Саргассово море

XI

День начался самым обыкновенным образом — Катерина вышла в утреннюю смену, а Зоя отпросилась с уроков и, как заправская подручная, заменила больную Степаниду.

Освободились они непривычно рано и посреди сияющего весеннего дня вместе вышли за ворота на широкое, шумное шоссе. И тут Зоя сказала на прощание:

— Смотрите, тетя Катенька, лес-то не зимний стоит.

Она показала на деревья, что ровными рядами расходились в ту и другую сторону.

Катерина рассеянно усмехнулась:

— Разве это лес?

— Ну все-таки. — Зоя тряхнула головой и засмеялась. — Я, тетя Катенька, очень это люблю, когда деревья только-только оживают. Еще и нет ничего на них, а уж не зимние. Кора у них теплая стала, совсем живая. Правда ведь?

— Может, и правда, — неуверенно ответила Катерина: ей и в голову не приходило смотреть на деревья с таким вниманием, должно быть, потому, что сама она жила в лесу и зимой и летом.

Этот мимолетный разговор с Зоей как будто и не запомнился Катерине, она спокойно распрощалась с девочкой и вошла в переполненный автобус.

Дальше предстоял час пути в вагоне электрички.

Обычно этот час Катерина отдавала дреме. Но на этот раз задремать не удалось.

Войдя в вагон и усевшись у окна, она сначала подумала о том, что муж Василий работает нынче в дневной смене и, значит, обедать придется одной, а потом вдруг вспомнила Зоины слова о деревьях и по-настоящему удивилась— вот ведь что выходит: городская девчонка, поди ж ты, углядела какой-то там леев толчее и пыли грохочущих улиц… Деревца, посаженные по линейке, смирные, выстриженные, с корневищами, погребенными под тяжелыми чугунными решетками, для нее лес!

Чуть приметно усмехаясь, Катерина глянула в окно и вдруг заметила, что земля, бегущая навстречу поезду, действительно была уже не зимняя.

Просторная, как бы распахнувшаяся под солнцем, она держала на себе последние бугры снега — это уже не снег был, а темная, пористая наледь, — и Катерина с изумлением, почти болезненным, провожала взглядом влажные крыши домов, скворечни на белых березках, кривые проселочные дороги, рыжие от густо перемятой глиняной жижи.

Откуда-то из дальних лет, словно сквозь туман, с трудом и даже с мукой припомнились и звонкий щебет птичьих стай, и острый, пьянящий аромат тополиных по чек, и лепет ручьев, и все другие нехитрые, но всегда новые, всегда удивительные приметы весны.

Катерина не первую и, конечно, не последнюю весну встречала в своей жизни, но вот уже много лет вроде бы не замечала ни солнца, ни травы, ни птичьего звона — все это проходило, проплывало мимо, не задевая и не касаясь ее, потому что жила она в уничижении и ничтожестве, представлявшемся ей высшим блаженством.

Жила и думала дожить до смертного часа, которого ждала как искупления и освобождения.

Что же с ней случилось? Почему сейчас она готова заплакать, глядя на какую-то галку, неуклюже прыгающую по влажным, жирным гребням пашни? Почему все тревожит ее, почему изнемогает сердце? Может, это заговорило в ней земное, греховное, как сказала бы тетя Поля? Ну что ж, каяться да вымаливать прощение бесполезно — это непреодолимо, это сильнее ее.

Обычно, сойдя на перрон, Катерина брела позади всех, усталая и погруженная в себя. На этот раз она заспешила и чуть не бегом побежала домой.

Но неподалеку от дома вдруг замедлила шаг: очень уж жалким показался ей флигелек, нахохлившийся под старой тесовой крышей и огороженный жидким покосившимся забором.

Ощущение это еще более усилилось, когда, пройдя через темные, сыроватые сени, она остановилась на пороге тихой пустой горницы.

