Саргассово море

XII

С того солнечного апрельского дня, когда Катерина так радостно и непонятно заторопилась домой, для нее началась иная, наполненная непрерывными открытиями жизнь.

Катерина, конечно, знала все, что ей открывалось, точнее, когда-то знала. Однако ж успела позабыть столь прочно, что радовалась и прибранному дому с промытыми, глазастыми окнами, и светлой горнице, куда вернулись уютные, обжитые запахи, и белой стайке своих же собственных кур.

Каждый клочок земли на огороде, выходивший из-под снега, безжалостно обнажал заросли заматеревшего бурьяна, посреди которого едва заметны были заброшенные грядки, когда-то обихоженные заботливыми руками.

Катерина не стала ждать, когда окончательно освободится и отогреется земля, а в свободное время принялась копаться в огороде.

Соседи только дивились и пускались в бесконечные пересуды, что бы это могло случиться с «божественной» молчальницей.

Самая языкатая из домохозяек в конце концов сочинила, что Катерина скребет и чистит свой дом только для того, чтобы позвать на огонек «сестер» по секте и устроить что-то вроде молитвенного сборища… «Уж и Василия, похоже, туда втащила, вон как мужик старается — крыльцо подновил, теперь забор подымает…»

Как-то столкнувшись с Катериной лицом к лицу, языкатая соседка с притворной ласковостью сказала:

— Рано приборочку затеяла, до пасхи, гляди, еще загрязнится.

— А это никогда не рано, — быстро ответила Катерина и не по-обычному прямо и словно бы с вызовом глянула на «языкатую».

Та опешила, сбилась с разговора и торопливо отошла.

А в воскресный день Лавровы повергли своих соседей в полное и окончательное недоумение — у них появилась гостья. Принята она была с заботливостью прямо-таки удивительной: из усадьбы Лавровых по всей улице растеклись сдобные запахи пирогов, и это в великий пост, чуть ли не на страстной неделе!

А была гостья всего только рыжая девчонка, наверное школьница из Москвы: овчинка, как говорится, не стоила выделки.

Зоя Степанова приехала к Катерине в своем неизменном выцветшем пальтишке, но в наглаженной школьной форме с белейшим воротничком. Она и не подозревала, какую горькую повесть могли бы поведать ей стены дома, порог которого она переступила, сияя от предчувствия доброй встречи с тетей Катенькой в ее флигельке посреди «настоящего леса».

Сначала она немного дичилась Василия. Но он был так по-отечески приветлив и прост, что Зоя быстро пришла в себя и шумно затараторила. (Она до того привыкла всегда быть среди множества людей, в детдоме, в школе, а теперь в шумном цехе, что совсем не умела говорить посемейному тихо.)

Выпив стакан чая с пирогом и нащебетавшись вволю, она отправилась в лес и вернулась только к обеду, вымокшая до пояса, но с багровым румянцем на щеках.

— Снег обманный, проваливается, — сообщила она Катерине удивительную «новость» и с радостным оживлением прибавила — Я белку видела. Такая небоязливая! Это она меня увела, я и стала проваливаться.

Катерина слегка пожурила гостью и усадила ее у печки— греться и обсыхать. А Василий спросил:

— Так это что ж, иль в лесу не бывала? Поди, вывозили каждый год?

— Вывозили, — ответила Зоя и затараторила совсем о другом.

Только за обедом, опростав тарелку со щами, она положила ложку и, невесело улыбаясь, сказала.

— В лес-то, конечно, вывозили, да все время считали.

— Как это считали? — не понял Василий.

— Да так, гулять ведут — считают, из лесу выходим — считают, спать ложимся — считают. А были такие воспитательницы, по головам пальцем тыкали, чтобы в счете не сбиться.

— Вон как, — пробормотал Василий и чуть растерянно глянул на Катерину.

— Теперь отсчитались, не потеряешься, — с улыбкой, утешительной и для Зои и для мужа, проговорила Катерина.

И Зоя с серьезной убежденностью отозвалась:

— Теперь не потеряюсь.

Василий опять подумал: нет, Зоя не только ученица для его Катерины, не иначе как утешенья ищет Катерина в этом чужом одиноком птенце.

Догадку свою Василий удержал при себе. Зная, что дотронуться до той кровоточащей раны немыслимо, он побоялся даже взглянуть на жену. Но она как ни в чем не бывало бегала от стола к печи, и все у нее получалось столь ловко и домовито, что Зоя восторженно воскликнула:

— Я так и знала, тетя Катенька, что у вас в доме хорошо-хорошо!

Катерина вроде споткнулась, едва не выронив стаканы с горячим чаем; на румяном от печного жара лице ее появилось выражение немой мольбы: не говори так, девочка, пожалуйста, не говори!

Это была единственная заминка за все счастливое гостевание Зои, промелькнувшее как светлая молния. Проводив девочку на поезд, Катерина снова притихла и угрюмо поплелась домой.

