Февраль - кривые дороги

ВЫХОДИ ВСТРЕЧАТЬ СОЛНЦЕ (ПОВЕСТЬ)

ЛИНА ОТКРЫЛА ГЛАЗА: боже мой, третьи сутки в дороге. Сначала пассажирский поезд и стук колес в ночи: «до свиданья, Ленинград, до свиданья», затем пригородный: «куда я еду? куда я еду?» — и, наконец, машина: «все позади, все позади». Она устала и измучилась. А за окном медленно плыли поля, еще черные, не зазеленевшие травой, лежали серые сугробы снега в оврагах. Хотелось спать. Она провела рукой по лицу, как бы отгоняя сон, и повернулась к шоферу:

— У вас не найдется сигаретки?

Шофер улыбнулся, протянул ей пачку «Беломора».

— Спасибо, но папиросы я не курю.

У нее были короткие, но густые волосы, и они все время падали на глаза, но она их отмахивала быстрым, едва уловимым движением головы.

— До Лазоревки еще далеко?

— К вечеру будем.

— К вечеру?

— Я шучу. Километров десять осталось. — Шофер внимательно посмотрел на нее и добавил: — Так что возвращаться нет никакого смысла.

Лина тряхнула головой, отбрасывая волосы, отвернулась к окну.

— Мне возвращаться некуда. А впрочем… давайте хоть «беломорину».

Они закурили, и ехать стало вроде теплее, будто огоньки папирос сблизили их, согрели.

— А школа у нас хорошая, двухэтажная, — сказал, помолчав, шофер.

— А вы откуда знаете, что я в школу?

— Да мне вчера директор говорил: учителку ждем. Только чего она, дуреха, на лето едет. Каникулы ведь скоро. Гуляй до осени.

— Благодарю вас, — кивнула Лина.

— За что? — удивился тот.

— За дуреху.

— А… Так это не я, а директор. Зол, дьявол, и за словом в карман не лезет.

— А вы?

— Я тоже. — И вдруг улыбнулся: — Хотите березовику?

Лина не успела ответить, как шофер остановил машину и с шутливым поклоном распахнул перед ней дверку:

— Прошу!

Лина огляделась: по обеим сторонам дороги стояли березки, и на каждой из них висело по горлачу. Сок стекал в них капля за каплей.

— Слышите? — спросил шофер и поднял измазанный палец кверху.

— Что?

— Кто-то на балалайке играет. Звук капель действительно походил на то, будто кто-то тренькал по струнам.

Лина засмеялась:

— А кто это столько горлачей понавесил? Шофер засмущался:

— Да есть тут один чудак. На всю зарплату горлачей купил. Пусть, говорит, кто хочет в пути опохмеляется.

Он снял один горлач, сдунул плавающий сверху лист, протянул Лине:

— Попробуйте.

Сок был сладковатый, с тонким весенним запахом.

— Ну, вкусно?

— Холодный очень.

— Это с ночи, а за день нагреется, весь аромат пропадает. По утрам надо пить.

Лина прошлась по аллее, дошла до конца ее и повернула обратно.

— А скажите, березкам это не вредно?

— Березкам? Да нет, что вы! Наоборот. Это как у людей: излишек энергии на характер дурно влияет. Вот вам живой наглядный пример.

И он, приложив обе руки к груди, поклонился.

Потом они долго ехали молча, наслаждаясь тишиной полей, которую не мог заглушить даже шум мотора, пока, наконец, въехав на пригорок, шофер не произнес:

— А вот и наша Лазоревка.

Ей показалось, что он не сказал, а пропел это слово: Ла-зо-рев-ка. А Лазоревка была серой, грязной, с потемневшими мокрыми хатами, с единственным деревом посреди села. Правда, школа стояла чуть в стороне и была обсажена молоденькими соснами, а новая белая крыша ее блестела на солнце, как выставленный напоказ самовар.

Так вот где ей придется теперь жить и работать… Лина вздохнула и, поблагодарив шофера, направилась прямо в школу.

НЕ ТАК УЖ СТРАШЕН ЧЕРТ, КАК ЕГО МАЛЮЮТ, и директор принял ее очень ласково, правда, может, потому, что торопился. Он жил в городе, а в школу приезжал по понедельникам, домой же возвращался в субботу. Сегодня и была как раз суббота.

