Саргассово море

IХ

Страхи Катерины оказались напрасными: в назначенный день и час Зоя появилась в цехе, поздоровалась с Катериной, протянула с вежливой улыбкой руку Степаниде, потом вынула из авоськи спецовку, надела ее и туго перепоясалась: спецовка была и длинна и широка.

Катерина глядела на девочку молча, как-то даже робко и ничего не объясняла, теряя последние минуты. Тогда Степанида, шумно вздохнув, сказала:

— Вот тут встанешь, чтобы нам не мешаться. Гляди. Больше на меня гляди — на подручного будешь учиться.

Степанида вопросительно взглянула на Катерину, и та, словно очнувшись, согласливо кивнула головой.

— «Разговор» наш привыкай понимать, — продолжила свои объяснения Степанида. — Тут не слышно ничего, хоть надорвись. Где головой мотнешь, где глазами покажешь, а больше на пальцах. Приглядывайся, грамота невелика. Грома нашего не забоишься?

— Не забоюсь, — спокойно ответила Зоя.

Так начался их рабочий день — привычный для обеих клепальщиц и во всем новый и еще непонятный для Зои.

То Катерина, то Степанида, улучив минуту, обертывались и каждый раз встречали внимательный до жадности и почему-то сияющий взгляд голубых Зоиных глаз. И каждый раз — Степанида, конечно, не знала об этом и не догадывалась — у Катерины почему-то замирало сердце.

Так проработали они до обеда, а когда шум стих, Зоя набросилась на обеих женщин с вопросами, с великим множеством вопросов. Отвечала одна Степанида — это было по ее части.

Катерина же заставила Зою потуже заплести ее белые косы и повязать косынку, чтобы челка не лезла на глаза. Косынку она отдала свою, старенькую, с выцветшими разводами. Зоя уставилась на простоволосую Катерину, на тяжелый пучок темных волос, словно оттягивающий ей голову, и вдруг сказала:

— Вы красивая, тетя Катенька. Можно вас так называть? Никогда не повязывайтесь.

Катерина даже отшатнулась от нее.

— Что ты, что ты… («Красивая»… это она-то, старуха… давно уж забыла… смешно!») У нас нельзя без косынки, растреплешься… ведьмой станешь.

Зоя беспечно расхохоталась, а Катерина хмуро сжала губы: уж и ведьма на язык выскочила, долго ли!

Только в конце обеда она задала Зое осторожный вопрос:

— Думаешь к нам прилепиться?

— Думаю, — быстро и серьезно ответила Зоя.

И выложила свои доводы, отнюдь не шуточные, не ребячьи. Работа трудна, но где же ее найдешь, легкую? И некогда ей искать, перебирать: встанет на зарплату, уже умелая, с разрядом, и сразу надо будет как-то обуться-одеться. Ведь у ней и лычки своей нет.

Все это было до горечи понятно Катерине… Где-то втайне шевельнулась мысль: помочь надо бы девчонке.

Так они и проработали эту неделю — втроем. Только Зоя теперь уже не просто смотрела, а понемногу стала помогать и пыталась даже встать на место Степаниды. В деле девчушка оказалась не такой уж хрупкой и слабенькой, двигалась уверенно, плечи не по-ребячьи были у нее развернуты и для ее роста даже широковаты.

— Хваткая, — сказала как-то про нее скупая на похвалы Степанида.

— Самостоятельная, — подтвердила похвалу Катерина. Потом, помолчав, добавила тихим и даже расслаб ленным голосом: — А так она, что же… дитя еще. Мамка, говорит, меня Зайкой звала: Зойка-Зайка. Да только, говорит, сама-то я не помню, дура еще была. Эх, Паня!

Степанида покачала головой.

— Вот видишь. Ты не бойся ее под крыло взять. Не хорони себя, Катя, раньше сроку.

Катерина пробормотала особенным, однотонным голосом, какой появлялся у нее, как только она заговаривала о своих «духовных» делах:

— Сироту призрить — тоже ведь Христова заповедь.