Мысли ее бродили вокруг Зои. Хорошо, когда человеку семнадцать лет: и радости и веселье еще по-ребячьи безоглядны, и горе еще не горе. Девчушке кажется, что все просто: есть у тети Кати дом, есть муж, скоро орден получит — чего еще желать? А того не знает, глупая, как замутилась тети Катина жизнь от почетного награждения…

И тут Катерина вдруг вспомнила, что уже два воскресенья подряд не была в молитвенном доме, и нынче, можно сказать, своими руками отвела поездку в Москву. Не хотелось ей идти на собрание, не хотелось, и всё…

«Братья и сестры» из молитвенного дома скажут, что это «охлажденье» — первая ступень к греху. Да, так они и говорят: ступень к греху. Минует еще сколько-то времени, они заметят и придут. И спросят: «Что с тобой, сестра?» Может, сам Строев спросит… Ну что ж, пусть спрашивает, на то он поставлен, за то, поди, и деньги получает…

Еще недели три назад такая мысль ввергла бы Катерину в отчаяние. Теперь она оставалась спокойной. Можно даже сказать, ожесточенно-спокойной… Только вспомнив о тете Поле, она вдруг почувствовала, что сердце в ней бешено заколотилось.

Тетя Поля — вот с кем будет трудное расставание, если оно суждено. В самые черные дни пришла тетя Поля и не побоялась вложить персты в кровавую материнскую рану, сумела утешить, увести за собою под тихую, целебную сень веры… Что же плохого для Катерины сделала тетя Поля? Одно только хорошее сделала, и, значит, сама совесть должна повести Катерину к старой подруге.

— Зачем? Зачем? — воскликнула Катерина с мукой, со страхом и даже остановилась.

«Сказаться надо», — неопределенно решила она и зашагала домой, успокаивая и уговаривая себя…

Она не стала откладывать свидания с тетей Полей и отправилась к ней в соседний поселок на другой же день, благо на заводе в эту неделю ей положена была ночная смена.

Тетя Поля, одинокая старуха, ночная сторожиха в санатории, жила в крохотной чистенькой комнатке коммунального шумного дома, где ее, относившуюся с безмолвным смирением ко всем кухонным и коридорным сварам, считали блаженненькой.

Когда-то у тети Поли была своя семья. Но двое сыновей не вернулись с войны, муж умер от рака, дочь погибла в автобусной катастрофе, осталась тетя Поля одна, давно отплакалась, отгоревалась и нашла полное забвение в вере.

Ничто житейское, изменчивое уже не могло затронуть ее испепеленного сердца, и в нынешней ее жизни уже ничего не могло рухнуть иль сколь-нибудь измениться. Даже служба у нее была тихая, монотонная, сидячая — она сторожила и все ночи напролет читала библию, медленно, с наслаждением шевеля сухими, увядшими губами.

В общине тетю Полю почитали, как одну из самых истовых и, главное, деятельных сестер. В ней жили лишь две одинаково огромных страсти: служение Христу и обращение к нему новых «овец».

Она умела найти, застигнуть человека в какой-то его горький, отчаянный, последний час, брала его за руку и с мягкой покоряющей силой повергала на колени перед тем, кто — она любила это повторять — по капле источил святую свою мученическую кровь «за всех человеков…».

Она неотразимо действовала на людей даже одним своим видом: у нее было тихое, все еще красивое лицо с большими добрыми и смиренными глазами, сиявшими счастливой, кроткой, прямо-таки голубиной улыбкой.

Одевалась тетя Поля подчеркнуто скромно и опрятно, под тяжелой шалью носила белоснежный платок, а на платье не забывала пришить белейший вышитый плотной старинной гладью воротничок.

Люди поневоле тянулись к ней — такой открывался им в тете Поле ясный, покойный и приветливый мир.

Вот почему Катерине так трудно, даже невыносимо было входить в восторженную душевную обитель тети Поли не с покорным словом, а с обидой для старшей «сестры», да еще с обидой самой горькой: ведь сколько раз говорила она Катерине, что нашла в ней вернейшую овцу Христову и что гранитная скала скорее треснет, чем качнется она, Катерина Лаврова!

«Веры я не касаюсь…» — подумала Катерина, но получилось как-то неутешительно. И когда она вошла в шумный коридор дома, где жила тетя Поля, сердце у нее билось неспокойно.

Тетя Поля сидела в своей старательно прибранной комнатке среди белых занавесок, подушечек, салфеточек и, вздев на нос очки, читала продолговатую затрепанную книжечку — это был сборник гимнов.

Увидев Катерину, она сняла очки и, закрыв книжечку, засияла добрейшими улыбочками.

— Вот и славно, садись, дорогая сестра! — ласково сказала она.

Катерина напряженно опустилась на кончик стула. Но тетя Поля не хотела замечать в ней ничего необычного. Она засеменила вон из комнаты поставить чайку на кухне, а когда вернулась, посреди пустячного разговора спросила, будто между прочим:

— Ты чего, иль сзади садиться стала? Не видела я тебя.

— Не была я на молении, — сухо сказала Катерина.

Она хотела прибавить: «В дневную смену работала», — но не прибавила, решив, что это не оправдание.

Тетя Поля будто и не удивилась и только спросила:

— Иль приболела?

Катерина помедлила и ответила кратко:

— Нет, не приболела.

— A-а, — протянула тетя Поля и замолчала, опустив глаза.

Катерина сидела неподвижно и ждала. «Сейчас, — думалось ей, — корить начнет да обличать».