Саргассово море

VII

Рабочий день в цехкоме прошел нынче удачно, Аполлинария Ядринцева, предвкушая заслуженный отдых, уже складывала в шкаф папки с бумагами, как вдруг в голову ей пришла неспокойная мысль о Катерине Лавровой: выполнил ли секретарь парткома Пахомов свое намерение побеседовать с этой женщиной и куда движется дело?

Поколебавшись немного — не отложить ли вопрос на завтра, — Ядринцева сняла трубку телефона. Ей ответили, что Василий Иванович болен, у него гипертонический криз. Ядринцева опустила трубку и растерянно глянула на папку, которую держала в руке. Вот тебе и раз! Как же теперь с этой баптисткой распутаться? Пахомов взял дело на себя, а теперь так получается, что оно должно возвратиться в цехком и ей, Аполлинарии, снова надо начинать хлопоты, вести всякие разговоры да уговоры. Досадливо сунув папку в шкаф, Ядринцева принялась одеваться.

Решение пришло, когда она застегнула последнюю пуговицу на пальто: надо идти к Пахомову домой, навестить, так сказать, товарища, а попутно узнать, что там с Лавровой.

Аполлинария пообедала в столовой, потом купила у буфетчицы несколько апельсинов. Теперь она окончательно была готова отправиться к больному. Но состояние сумрачной озабоченности не покидало ее.

Она ни разу еще не была у Пахомовых на дому и предпочла бы поговорить с Василием Ивановичем в парткоме; чувствовала себя связанной неуклюжей и даже нелепой, когда попадала в домашнюю обстановку. Это непреодолимое и очень неудобное свойство она знала за собой и заранее хмурилась, шагая по шумной улице и прочитывая названия переулков.

Коротенький переулок или тупичок, в котором жил Пахомов был, видно, непроезжий, здесь стояла необыкновенная, прямо-таки деревенская тишина. Невысокие деревянные дома с деревьями во дворе тоже показались Аполлинарии необыкновенными. «Реконструкция не коснулась», — подумала она, пожалуй, даже осудительно и, чуть помедлив, нажала кнопку звонка у двери, аккуратно обшитой клеенкой.

В окно, ярко освещенное и только понизу прикрытое занавеской, видны были светло-голубые стены, от которых сразу повеяло чистотой и уютом. Ощущение тишины и глубокого покоя еще более усилилось, когда Ядринцева вошла в прихожую и поздоровалась с седой сероглазой женщиной, женой Пахомова.

— Раздевайтесь, пожалуйста, — проговорила та очень тихо.

И все-таки до них тотчас же донесся хрипловатый голос больного:

— Кто это, Аня?

Она, не объясняя — ей ведь не было известно, кто к ним пришел, — спокойно ответила:

— Сейчас, Вася.

— Я на минутку, — почти с испугом прошептала гостья. — Скажите — Ядринцева.

Ее провели в ту самую голубую комнатку, что виднелась с улицы, — наверно, столовую. Она тотчас же заметила висевший на стене большой, не очень четкий портрет мальчика с пристальным, пахомовским взглядом. «Сын», — подумала Аполлинария, и тотчас же печальная догадка мелькнула у нее: к темной раме прикреплен был пучок выгоревших от времени цветов бессмертника…

На пороге столовой появилась жена Пахомова.

— Проходите, — сдержанно пригласила она гостью. — Он рад. Только ненадолго.

Василий Иванович полулежал на подушках, укрытый клетчатым пледом.

— Отлично сделала… что пришла, — сказал он. И тотчас же спросил, указывая глазами на газеты, разбросанные поверх пледа: — Читала?

— Да… просматривала, — ответила Ядринцева.

Ее, конечно, не газеты занимали, а апельсины, что тяжело оттягивали сумочку: как отдать их больному? На столике возле кровати Василия Ивановича стояла целая ваза с апельсинами…

— Ну… каковы? — нетерпеливо спросил Пахомов. — Каковы парни?

И тут только Ядринцева поняла, о чем, или, вернее, о ком он говорит: в газетах сегодня подробно сообщили об удивительном, почти неправдоподобном подвиге четырех молоденьких солдат-дальневосточников — первой в этом коротеньком списке была названа фамилия сержанта Зиганшина, — четырех юношей, блуждавших в открытом океане на обледенелой барже целых сорок девять дней, более полутора месяцев…

— Молодцы парни, — сказала Ядринцева своим ровным, как бы бесцветным голосом и поторопилась доложить секретарю парткома о том, что «меры приняты»: в клепальном, да и, наверное, во всех цехах в обеденный перерыв проведена громкая читка газетных материалов.

Свой «доклад», однако, ей пришлось прервать чуть ли не на полуслове. Пахомов, явно ее не слушая, лежал, тихо улыбаясь. И она замолчала, смущенно подумав: «Зачем я все это говорю — человек болен, находится на бюллетене».

— Сынки… — прошептал Пахомов и повернул голову к гостье: —Послушай, Аполлинария…

— Ивановна, — робко подсказала Ядринцева.

— Слушай, Аполлинария, — упрямо повторил Пахомов. — Громкая читка, говоришь? Меры приняты… я в этом не сомневался. (Ядринцева начала багроветь.) Да ты подвинься поближе… А то сидишь там на отшибе.

Она придвинулась вместе со стулом вплотную к кровати и, все такая же прямая и напряженная, чуть склонилась к больному.

— Ты только пойми, что произошло, — зашептал Пахомов. — Четыре мальчика должны были погибнуть: открытый океан… баржа неуправляемая… нет пищи, одна гармошка осталась. Нет пресной воды.

Пахомов замолк, переводя дух, и Ядринцева с испугом подумала, что ему совсем ведь нельзя разговаривать.

Но он заговорил опять:

— Люди другого мира, понимаешь… не нашего мира— в таких условиях… способны сожрать друг друга… А эти ребята… Помнишь, что Зиганшин сказал: «Мы должны были погибнуть… но мы надеялись».

Ядринцева не успела ответить, потому что дверь тихонько приотворилась и в комнату вошла жена Пахомова.

— Может, чайку выпьете? — спросила она, со спокойной приветливостью глянув на гостью.

Аполлинария раскрыла было рот, чтоб поблагодарить и отказаться, но Василий Иванович опередил ее.

— Хорошо бы, Аннушка. И, знаешь, можно с коржиками? — спросил он своим как бы шелестящим голосом.

— Конечно, Вася.

Дверь закрылась, и Василий Иванович прошептал немножко виновато:

— Это у нее быстро — коржики. Но я успею… ты отлично сделала, что пришла.

Аполлинария вспомнила о Лавровой, и длинное лицо ее растерянно дрогнуло: неужели так и придется уйти ни с чем?

Василий Иванович ничего не заметил. Закрыв глаза, он попросил Аполлинарию:

— Прочитай мне, пожалуйста, в «Правде»… Там подробно описано, да я так и не осилил: мушки перед глазами мельтешат.

Ядринцева с трудом извлекла из сумочки очки — очень мешали апельсины — и, вздев их на нос, монотонно принялась читать очерк о четырех солдатах, которые, умирая, продолжали аккуратно нести вахты: по очереди скалывали лед с бортов баржи, по очереди стояли, или, вернее, лежали в дозоре, не спуская воспаленных глаз с бушующего океанского простора…

Дойдя до последней строчки, Аполлинария почти умоляюще глянула на Пахомова: утром она только просмотрела газеты и успела понять лишь одно — событие чрезвычайное и надо немедленно действовать, полный же смысл происшедшего дошел до нее только сейчас…

— Ну? — спросил Пахомов.

— Удивительно, — сказала Ядринцева. — Даже поверить трудно.

Василий Иванович открыл глаза и неожиданно улыбнулся:

— А я верю… Да ты, наверно, сама видела в цехе: люди радуются подвигу. Это самое гордое у человека счастье.

Ядринцева промолчала: она только наладила читку и ушла из цеха.