Эта горница была словно бы нежилая. Два небольших густо запыленных окна едва пропускали сильный, нежный свет весеннего дня. На столе, криво торчавшем в переднем углу, валялись огрызки огурца и хлебные крошки, на полу темнели ошметки грязи. В угол возле печки она и взглянуть не решилась — и без того знала, что кровать не прибрана с утра.

Стыд и горечь обожгли ее. И не о Зое подумала она в эту горькую минуту — Зоя не видела этих стен, — а о муже Василии. Отчетливо представилось, как Василий, проснувшись в пустой горнице, лениво вылез из перемятой постели, оплеснул лицо студеной водой, похрустел огурцами, которые давно уже пересолели, и ушел, щелкнув замком, не оглянувшись на то, что оставляет.

«Чего стою?» — спохватилась Катерина и взглянула на глухо тикавшие ходики: до прихода Василия оставалось часа три. Скорее, скорее! С этой минуты она не согласна больше ни одного дня, ни одного часа жить в заброшенном доме! Выскрести добела хоть горницу, а завтра за печкой разобраться да в сенях…

И она принялась за работу, ни на что более не отвлекаясь, не давая себе ни минуты отдыха. Затопив печку, чтобы нагреть побольше воды, слазила в подвал, вынула картошки и не сварить ее решила, а поджарить с лучком. То и дело бегала она с ведрами к колодцу, что был возле соседнего двора, и, мельком заметив, что в окно смотрят соседки, таинственно улыбнулась: вот ужо поглядите!..

Ранняя вечерняя заря застигла ее на ступеньках чисто промытого крыльца, раскрасневшуюся, с последнею шайкой воды в руках.

Выплеснув шайку под талый смородиновый куст, она выпрямилась и сразу замерла: лес, чуть отбежавший от поселка, стоял, пронизанный алым светом зари, и при этом слабом, тающем свете видно было, что деревья, окутанные легчайшей, призрачной дымкой, словно бы курились.

Кое-как приткнув шайку возле крыльца, она стала подниматься, но вдруг обессилела и медленно опустилась на верхнюю ступеньку.

«Устала», — подумала она.

Но не усталость это была, и не болезнь прикинулась, а нашло какое-то сладостное изнеможение, и, поддавшись изнеможению, Катерина сидела, глубоко и жадно дыша. И вдруг, засмеявшись, сказала вслух:

— Скоро Вася придет. Вот удивится!

Смех, сразу же оборвавшийся, был похож на птичий клекот.

Она встала, заплела густую с легкой сединкой косу, обвила ее вокруг головы и, слабо улыбаясь, вошла в сени, от промытого пола полные острой и чистой прохлады.

Руки ее привычно делали что положено — она расстелила половики, нарезала картофель, лук, поставила на керосинку сковороду, а сама все думала о Василии и о себе.

Еще вчера она не поверила бы, что будет ждать его и думать о нем. Ведь уже давно стали слабеть и рваться те ненадежные нити, что как-то привязывали ее ко второму мужу.

«Семья Лавровых», — так говорили про нее и Василия в поселке.

Была когда-то семья Лавровых, да быльем поросла.

С первым мужем, с Григорием Лавровым, у Катерины была любовь, сватовство по заведенному обычаю, последний девический денек. И страхи были, всякие, чудные, казавшиеся теперь, перед горем большой жизни, мелкими и смешными. Потом были солдатские проводы, а немного позднее — вдовьи, горькие, как полынь, злые слезы.

Все как у людей…

Не то с теперешним мужем, с Василием. Сосватались и сошлись они, можно сказать, наскоро и неприметно для людей. Василий, шофер с кирпичного завода, сложил свои скудные пожитки в чемодан и переехал из рабочего общежития в домик Катерины — вот и вся свадьба. И если был тут страх у Катерины, то совсем иной — вдовий, ревнивый страх, что останется навеки одна, без крепкого и надежного в беде мужского плеча. Да и простой расчет был: дом, какой он ни есть, требовал хозяйского глаза, на зиму полагалось запасти и распилить штабель дров, печь то и дело дымила, забор покосился еще при покойном Григории.

