Саргассово море
![Саргассово море](/uploads/covers/2024-03-28/sargassovo-more-0.jpg-205x.webp)
- Автор: Надежда Чертова
- Жанр: Советская проза
- Дата выхода: 1965
Читать книгу "Саргассово море"
XIV
Аполлинария Ядринцева, с обычной своей пунктуальностью выполняя поручение секретаря парткома Пахомова, каждый день неизменно справлялась, как работает Лаврова, и в ответ слышала от мастеров и сменных инженеров только одно: хорошо работает, норму перевыполняет, ученицу не только обучила клепальному делу, но, кажется, уговорила остаться на заводе.
Теперь уж странно было бы подумать, что она не пойдет в Кремль.
«Вопрос» о Лавровой, казалось, был исчерпан, и Ядринцева могла спокойно доложить Пахомову, когда он вернется в партком после болезни, что поручение выполнено.
Но были в этом «вопросе» две трудные закавыки. Лаврова ведь и раньше, до награждения, выполняла и перевыполняла норму, — стало быть, секретарь парткома Пахомов имел в виду другое, а именно: одумалась ли Катерина или осталась прежней, смиренной «тварью Христовой»?
Вот тут и была главная закавыка. Еще в день митинга в цехе, когда вдруг выяснилось, что награжденная орденом Лаврова сектантка, председательша цехкома почувствовала себя вроде как одураченной.
Ей тогда представилось, что Пахомов с прямолинейной его принципиальностью «комсомольца двадцатых годов», как его, еще совсем не старого, втихую обзывали некоторые недоброжелатели из управленческого аппарата, вкатит ей, неудачливой рекомендательнице, выговор с занесением в личную карточку. А уж какой она председатель цехкома, с выговором-то! И это за три года до персональной пенсии, какую она, многолетний выборный работник, твердо рассчитывала получить.
Все повернулось иначе, ответственности она избежала, но досада на Лаврову осталась, а потом досада перешла во что-то вроде женской ревности или просто зависти.
Впервые охватило Ядринцеву это странное, до того еще не испытанное чувство в тот солнечный мартовский полдень, когда на ее глазах Катерина встретилась с Зоей Степановой.
Горячий и властный ветер материнской любви долетел до Аполлинарии и обжег ее — никогда не знала она, одинокая, ни материнских мук, ни радостей, ни труда материнского: не зачинала, не родила, не растила, не хоронила, словом, обокрала себя начисто!
Но это еще не все; с ревностью, возраставшей день ото дня, она издали наблюдала, как изменялась Катерина Лаврова, можно сказать, на глазах изменялась.
В ней вдруг проступила и стала всем видна зрелая женская красота. Откуда-то взялась и стать, и стройность, и энергическая властность движений, и свет, и открытая, нетайная улыбка в серых, под смоляными бровями, глазах.
«А что ей, — думалось Ядринцевой (уже совсем по-мелкому, по-бабьи), — дома у нее муж, на работе почет и внимание, скоро орден получит… Покачается, покачается, да и встанет на ноги, и наживется еще досыта. Может, и Зойку подберет, детдомовку безродную…»
В общем, пошла у Ядринцевой кривая, неверная линия: начала она с надменного презрения к Лавровой (сектантка, дескать, притаилась, как лягушка в трясине, помалкивала да обманывала общественность!), а потом докатилась до бабьей, нерассуждающей, темной зависти! Как же это случилось, что сектантка Лаврова (она ведь еще сектантка) поднялась выше тебя, старого почитаемого работника?
Вот в какую путаницу ухитрилась влезть председательша, и вот почему она опасалась разговора с Пахомовым.
И все-таки этот разговор настиг ее скорее, чем она предполагала. Вызов в Кремль на имя Екатерины Степановны Лавровой партком получил на другой же день после того, как Пахомов вернулся на работу.
Так же, как и месяц назад, в кабинете Ядринцевой затрещал телефон и знакомый голос технической секретарши, в котором на этот раз явственно слышались бодрые интонации, сообщил Аполлинарии, что Василий Иванович просит ее срочно зайти.
В дверях Аполлинария едва не столкнулась с седым улыбающимся рабочим — это был один из старых клепальщиков из цеха Лавровой. Деликатно вытеснив Ядринцеву обратно в коридор, он доверительно сказал:
— Все-таки пришел. А мы уж боялись! Доктора ему напрочь запретили работать. Плоховат, конечно. Давление-то у него особенное, от раны. Все-таки уговорили.
— Кто же это уговаривал? — не поняла Аполлинария.
— Дамы, старики, — засмеялся клепальщик. — Само деятельность развели. Видишь, пришел. Завтра нашей Катерине Лавровой орден получать.
— Ага, — не без смятения обронила Аполлинария и, кивнув старику, ринулась к двери.
Разговор поначалу показался ей самым обычным, или, как она говорила, «рядовым». Пахомов только спросил о Лавровой:
— Ну, как с Лавровой? Надеюсь, все в порядке?
— В порядке, — ответила Аполлинария.
— Вот видишь, — тихо, с заметной одышкой проговорил Пахомов. — Как верно мы с тобой сделали, что никому не сказали насчет секты. Не осрамили человека, дали ему на ноги встать.
— Она осталась сектанткой, — осторожно возразила Аполлинария.
— Знаю. Но у нее свет впереди. Не тьма, а свет.
Аполлинария пожала плечами:
— Может, и так.
— А что, разве не так? Нет, надо больше верить человеку, Аполлинария Ивановна. — Пахомов прямо, уже без улыбки взглянул на нее. — Я верю: Саргассово море у нее позади.
— Саргассово? — Ядринцева озабоченно поджала крошечный ротик и вспомнила: — Ах, это с водорослями!
— Да, с водорослями. Водоросли эти, Аполлинария Ивановна, растут и умирают в тихом водовороте, так сказать, без выхода. Но нам с тобой надо было найти выход. Надо было протаранить бездонные слоевища водорослей. А таран только один: доверие к человеку. Но ты знаешь, что Лаврова вот уже три недели не была в молитвенном доме? — неожиданно спросил он.
— Нет, не знаю, — честно призналась Ядринцева. — Неужели не ходит?
— Сведения точные. Но, — Пахомов предупреждающе поднял длинный палец, — она еще может туда пойти, не обольщайся. И все-таки уже не сумеет стать такой безгласной, такой равнодушной, какою была месяц назад. Хочу ее видеть!
— Сейчас пришлю, — с облегчением произнесла Ядринцева и встала.
— В обеденный перерыв, — остановил ее Пахомов. — Она знает о вызове?
Ядринцева пожала плечами: это ей неизвестно.
— А вот об этом скажешь ей сейчас, — попросил Василий Иванович, пытливо снизу вверх глядя на высокую Ядринцеву.
— Хорошо.
Она все-таки пошла к двери. Тихий голос Пахомова настиг ее у порога:
— Не спеши.
Аполлинария, стараясь шагать помягче, вернулась к столу и под взглядом Пахомова снова села в жесткое кресло.
— Мы много лет повторяли… очень много лет повторяли, что «человек — это самое дорогое»… помнишь? — заговорил он.
Ядринцева молча кивнула.
— Но верить человеку не только на словах, а по-настоящему, от всего сердца, — это наука, оказывается, нелегкая, а? Партия провозгласила горькую правду о культе личности Сталина, все поняли эту правду — чудовищно было бы не понять. Но не надо скрывать, кое у кого еще осталась, еще живет привычка к проформе, к рапортам, к безличным процентам. Без человека и вне человека… Вот где мертвый держит живого.
— Великая правда партии, однако же, не предполагает всеобщей амнистии, — медленно, как бы защищаясь, возразила Аполлинария. И, подумав, прибавила: — Если же о Лавровой говорить, то она все-таки сектантка. И я думаю, тут не доверие нужно, а борьба.
— Да, — согласился Василий Иванович. — Борьба за человека. Вот почему я и говорю о доверии. Помнишь наш спор насчет ученицы… той, беленькой? Ты говорила: «Надо ограждать молодежь от подобных влияний…» Помнишь?
— Конечно.
— А мы решились, доверили Лавровой эту девочку. И кто же на кого оказал влияние?
— Это полная неожиданность, — призналась Аполлинария. И вдруг догадалась, что Пахомов именно ей, Ядринцевой, председателю цехкома, хочет «вправить мозги». По своему обычаю, он не нажимает, не разжевывает, а заставляет собеседника додумать наедине с самим собою, со своей совестью то, что надо додумать.
Пахомов потер лоб и сказал просто и буднично:
— Не забудь ко мне позвать Лаврову в обеденный перерыв.
И она вышла, на сей раз поспешно, не оглядываясь, прошла мимо секретарши и только в пустом коридоре остановилась.
Работники, искалеченные проформой и процентами… Доверие от всего сердца сектантке Лавровой и недоверие ей, Ядринцевой, человеку, который предан делу до последней капли крови!
Ядринцева даже головой замотала от возмущения и только тут увидела маячившую в конце коридора фигуру человека нездешнего, но смутно ей знакомого. Она опомнилась, привычно приосанилась, двинулась было дальше. Но опять остановилась: навстречу ей медленно шагал сутулый громоздкий старик, бухгалтер из треста… Да, старик, для всех просто бухгалтер, но не для нее, Поли Ядринцевой: когда-то давно она ради него из Поли превратилась в Аполлинарию.
То были единственные в ее жизни недели и даже месяцы любви. Он ответил ей, но не скрыл, что женат и от жены и детей никогда не уйдет. В конце концов гордость Аполлинарии возмутилась — любовь получалась стыдная, ворованная. Он покинул ее. Прошли годы, наступила благословенная давность. Она видела его редко, разве только во время какой-нибудь финансовой ревизии…
И вот он снова идет ей навстречу… Нет, надо же было этому человеку возникнуть в такую горькую минуту. Прямо судьба!
Старик поднял голову, и в глазах его мелькнуло что-то вроде удивления. Кивнув друг другу, они молча разминулись.
Но Аполлинарии недосуг было предаваться воспоминаниям — все ее помыслы заняты были сейчас Пахомовым: как и от кого он узнал, что эта сектантка перестала ходить на моления?
Ей не было известно, что Пахомов еще вчера, в первый же свой рабочий день, успел свидеться с мужем Катерины: срочная телеграмма парткома нашла его в гараже, где он работал.
Встреча произошла сразу же после обеденного перерыва и затянулась вплоть до сумерек. Пахомов прежде всего спросил, на каком фронте воевал Василий; оказалось, что оба они освобождали Украину, их дивизии на линии фронта стояли «соседями». Они вспомнили крупные бои, в которых Пахомову приходилось воевать в небе, а Василию на земле, в перегретой тесноте танка. Беседа полилась свободнее — сказалось нестареющее фронтовое родство. И Пахомов почти без всякого усилия сумел перевести разговор на Катерину. Василий охотно рассказал, что живут они с Катериной давно и девочка уже при нем, при Василии, погибла, а после того Катерина и угодила к сектантам.
— Крепко они ее зацапали, — досадливо прибавил он. — Просишь ее, уговариваешь — молчит. А если заругаешься да, грешным делом, замахнешься, так она даже рада тому, аж сама подставляется, такое в ней смирение объявилось…
— Как же это ты, солдат, свою Катерину упустил? — упрекнул его Пахомов. — В атаки ходил, не боялся, а тут перед сектантами оплошал?
— В атаке легче, цель видишь в бойнице, — возразил Василий со стеснительной усмешкой. — А тут… я в ее дом вошел, вроде примак. Не волен я над ней. Да и характерная она, Катерина-то.
— Это верно, — мягко согласился Пахомов.
С Василием еще никто не беседовал так душевно по семейным делам, не захотелось ему утаивать от секретаря парткома свои думки и свои надежды. Тут-то и сказал он, что Катерина у него мудреная, чего-то все мечется, а за последнее время повеселела немного и — заметил — ни на неделе, ни даже по воскресеньям в молитвенный дом не ходит.