— У меня сейчас очень много времени для размышлений… Единственное преимущество болезни, — несколько свободнее проговорил Василий Иванович. — За плечами у этих ребят — великий подвиг народа… И вот я… маленький человек, грешный, отваживаюсь так подумать: не задаром, значит, я ребра поломал… не пропало. Да что я! Сколько погибло героев… ну, хотя бы в послед ней войне… известных и неизвестных. Неизвестных… их больше, слышишь, Аполлинария? Тысячи и тысячи героев еще неизвестны… не открыты. Не могу думать о них… о неоткрытых… без волнения. Подвиг в крови нашего народа… Если торжественно сказать, тут великая эстафета поколений. — Василий Иванович медленно сложил газету, погладил сгиб худыми, почти прозрачными пальцами и глубоко, несколько затрудненно вздохнул. — Парни, сержант Зиганшин… они выросли после войны. Но мы… живые работники той войны… еще трудимся. И разве не счастье увидеть своими глазами… как передается эстафета мужества… Видишь, ее уж дети наши приняли…

— Я слышу тут целую речь, Вася! — с упреком проговорила Анна Федоровна, неприметно вошедшая в комнату.

Ядринцева выпрямилась и, отвернув манжет, взглянула на часы. Слушая Пахомова, она неотвязно думала о том, что хорошо бы провести беседу в цехе, именно вот в таком плане, и еще думала о Катерине Лавровой… Пора уже уходить, а еще ни слова не сказано об этой женщине, ради которой она пришла сюда.

Но гостью не отпустили. Анна Федоровна сумела деликатно увести ее на кухню, якобы нуждаясь в небольшой помощи. Но на кухне Аполлинария почти безмолвно провела четверть часа, сидя на белой табуретке, вплоть до того момента, когда из разогретой духовки донесся ванильный аромат поспевших коржиков.

Потом они втроем у постели Василия Ивановича пили чай и Аполлинария, стыдясь и негодуя на себя, с волчьим аппетитом поедала теплые, немыслимо вкусные коржики.

И все-таки пора было уходить.

Аполлинария улучила минуту, когда гостеприимная Анна Федоровна вышла с чайником на кухню, и торопливо спросила:

— Ты говорил с Лавровой?

Василий Иванович легонько кивнул головой, видимо еще погруженный в свои мысли.

— Ну и как? Пойдет она в Кремль?

— Пойдет, — ответил Василий Иванович и со странной пристальностью поглядел на Ядринцеву.

Аполлинария едва удержалась от шумного вздоха: теперь можно было спокойно уйти.

Но Василий Иванович не считал разговор оконченным.

— А какая она явится в Кремль? — спросил он, несомненно имея в виду Лаврову.

Аполлинария промолчала, только бесцветные бровки ее чуть дрогнули: главное, чтоб Лаврова пошла и получила свой «Знак Почета», а уж будет ли ей почет иль не будет, покажет время.

Но что ж она услышала от секретаря парткома!

— Катерина Лаврова пролетарка. Если хочешь, из той же породы людей, что и парни эти.

«Из той же породы… баптистка! Изуверка! Камень безгласный!» — мысленно с негодованием возразила Аполлинария: вслух она не решалась спорить с больным. У нее только рот слегка приоткрылся да глаза еще больше округлились, и Василий Иванович невольно припомнил прозвище, каким наградили Ядринцеву заводские озорники: «Филин».

Она безмолвствовала, потерянная или возмущенная. Пахомов, боясь, что сейчас войдет заботливая Аннушка, поспешно проговорил:

— Мы не можем отдать сектантам эту женщину. Не такая она, чтобы ползать на коленях в этой своей секте. Вся ее жизнь — на заводе по крайней мере — в самом вопиющем противоречии с идеологией сектантов… с рабской, понимаешь ли, идеологией. Обстоятельства сложились так, что она дала себя одурманить. Мы должны ей помочь, ну, что ли, разбудить ее.

— Кого разбудить, Вася? — спросила Анна Федоровна, бесшумно отворившая дверь.

— Лаврову, помнишь?.. — ответил Пахомов, покорно замолкая.