что Полынин ни в чем не виноват перед ним, но смирить самолюбивое бешенство уже не мог.

Приехав на аэродром, Козырев походил около воронок, потом вокруг своего истребителя, посмотрел на его изрешеченный в боях и залатанный фюзеляж, на изуродованную плоскость и мрачно подумал: «Одно к одному!»

Не сказав ни слова никому из летчиков, он пошел в палатку, поманил за собой Полынина, нетерпеливо выслушал его доклад и сквозь зубы, строго официально, на «вы», предложил ему принять командование группой, которую он, Козырев, сдает в связи с убытием в Москву.

Сдавать было, собственно, нечего. Все касавшееся и людей и материальной части было известно Полынину не хуже, а лучше, чем Козыреву, и это знали они оба.

– Прикажите перегнать сюда У-2 и подготовить на пятнадцать часов, – сказал в заключение Козырев, сел в машину и поехал к себе в юрту за вещами.

Полынин тут же позвонил насчет У-2 и несколько минут молча просидел один.

Он не боялся вступить в командование группой, знал, что без Козырева будет командовать ею лучше, чем при Козыреве, – со всей полнотой власти. То, что Козырев улетал, заботило Полынина по другой причине: Фисенко был в госпитале, а теперь еще улетит Козырев – лучший летчик группы. Именно так: не как командира, а как лучшего летчика группы уже давно привык он мысленно расценивать Козырева.

И все же Полынин был не столько озабочен, сколько огорчен. Официальный тон, взятый Козыревым по приезде из штаба, по мнению Полынина, можно было бы оправдать лишь в одном случае – если бы он, Полынин, «подсидел» Козырева. Но, далекий от мысли о чем-нибудь похожем, Полынин не допускал, что Козырев может так думать, недоумевал и сердился.

Даже когда Соколов привел свою девятку после барражирования над Хамардабой, Полынин, поздравляя его, не сразу успел стереть с лица сердитое выражение. Козырев вернулся очень быстро с чемоданом и кожанкой.

У-2 еще не прилетел. Поставив чемодан возле палатки, Козырев вошел и сел за стол напротив Полынина.

Оба сидели молча, не зная, что сказать. Наконец Козырев заговорил первым:

– Поздравляю с орденом Ленина. Этого кляузника Иконникова тоже наградили.

Он сказал это без всякой паузы. Полынин чуть не вспылил, но пересилил себя.

– По-моему, тебе личный состав надо собрать, – сказал он. – Проститься и меня представить.

– Ну что ж, собирайте, – ответил Козырев, продолжая говорить на «ты».

Он готов был расплакаться, увидев сразу почти всех летчиков и механиков и среди них – своего механика Бакулина. Но как раз оттого, что ему хотелось заплакать, он, к общему удивлению, сказал на прощание всего несколько сухих, казенных слов, деревянным голосом представил Полынина как нового командира группы и, боясь проявления чувств, торопливо скомандовал:

– Можете быть свободными.

– Насчет Бакулина, – сказал Козырев Полынину, наблюдая, как летчики и механики расходятся к самолетам. – Бакулина мне обещали отдать, послать следом в Москву. Если тебя спросят, не задерживай. – Говоря о Бакулине, он из самолюбия прилгнул. Откомандировать Бакулина ему не обещали, а лишь сказали, что решат вопрос, и Козырев подозревал, что тут главное слово будет за Полыниным.

– Конечно, не задержу, – с готовностью ответил Полынин, хорошо понимавший силу привычки к своему механику.

Козырев взглянул на него.

– Слушай, – сказал Полынин, решаясь идти на откровенность, – на меня ты сердит – черт с тобой! По-твоему, я виноват, что за тебя остаюсь. Но ребята при чем? Они-то в чем виноваты? Пойди простись с каждым по-людски. Слышишь? Обойди все самолеты и простись. Слышишь или не слышишь?

– Слышу, – глухо сказал Козырев и, ни слова не прибавив, пошел к самолетам.

Полынин отправился вслед за ним на летное поле, чтобы осмотреть уже пригнанную машину Фисенко. Она оказалась в порядке, если не считать нулевых пробоин в щитке. Полынин тут же приказал заправить ее, рассчитывая летать на ней, пока не заменят плоскость на его собственном истребителе.

Часом позже Козырев, повеселевший от тех изъявлений дружбы и товарищества, которыми, каждый по-своему, проводили его летчики, стоял возле У-2 и еще раз поочередно пожимал руки всем, чьи истребители были неподалеку и кто имел возможность подойти к нему. Чемодан и кожанку он уже сунул в кабину и, держа в руках шлем, собирался садиться в самолет, как вдруг из палатки, где стоял телефон, выскочил дежурный и побежал к Полынину.

– Товарищ командир группы! Приказано опять лететь на Хамардабу девяткой.

– Давай! – сказал Полынин стоявшему возле него Грицко.

Летчики побежали к машинам, а Полынин встретился взглядом с Козыревым. У Козырева было обиженное лицо человека, у которого только что отняли самое для него дорогое. Вдобавок его резанули по сердцу слова «товарищ командир группы», обращенные к Полынину.

– Может, слетаешь напоследок? – спросил Полынин. – Машина Фисенко заправлена.

– Слетаю, – коротко, сдавленным от волнения голосом сказал Козырев, натягивая шлем. – Свожу девятку. – И побежал к самолету.

Через сорок минут, вернувшись из боя, разгоряченный Козырев снова стоял около У-2, и снова вокруг толпились летчики. Правда, в бою был сбит всего один японец и при этом коллективно – Грицко, Козыревым и еще двумя истребителями, – но у Козырева все равно было счастливое лицо. Он радовался, что улетает в Москву прямо из боя.

– Японца будем считать за тобой, – сказал Грицко, пожимая ему руку.

– А, считайте за кем хотите. За всей Полынинской группой.

Козырев не выговорил, а выдавил из себя эти трудно давшиеся ему слова и подошел к Полынину.

– Желаю успеха, Николай.

– И тебе тоже, – ответил Полынин и тихо, по твердо, добавил: – Побольше летай, Петр, поменьше командуй.

Это было сказано с неумолимой полынинской прямотой.

– Как начальство, – криво усмехнулся Козырев, – от нас не зависит.

– А ты объясни, – все так же неумолимо сказал Полынин.

Козырев взглянул в лицо Полынину со смешанным чувством изумления перед дружеской прямотой этого человека и злости на него. Боясь, как бы с языка не сорвалось что-нибудь не то, он торопливо обнял Полынина и полез в самолет, не на пассажирское место, куда уже запихнул свой чемодан, а на место пилота.

– Товарищ полковник! – подбегая, запротестовал пилот.

– Садись в «тещин ящик», – сказал Козырев. – Видишь, уже сижу. А ну, от винта!

Едва Козырев улетел, как снова позвонили из штаба и потребовали поднять в воздух девятку. На этот раз японские самолеты были замечены на большой высоте над Буир-Нуром. Девятку послали на перехват, и она действительно перехватила японцев над районом солончаковых озер. Бомбардировщики ушли в облака, но один японский истребитель все же был сбит. Об этом, стоя у самолета, доложил Полынину водивший девятку Соколов-старший. Докладывая, он искоса поглядывал на бензовозку, задержавшуюся у соседнего самолета.

– Чего волнуешься? – спросил Полынин.

– Братишку что-то потерял.

– Подожди, придет, еще три машины не вернулись, – спокойно сказал Полынин.

– Да я его что-то с самого начала из виду упустил. Боюсь, не рассчитал бензина – где-нибудь сел.

Прилетели еще два самолета. Соколова-младшего все не было. Полынин посмотрел на часы. По расчету горючего, младший Соколов прилететь уже не мог.

– Облачность, – оправдываясь перед Полыниным, говорил старший Соколов. – Я сразу полез на верхний этаж, за японцами, вынырнул, а его уже нет нигде. Наверное, присел где-нибудь. Разрешите слетать?

– Звеном слетайте, – приказал Полынин. – И пошире район осмотра возьмите.

Соколов слетал звеном, но ничего не нашел. Потом слетал еще раз – один – и тоже не нашел. Он крепился, но Полынин видел, как он удручен, и не пустил его в третий полет, а сел в истребитель Фисенко и полетел сам.

Начинало вечереть. Степь лежала внизу однообразная, угрюмая и в этих местах особенно безлюдная. За все время полета Полынин заметил только небольшую группу кавалеристов, расположившуюся биваком в районе солончаковых озер.

Следов Соколова-младшего нигде не было.

Уже возвращаясь, Полынин увидел под собой разбросанные по степи остатки самолета.

«Не он ли?» Полынин развернулся, прошел над обломками так низко, что успел схватить глазом все подробности: обломки были свежие, сегодняшние, а лежавший подле них труп был трупом японского летчика.

Вернувшись на аэродром, Полынин сказал Соколову, что поиски будут продолжаться завтра с утра одним звеном, и приказал шабашить, потому что «шарик» уже наполовину скрылся за горизонтом.

Наскоро, без аппетита перекусив у себя в юрте вместе с Грицко, Полынин почувствовал тяжелую усталость и, подложив под сапог газету, лег на койку. Несмотря на предупреждение Апухтина о том, что с Фисенко можно будет говорить лишь через сутки, он решил, полежав часок, съездить в госпиталь и узнать, как дела. Поглядывая на неподвижно лежавшего на соседней койке лицом вниз старшего Соколова, он сначала задумался над тем, как понадежней организовать завтра поиски его брата, потом вспомнил о Козыреве и пожалел, что не догадался послать с ним письмо матери – порадовать ее орденом Ленина. Укорив себя за это, он решил, что все-таки на днях пошлет ей письмо с козыревским механиком Бакулиным. Потом мысли его стали путаться, и он заснул.