Степанида, десятки раз слышавшая этот особенный,

какой-то обескровленный голос Катерины, вдруг словно взбесилась. Побагровев до ушей, она грозно поднялась над Катериной и сказала, ткнув кулачищем в стол так, что тарелки звенькнули (разговор у них, по обыкновению, происходил в столовой):

— Ну уж нет. Здесь она тебе нужна, девчонка. Здесь, на земле, а не там.

Катерина молчала, и Степанида впервые за долгие годы их скупой дружбы не почуяла в этом молчании обычного затаенного упрямства, а только потерянность и, может, трудную муку раздумья…

Как бы там ни было, а Степанида делала что могла — старательно передавала Зое рабочее умение и попутно приглядывалась к своей напарнице.

За эту неделю в Катерине и следа не осталось от постоянного, вроде бы мечтательного равнодушия и обыденной скуки. Лицо у нее часто озарялось легким, пожалуй, даже счастливым светом, и — удивительно — этот свет, эта улыбка всякий раз словно солнечный зайчик перепархивала на худое, нежное лицо Зои.

Степанида уже не сомневалась, что не призрение во имя Христа, а непреодолимая сила земных чувств притягивает Катерину к девочке.

Так оно и было на самом деле.

Зоя, сама того не подозревая, с каждым днем все большее и большее место отвоевывала в жизни Катерины.

В этой молоденькой девушке, почти девочке, отчетливо и постоянно ощущался стальной стерженек упорства. Не ребячьего капризного упрямства, а именно упорства.

Катерине невольно думалось: выросла девчонка, не зная родительской ласки, средь пестрой и шумной оравы детдомовских сверстников, вот и пришлось ей поневоле стать самостоятельной с малых лет. И не только самостоятельной, но и неизменно готовой к обороне от более сильных ребят, от нелюбимого педагога, от строгой няньки, в которой, конечно, не было, да и не могло быть ничего схожего с домашней, уютной бабкой-сказочницей.

«Я в детдоме выросла» — в этих слова, произносимых Зоей как будто обычным, равнодушным тоном, чудилась скрытая нотка горечи.

Девочка не напрашивалась на какое-то сочувствие или, тем более, на ласку, но стоило ей улыбнуться самым безмятежным образом или, наоборот, затревожиться и помрачнеть, как в то же мгновение Катерину будто током в грудь ударяло. И если б она не отводила от себя «опасные» мысли, не мучилась всяческими страхами и сомнениями, следовало бы уж признаться, что ее захлестывает тяжелая волна жалости к Зое.

Девочка все неотвратимей пробивалась к ее сердцу, как маленький ручей пробивается через всякие коряжины и перекаты, чтобы, в конце концов, достигнув большой реки, безраздельно с нею слиться…

* * *

В последний день недели, в субботу, получилось так, что Степанида сразу заспешила домой, а Катерине с Зоей торопиться было некуда, и они засиделись в столовой. Тут между ними и вышел серьезный разговор.

Катерина, все еще державшая про себя боязливую думку, как бы девчушка не ушла из клепального цеха, еще раз спросила, останется ли Зоя на заводе или, получив аттестат, будет в институт подаваться?

— Нет, на заводе останусь, — спокойно, как о вопросе давно решенном, ответила Зоя. И добавила: — На той неделе пойду в комитет комсомола.

Разговор на этом не прервался. Зоя отставила свою тарелку и некоторое время молча, с застенчивой улыбкой наблюдала, с какой степенной неторопливостью хлебает Катерина невкусный суп.

— Понимаете, тетя Катенька… разряд, зарплата, платья — это только одна сторона вопроса, — сказала она и запнулась, а далее заговорила уже с некоторым усилием и даже светлые бровки наморщила — Лично вот я… Ну, конечно, научусь инструмент держать, клепать деталь. И каждый день, значит, одно и то же. — Она вздохнула, уткнулась подбородком в сцепленные ладони. — Одно и то же: трясись да знаками объясняйся, будто глухонемая. И всё.

— Понятное дело, всё.