Она не думала скрывать от Василия своих вдовьих расчетов, и он ни слова не сказал поперек. Что же оставалось ему делать?

Из скупых рассказов его Катерина знала, что отчая его семья сгибла на юге, в оккупации, а жениться до войны он как-то не удосужился. В армии задержался надолго, служил в Берлине, а когда демобилизовался, то поехал куда глаза глядят, попал в Подмосковье и тут осел. Снимал углы, жил по общежитиям, пока не встретил Катерину.

Она, конечно, и так бы могла подумать, принимая к себе в дом Василия с его солдатским чемоданом: полюбил ее человек, искал в ней верную жену, а в домишке — прочное хозяйское гнездо, где можно наконец обрести и покой, и отдых от холостяцкого, постылого мыканья по свету. Может, так оно и было. Но сама-то Катерина, вдовевшая всего два года, в глубине сердца считала, что та, первая ее, молодая любовь сгибла и повториться не может.

Стала она Василию женою, исправной хозяйкой и заботницей, а все равно неблизкими они жили друг к другу. К тому же Катерина, как бы заранее подчеркивая свою отдельность, не захотела переменить фамилию и на заводе осталась на старом мужнином месте.

Василий говорил тогда: «Зря это ты, Катя, отдохнула бы. А то ведь задубела за столько-то лет: на заводе — за мужика, дома за мужика… Я-то на что?»

Она коротко ответила: «Ни к чему это, я привыкла…»

И тут еще дочка, Еленка…

В первые месяцы их жизни Василий поглядывал на девочку с некоторой опаской и даже робостью. Однажды принес Еленке кулек пряников, и та, принимая кулек, вопросительно взглянула на мать. «Спасибо где твое?» — неторопливо сказала Катерина и, помнится, даже усмехнулась: хочешь, мол, так дари, твоя воля, но это не обязательно. Больше Василий пряников не носил и не тщился приласкать падчерицу — понял, что не ищут в нем отца для Еленки.

Может, со временем и слепилась бы попрочнее семья Лавровых и Катерина решилась бы наконец перенести на Василия ту самую доверчивую женскую нежность, запасы которой она не успела истратить на своего Григория, а девочка признала бы в Василии настоящего отца, если б не погибла вдруг столь нелепо и страшно.

Вспомнив о смерти дочери, Катерина на этот раз не забилась и не закричала. Ее поразила мысль, возникшая внезапно, впервые за многие годы: она ведь все сделала, чтобы оттолкнуть от себя Василия, будто нарочно, ради скверной шутки, позвала его и приняла в свой дом и тут же отдалила.

Да, сама отдалила.

А окончательно они стали чужими друг другу, когда погибла девочка.

Она не захотела допустить Василия в тот мир безутешной, черной скорби, в какой погрузилась сама. Потом— столь же скрытно и отдельно от Василия — ушла в безоглядную, жгучую, почти истязующую веру господню.

Наверное, если б община не осуждала разводов, она давно бы покинула мужа. Это, может, и правильней было бы, потому что они продолжали жить под одной крышей уже чужие друг другу.

Но каково же Василию все это терпеть — сам по себе он перед ней, Катериной, ни в чем не виноват: дом жены превратился для него в безрадостную, только что бесплатную ночлежку.

Удивительно ли, что мало-помалу вернулись к нему холостяцкие привычки, и он стал выпивать, сначала в дни получки, потом и в другие дни. А она только отмалчивалась и с непонятным Василию и особенно бесившим его несокрушимым смирением принимала ругательства и даже тычки (и до этого у них стало доходить).

Вот недавно, когда орден ей дали и Василий, узнав, стал ее поздравлять, она молча на него глянула и остановила тем взглядом — не надо, мол, твоих поздравлений. И опять укрыла от него и муки свои, и раздумья…

Вот как все сложилось у них с Василием.

И не «сложилось», а сложила она сама, своими руками…