Саргассово море

II

Катерина Лаврова действительно была сектанткой, баптисткой, «сестрой во Христе».

Завод давал Катерине верный кусок хлеба, руки делали привычное дело, душою же она жила особой, отдельной от цеха и от завода жизнью, куда более богатой — так она считала, — нежели жизнь неверующего. Если смены не мешали, она ходила на каждое собрание секты, три раза в неделю, а день без моления считала пустым и прожитым зря.

Никто не мешал Лавровой вести такую жизнь. На заводе знали, что она загородница и всегда спешит уехать «до хаты», а дома ждал ее только муж, давно уже считавший, что она отбилась от рук. Катерина же так понимала, что отбилась она от земной, мелкой суеты, ничтожной перед вечностью, которая ожидает бессмертную душу в чертогах божиих.

Неожиданное награждение не обрадовало, а скорее напугало ее.

Первой мыслью было: ошибка это, не могут, не должны ее награждать.

«Люди, зачем вы меня трогаете? — едва не закричала она. — Мои награды — там, у господа!..»

Но сквозь потрясенность, сквозь испуг она успела заметить, что работницы, окружившие ее, были рады за нее. «Ишь расшумелись… вас касается, — с неприязненным удивлением думала она, пряча глаза. — Вот узнаете… тогда чего запоете… Я же не напрашивалась…»

Она не умела обманывать, да и вера запрещала прибегать ко лжи. Когда же нельзя было сказать правды, упорно молчала. Промолчала она и на митинге. Но нестерпимо было даже подумать о том, чтобы идти в Кремль за этим ненужным, суетным награждением.

Когда Степанида простилась с ней у заводских ворот, Катерина не не вокзал заспешила, а в молитвенный дом. Только там, среди «братьев и сестер», могла как-то разрешиться ее мука…

Но, проделав длинный путь по городу и добравшись наконец до знакомого переулка, она еще издали поняла, что опоздала: молитвенный дом — старый реформатский храм — был наглухо заперт. Она все-таки поднялась на крыльцо и постояла возле темных дверей.

Что сказали бы ей «братья и сестры»?

Наверное бы сказали: получай орден, если заработала, но ты-то ведь знаешь, где и какая награда тебя ожидает!

Но как же с совестью быть? Ведь если б те, заводские, знали, что Катерина сектантка, никакой бы награды ей не вышло. Положим, не к чему ей всем и каждому объявлять о своей вере, положим, никто из неверующих не может считать веру преступлением. Но все-таки получается какой-то обман. Обман, в котором она виновата и не виновата…

Сейчас Катерина испытывала такую жажду утешения, что невольно ждала чуда: вдруг заскрипят, отворятся заветные двери и… Но нет, двери не отворились, и она медленно зашагала по переулку, не теряя надежды встретить кого-нибудь из «братьев и сестер».

Встретился ей один только пьяный человек, едва не сбивший ее с ног, а привычная дорога в электричке на этот раз далась с трудом и мукой. Все ее раздражало — и шум, и многолюдье, и суетные разговоры… Потом, когда шла от станции до дому, неверные ноги дважды занесли ее в какие-то ямины, где она по колено увязла в ноздреватом мартовском снегу.

Дом, как она и ожидала, встретил ее глухим молчанием. Муж Василий ушел в ночную смену. Она кое-как прибралась, вытащила из теплой печи горшок с вареным картофелем, поужинала и, торопливо раздевшись, погасила свет.

И как только легла, как только перестала двигаться в постели, мысли с новой силой стали одолевать ее. Сказать ли мужу? Но она перестала говорить ему о себе, жила с ним вместе и — отдельно, как бы запертая на семь замков. Давным-давно так жила, с того самого дня и часа, когда погибла Еленка…

Катерина поднялась, села на постели, взгляд словно магнитом притянуло к пустому углу за печкой — там когда-то стояла деревянная кровать дочери.

Комната была слабо освещена луною, глядевшей в окно, от неверного, мерцающего света лохматые пятна вещей как бы шевелились. Только в пустом углу чернела неподвижная, бездонная темнота. Там жила Еленка. Теперь Еленке было бы двадцать два года…

Катерина всплеснула руками, закричала на весь дом и упала лицом в подушки.

И раньше с нею такое случалось: настигнет беда, малая или большая, откроется материнская рана и бьет свежая кровь. Но, кажется, никогда еще старое горе не поражало с такой силой.

Она попробовала отбиться отчаянным криком, хотела зажечь свет, но руки у нее не поднялись, не было сил. А чернота Еленкиного угла притягивала к себе, всасывала в свою бездонную глубину.

Обессиленная Катерина поддалась наконец страшному воспоминанию, оно обрушилось на нее тяжкой громадой, властно сметая с пути все остальное.

Материнская память стала рисовать в мучительных и беспощадных подробностях тот день, сначала обычный, как все дни, потом черный и страшный.

Девочка встала перед нею живая и памятная вся, от светлых завивающихся на висках волосенок до поношенных, последних в жизни ботинок…

В то весеннее утро, до того ясное, что трудно было глядеть на снежное поле, посреди которого стоял дачный поселок, Еленка была необычайно весела. Василия, мужа Катерины и отчима Еленки, не было дома, и девочка безудержно тараторила и смеялась так, что мать даже спросила:

— Что это ты нынче больно веселая?

— А так, — ответила Еленка и опять засмеялась.

Это был последний день весенних каникул, завтра

Еленка должна была идти в школу. Училась она хорошо и вот уже второй год носила на левом рукаве стиранной-перестиранной формы три красные лычки председателя пионерской дружины. О школе она и щебетала в то утро — даже когда подавала матери тяжелые ведра с картошкой, которую они спускали в подвал.

Мать кричала Еленке из подпола, чтобы тяжело не накладывала, но девочка не слушалась и тащила из сеней по полному ведру, перегибаясь, словно былинка.

Такою и запомнила мать Еленку в последний час ее жизни — тоненькой, гибко перегнувшейся в талии, смеющейся. Было Еленке двенадцать лет, и что-то в ней начинало проглядывать девичье…

Когда они кончили возиться с картошкой, девочка заспешила на станцию — ей, сказала она, непременно надо было купить две тетрадки по арифметике и «стерку», то есть резинку. «Купи мыла кусок», — наказала мать, и это были последние слова, сказанные ею дочери.

А меньше чем через час в дом вбежала сухенькая вдовушка с соседней улицы. Трясясь с головы до ног, она сунула Катерине знакомую и почему-то продранную авоську, кусок мыла, вывалянный в песке, и смятую тетрадку. На обложке тетрадки Катерина увидела косую, из крупных, разлившихся капель, струю крови.

— Кто? — спросила она хриплым, не своим голосом, думая, что девочку избили иль, может, убили.

— Никто, никто, — замахала на нее руками соседка. — Поездом ее, ступенькой… Вместе шли, пережидали, когда товарный пройдет. Тут как раз поворот. Я и загляни, далеко ли последний вагон. И она, верно, тоже… Оглядываюсь, где же она? Поезд все идет, гремит, а она, Лена-то, гляжу, лежит. Ко мне головку повернула, вроде улыбается этак неловко: вот, мол, как со мной… О господи! А через все-то лицо… ото лба от самого… О господи! Страсть!

— Живая? — спросила Катерина, прижимая к груди окровавленную тетрадку.

Соседка задышала, как запаленная, и выдавила лишь два слова:

— Где там.

Василий явился домой, когда Еленку уже привезли и она, обмытая и обряженная ловкими руками соседки, лежала на столе. Увидев, что тут случилось, Василий растерялся и накинулся на Катерину с криком, к чему, мол, ей понадобилось посылать девчонку за линию — как будто не бегала туда Еленка каждый день: школа ведь за линией помещалась…

Но Катерина ничего тогда не понимала, а только глядела и глядела на длинный косой шрам, рассекший Еленкино лицо. Шрам был наскоро зашит в морге и грубо запудрен. Он чуть перекосил девочке губы, и от этого — соседка была права — могло показаться, что Еленка улыбается. «Челюсть стронуло, удар-то какой был…» — пыталась объяснить себе Катерина, но это не помогало и не могло утешить. Ясно было одно: Еленка переступила грань, навечно оторвалась от матери, уже чужая, повзрослевшая девочка с разбитым лицом и непонятной улыбкой.

От хлопот по похоронам Катерину освободили, тут действовали женщины-соседки и школа, она же стояла закаменевшая возле изголовья девочки, и видение мучительной улыбки длинной занозой входило в ее сердце, чтобы остаться навсегда.

На краю дочерней могилы она тоже стояла молча, тупо слушая речи учителей и ребячий испуганный плач — то плакала, наверное, какая-нибудь из Еленкиных подружек. И когда тихо сказали: «Прощайся», она, леденея, припала губами к холодному рту Еленки и, выпрямившись, с ужасом увидела, что девочка все равно улыбается…

Вслед Катерине, когда она зашагала с кладбища, кто-то озабоченно проговорил:

— Состояние шока. Не оставляйте ее.

Она это слышала, но пропустила мимо. Теперь ей никого не надо было. Она с ужасом думала о том, как сядет за поминальный стол и должна будет есть стряпню соседок.

Но не пришлось ей посидеть за тем столом: едва переступив порог дома, она повалилась без памяти и с неделю пролежала пластом в тяжком полусне. Появлялась возле нее то докторша в белом халате, то сухенькая соседка, она, наверное, теперь тут и ночевала, и однажды тихонько сказала кому-то, наверное Василию: «Кончается».

Когда стало Катерине немного лучше, соседка неприметно исчезла. Пришлось Катерине самой делать все по хозяйству — топить печку, стряпать, убирать. Через Силу бродила она по опустевшему дому и молчала. Василий подолгу следил за ней глазами, то хмельными, а то и трезвыми, и, не выдержав, как-то сказал:

— Чего не плачешь? В голову кинуться может, сума сдвинешься.

В другой раз и вовсе закричал:

— Вот ударю, заговоришь небось!

— Бей, — коротко и равнодушно ответила Катерина, и руки его со сжатыми кулаками бессильно опустились.

А Катерине безразлично было теперь, хоть бы и убил ее Василий или поездом бы задавило, — все в ней умерло, двигались только руки и ноги да смотрели глаза.

Жила она вяло, кое-как, лишь на заводе появлялось у нее привычное, почти механическое старание.

К работе ее допустили не скоро, врачи советовали переменить профессию — ручная клепка, требующая нешуточной силы, стала тяжела для ослабевшего сердца. Но она ослушалась советов и снова встала на свое рабочее место: ей теперь было чем хуже, тем лучше.

Однажды, собравшись с духом, принялась она за дело: вынесла в сарай кровать Еленки, запрятала на дно сундука ее постель и платьишки, а опустевший угол ничем не заставила, хотя в доме было тесновато.

Хозяйство повалилось из рук, и единственная живность— десяток белых кур и петух — бродила без надзора (кур она держала из-за Еленки, кормила ее свежими яичками).

Весною ничего не посеяла, и в огороде, на жирной, ранее удобренной земле взошли сорняки. Слабо, чуть приметно теплилась жизнь в угрюмом, запущенном домике Лавровых, откуда только и слышались иногда пьянью выкрики Василия. А Катерина все молчала.

И тут у нее в доме как бы ненароком объявилась тихонькая, ласковая и какая-то восторженно-ясная тетя Поля, жившая в соседнем поселке.

Она заставила Катерину чисто прибраться, сама помогла ей по дому, а когда затопили печь, вынула из своей сумочки парного цыпленка и баночку ароматного варенья. Обе они вкусно пообедали, напились чаю, а потом тетя Поля увезла Катерину, совершенно растерявшуюся от неожиданной ласки и привета, в Москву, где и привела в баптистское собрание…