— О, пожалуйста, располагайтесь, будьте, как дома. Правда, жилья для учителей у нас нет, но мы зато подыскали вам хорошую квартиру. Разумеется, платит школа. Половину. Будете доплачивать, но зато на всем готовом. В понедельник приходите на занятия, а сегодня, как и положено, отдыхать.

Голос у него был тихий, услужливый, и только сапоги, не подчиняясь хозяину, скрипели в ходу: «приказываю», «приказываю».

— А работать будете в пятом, девятом и десятом классах. Ничего, ничего, справитесь. Вела ж до вас историю химичка. А вам, как говорится, и карты в руки.

Он очень торопился, чтоб успеть на молокозавод, откуда уходила в город машина, но все же уделил минуту, чтоб показать новенькой гордость школы — стоявший в физкультурном зале весь вызолоченный бюст Героя Советского Союза Соколова, их бывшего ученика. У Соколова было по-детски круглое, задорное лицо.

— Ну как, звучит? — спросил ее директор, и столько торжества было в его голосе, что Лина подтвердила:

— Звучит!

— ТЫ ЧТО, МИЛАЯ, АГРОНОМКУ ЖДЕШЬ? Так она в бане парится. Вон банька-то, на берегу. Шла бы и ты с дорожки попарилась.

Старуха в кедах и с набитым рюкзаком за плечами остановилась возле хаты и с откровенным любопытством разглядывала Лину.

— Никак, новая учителка? А туфельки-то на тебе не для наших дорог. Тут сапоги нужны. Ты сходи-ка завтра в кооперацию да попроси сапоги. Я знаю, у них под прилавком лежат. Спрятаны. А если давать не будут, скажи, что уполномоченная, — мигом отвалят.

Старуха ушла, а Лина с жалостью поглядела на свои красные туфли — один из них уже «попросил каши».

Да, о сапогах она не подумала. А зря. Ведь даже доктор Лидия Ивановна сказала на прощанье:

«Это хорошо, что вы уезжаете из Ленинграда. Климат для вас неподходящий. Но бойтесь промочить ноги. Даже легкая простуда может вам здорово повредить».

Милая Лидия Ивановна? Но теперь уж ничего не сделаешь, разве что действительно сходить в эту кооперацию?

Лина оставила на крыльце чемодан и пошла к реке. Банька стояла на берегу, маленькая, закопченная, и изо всех ее щелей бил пар. Казалось, банька не стоит, а плывет по реке, подняв над собой белые легкие паруса. Когда Лина приблизилась, то увидела — дверь в бане была распахнута, и оттуда слышался хлест веника и счастливый детский захлебывающийся крик:

— Ой, мам, больно!

— Ничего, ничего, до свадьбы заживет.

— Ой, щекотно!

— Терпи?

— Ой, жарко!

— Подлей холодной!

— Да нету ж холодной.

— Ну, так сбегай!

Голенькая, с ведром в руке, выскочила из баньки девчонка. Накинула в предбаннике платок на плечи, калоши на босу ногу и вприпрыжку к реке за водой.

— На лед не ходи! На кладку! — догнал ее сзади строгий голос матери.

— Ладнушки!

Через речку была перекинута кладка — две тонкие жердочки. Девчонка взбежала на них, покачалась немного, потом оглянулась на баньку — никто не видит? — и осторожно ступила босой ногой на лед. Лед оказался крепким, и она спрыгнула с кладки, двинулась по льду к полынье, скользя в калошах, как на лыжах.

Лина испугалась: ведь она сейчас утонет, и крикнула:

— Ты куда?

Девчонка оглянулась и, увидев Лину, показала ей язык, заскользила еще быстрее. И тут лед треснул, и она вместе с ведром окунулась в воду. Калоша свалилась у нее с ноги и поплыла по течению, а девчонка крикнула:

— Лови!

