Повести, рассказы

Теперь уж он будет знать: не только гордостью отличаются прославленные местечковые красавицы, но и особым гневом, вспыхивающим тогда, когда задета их гордость. Во всяком случае, она, Дина, которую кудреватый паренек в очках назвал Суламифью, наверняка такая. И он хочет, чтобы такой она и оставалась всегда.

После того как Цаля это понял, его уже не удивило, что Дина, когда он спросил, не уехать ли ему завтра, ничем не показала, что хочет его задержать.

Если б он тогда действительно уехал...

— ...Вы все еще здесь? Скоро ворота пора закрывать.

Перед Цалелом Шлифером стоял старый человек с усталыми, погасшими глазами. Тот самый, что после Дининых похорон уже не в первый раз присаживается рядом на камне и на все вопросы, которые Цалел Шлифер задает судьбе — что есть человек и зачем жить человеку, если он обречен, — отвечает с глубоким равнодушием к нему, к самому себе, ко всему, что было и будет:

— Прах и суета сует.

Теперь Цалел Шлифер смотрел на него так, точно никогда его не видел, и ждал, что старик назовет себя, скажет, кто он, зачем сюда пришел и чего ему надо.

Но на этот раз старик больше ничего не сказал. Опершись на свою толстую палку, похожую на посох странника, он исчез среди густых деревьев.

А Цалел Шлифер продолжал сидеть у могильного холмика с вкопанной в еще свежую землю дощечкой, на которой было указано, что здесь покоится Дина Роснер, и знал, что стоит ему закрыть глаза, как он снова увидит Дину рядом с собой и снова она заставит его по крупице собирать в памяти все, что произошло с ними после того звездного вечера на палубе парохода.

У себя в комнате, где стены сверху донизу увешаны ее портретами, он ни разу не видел ее такой, какой она видится ему здесь. Может быть, мешает окно, около которого она прилегла отдохнуть в позапрошлый вторник, а когда он через несколько минут окликнул ее, уже не ответила.

— Суета сует и всяческая суета...

Цалел оглянулся.

Никого возле него не было. Не сам ли он это сказал? Уж не готов ли и он поверить, что все сущее и грядущее подобно кораблю на воде, облакам в небе, которые проносятся, не оставляя следа, и что не над чем задумываться, нечего вспоминать, не о чем горевать? Местечко, лес, шоссе за речушкой, даже она, Дина, которую он, сидя здесь, среди могил, видит перед собой каждый день как наяву, — может быть, все это ему лишь мерещится, может быть, он сам все это выдумал?

Вот он снова идет сюда, кладбищенский сторож, опираясь на свою палку, как на посох странника. Наверно, опять станет утешать его словами Экклезиаста...

И все равно он придет сюда завтра и послезавтра и, сидя у свежего холмика среди могил, снова и снова станет вспоминать все с самого начала: как много лет тому назад ленинградский студент Цаля Шлифер ехал через темный сырой лес, как Иоэл-балагула остановил подводу у заезжего двора с бледным огоньком в окошке, как вечером на шоссе он первый раз встретил Дину... И точно так же, как сегодня, он и завтра, и послезавтра будет здесь сидеть, не мешая своей памяти оживлять все, что произошло с той первой встречи до прошлого вторника. Потому что для него, пожилого человека, жизнь памяти была теперь единственной опорой.

Сидя у могильного холмика, он снова переносится на пароход, которым они с Диной тогда возвращались в город с лесистого острова, и снова задумывается над тем, что было бы, если бы он уехал на следующий день...