Катерина усмехнулась и подумала: «Это дело и не так еще очертеет тебе, девка… неделю только и протряслась!»

Но тут же спохватилась — что же это, все ведьмы да черти на язык лезут!

Она хотела было ответить Зое — работай, мол, терпи! Но Зоя опередила ее:

— Нет! — звонко сказала она, выпрямляясь. — Я не хочу просто так работать.

— Просто так? — тихо повторила Катерина. — А как же еще?

— Ну… лошадь ведь тоже работает! — сказала Зоя. Она схватила ложку и прочертила на скатерти какую-то загогулину. — Лошадь тоже зарабатывает свой хлеб. И даже ревматизмом болеет. Тянет, тянет, пока не упадет… Быдло, одним словом. — Она подняла на Катерину твердо блеснувшие глаза. — А я не хочу. С молодых лет себе позволить… Нет, не хочу и не буду быдлом жить.

Тут она до ушей залилась нежным румянцем и мягко спросила:

— Непонятно, да?

— Непонятно, — не сразу ответила Катерина.

Она в самом деле только одно поняла: о чем-то нешуточном раздумывает девчонка и боится растерять это нешуточное в словах слишком обыкновенных. И торопить ее нельзя, никак нельзя.

Им принесли жаркое, Зоя рассеянно потыкала вилкой в ломтик печенки и сказала, не подымая глаз:

— Не просто так надо работать, а думать… И любить. Иначе нельзя.

— Любить?

Катерина в смятении даже губы прикусила: убежит! Убежит со своими фантазиями!

И перед глазами ее мгновенно встала картина пыльного, грохочущего цеха, руки как бы ощутили чугунную тяжесть молотка, плечи привычно заныли от лихорадочной, нутро выворачивающей тряски. Да тут не только ревматизм скручивает, глухота настигает, а и нервы расшатываются хуже, чем от болезни… Любить! За одно только терпение клепальщикам награды давать надо, а где уж тут любовь найти?

— Все равно, иначе нельзя, — настойчиво и словно отвечая Катерине, повторила Зоя. — Я, тетя Катенька, в прошлом году еще глядела, как работают разнорабочие, — у нас в интернате новый корпус ставили. «Разноработницы» — девушки молодые, а ходят с носилками нога за ногу, будто паралитики какие. И все время присаживаются, судачат. Я не вытерпела, спросила. «А чего нам надрываться, говорят, платят все равно аккордно, да и маловато. Работа, говорят, сама не понужает». Надо, чтобы понужала.

Она отодвинула тарелку, так и не тронув жаркого. Катерина уже справилась со своим блюдом и аккуратно собирала корочкой хлеба полуостывший соус.

— Ешь, — строго велела она Зое, — блинов не подадут.

Зоя послушно разрезала печенку, набила полный рот и, кое-как прожевав, спросила Катерину, которая почему-то отмалчивалась:

— А что, разве не над чем думать?

— Ты бы Степаниде это все сказала, — пробормотала Катерина.

— Что? — не поняла Зоя.

Но Катерина промолчала, и тогда девочка выложила, должно быть, самое заветное, самое неоспоримое из того, что приготовила для тети Катеньки:

— Вам-то орден дали, наверное, за то, что вы работаете не «просто так»?

Катерина вдруг поперхнулась и, вместо того чтобы покраснеть, вдруг побелела. И глаз не сумела поднять.

«Да знаешь ли ты, как орден мне достался? — хотелось закричать ей. — Дали, да еще не получила… И, может, не получу!»

Но она сдержалась и только сказала:

— Пошли, засиделись.

И уже на пороге столовой добавила:

— Может, и дело ты надумала… Не знаю, сама не пробовала. Разве только в те вот годы. Ну, да ведь когда это было, ты еще и на свет не родилась.

Катерина засмеялась, и смех у нее получился коротенький и странный: в нем словно боль прозвенела.

А в понедельник, когда все трое — клепальщицы и их ученица — явились в цех на дневную смену, Катерина, услав Зою к «комсомолам», наскоро пересказала Степаниде субботний разговор.