Лина кинулась к ней, но девочка уже сама выбралась из полыньи и поползла по хрустящему льду за калошей. Она ползла быстро-быстро, как лягушка ударяя по льду сразу обеими руками и подтягивая то одну, то другую ногу, и догнала все-таки калошу, схватила ее на бегу. Но тут-то на нее и налетела мать:

— Нанка! Ах, неслушенница! Я кому говорила: на лед не ходи?

Она принялась хлестать Нанку мокрым платком, но та ловко вывернулась, подхватила ведро и пустилась наутек к бане.

Женщина увидела Лину, стоящую по колено в воде, и упрекнула:

— А ты тоже удумала — в воду кидаться. Что б она, сама не выбралась? Тут-то река воробью по колено. Да и то, когда разольется. Эх ты, горюшко…

Потом они сидели в хате и пили чай с медом. Правда, Васильевна (так звали хозяйку) предложила выпить самогоночки для сугрева, но Лина отказалась:

— Не могу. Пахнет.

Васильевна налила себе на донышко стакана, выпила.

— Нанка, огурчиков, живо!

Нанка даже не пошевелилась. Она сидела на кровати, красная, распаренная, и не сводила с новой учительницы больших восхищенных глаз.

— Нанка, я кому говорю?

Васильевна опять принялась отчитывать Лину за то. что та кинулась в воду.

— Вода ледяная, враз простуду схватишь. Ты на Нанку не смотри, она привычная, а ты прямо из города. Нет, бить тебя некому, вот что я тебе скажу!

Лина тряхнула головой, откидывая непослушные волосы, призналась:

— И правда — некому.

— Что, ни отца, ни матери? — встревожилась Васильевна.

— Никого.

Нанка глянула на Лину, да так и замерла с куском хлеба во рту.

— А где же они?

— Умерли. Сразу после войны. Блокаду пережили, а после войны умерли. Я в детдоме воспитывалась. Там было весело. А теперь вот институт закончила и осталась одна. Совсем-совсем одна.

В окно было видно небо, только кусочек его, потому что окно загораживал толстый ствол тополя. Но даже в этот кусочек было видно, как неслись по небу тучи, большие, тревожные, готовые вот-вот пролиться на землю дождем.

Васильевна кончиком платка вытерла с лица пот, пододвинулась к Лине:

— Ну, ничего. Теперь ты не будешь одна. Будем вместе жить — веревочки вить. А ко мне ты привыкнешь, я — баба веселая! Вот только Нанка у меня с дурком растет…

Она поймала Нанку сзади за косу, притянула к себе, стала целовать, а та не давалась, кричала:

— Пусти, пусти!

— Эх, Нанка! Давай-ка лучше споем, а? Что споем, дочушка?

— «Лучинушку», — подсказала Нанка.

Васильевна не стала перечить, облокотилась на стол, подперла ладонями голову и запела:

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит…

Она запела тихо, чуть слышно, так что Лине почудилось, будто песня родилась не здесь, а прилетела откуда-то издалека, с зеленых полей, из-за синих лесов. Она откинулась к стенке и закрыла глаза. И зашумела лесная дубравушка. Куда исчезли стол, кровать, чайник с отбитым носом? Зашелестели березы, закачались под ветром, низко клонясь к земле. А песня шла все дальше и дальше в глубь дубравы, где стояли, как солдаты на страже, уже не березы, а дубы. Что стерегли они здесь? Разве что тишину? И затихал потихоньку ветер, убаюканный этой небесной тишиной, и тогда становилось слышно, что это «сердце ноет, как осенний лист дрожит».

Усталая, разморенная, Лина опустила голову на подушку и сладко заснула.

— ТЕТЯ ЛИНА, ВСТАВАЙ!

Лина открыла глаза и сначала никак не могла понять, где она и что с ней. Какая-то девчонка трясла ее за плечо, кричала:

— Вставай солнце встречать!

И сама она была похожа на солнце, рыжая, конопатая, но с такой ошеломляющей улыбкой до самых ушей, что Лина тотчас вспомнила: и свой вчерашний приезд, и Васильевну, и даже калошу, которую Нанка все же спасла.

— Доброе утро, Нанка? А мама где?

— Хы, мама, — скривилась Нанка, — она чуть свет в третью бригаду побежала.

— Но сегодня же воскресенье.

Нанка безнадежно махнула рукой: