Деревня на перепутье

Перед магазином стояла лошадь, запряженная в телегу. Наверное, пить хотела, потому что, увидев человека, ржала и рыла передними копытами землю. Из магазина вышли три парня. Раскрасневшиеся, бодрые. Они уже раньше заметили, чего хочет бедная скотина, и, находясь под таким градусом, когда сердце добреет, а в голове рождаются самые невероятные идеи, решили угостить четвероногого гостя. На такую проделку их побудило то, что пиво, которого они взяли несколько бутылок, оказалось прокисшим. Потому взяли они еще столько же, налили в ведро и теперь, смеясь над своей проказой, шли через двор с угощением. Лошадь при виде ведра заржала и заметалась в оглоблях.

— Чья это кляча? — спросил Лапинас.

— Черт ее знает. Какая-то бабушка в магазин приехала, — ответил один из парней, — просила лошадку угостить…

— Жигулевское? — Лапинас заглянул в ведро и зло рассмеялся. — Такое пойло только лошадям и пить, благодетель.

У двери магазина стояла небольшая толпа, в основном женщины. Все были взволнованы и о чем-то горячо спорили. Лапинас подошел к ним и спросил, что случилось.

— Тебе не все равно, мучнистая харя? — отрезал Гайгалас.

— Рожь начали пахать. Около Каменных Ворот, — объяснил Пауга. — Как тебе это нравится?

— Подумайте! — кричала Магде Раудоникене. — Мы своим детям корку под стол бросить не даем, а тут пускают прахом столько хлеба.

— В лепгиряйской бригаде тоже перепахивают. Смесь…

— В Варненай, где послезавтра должны были картошку сажать, сегодня кукурузу сеют.

— Мартинас вконец спятил!

— Вспахать хлеб! Где слыхано такое?!

В другое время Лапинас вставил бы слово, но сейчас не это его заботило. «Опять же! Мало ли несчастных случаев бывает?.. Хрясть! Будто муху. И нет… И концы в воду, благодетель…»

Он вошел в магазин, купил спички, выпил бутылку пива. Куда спешить? Мельница вертится… Уже собрался было уходить, но увидел у прилавка Людвикаса Круминиса.

Круминисы, отец и сын Юозас, вернулись с неделю назад. И не голые, как многие думали. Привезли с собой несколько тонн зерна и пухлый бумажник; дело в том, что большую часть имущества распродали на месте, под Красноярском. Сразу же купили корову, двух поросят, получили огород и, управившись дома, стали работать — один на ферме, другой в полеводческой бригаде. Лапинас раза два забегал к Круминисам — ведь после стольких лет (да и каких лет!) есть о чем потолковать, — но Людвикас был занят. Конечно, потолковали, и Круминис, кажется, говорил от души, но Лапинас надеялся не на такую, ох не на такую встречу…

У двора он догнал Круминиса. В кармане у Лапинаса торчала бутылка водки с лимонадной этикеткой (и при Мартинасе сухой закон, ничего не поделаешь…).

— Ну и бежишь, благодетель! Здорово! Гостя примешь?

— А-а, Мотеюс. Здоров. Заходи, коли хочешь, на минутку. Перекушу только и опять бегу на выгон.

Зашел. Сели за стол. Друг против друга. А между ними — Лапинасова бутылка.

— Без тебя попасут. Я, вернувшись из такого пекла, только бы и ходил по соседям, гулял да пил. Есть какая-нибудь чарочка, или еще не разжился?

— Не пью я больше, Мотеюс. Слабый был насчет этого и раньше, если помнишь, а теперь-то ни капли…

— Понимаю, Людвикас, понимаю. Сибирь скрутила. Холод, голод. Жену в чужой земле схоронил, дай ей, господи, царствие небесное.

— Горя хлебнули… да…

— А за что? За что, скажи, Людвикас? За то, что не голодранец был, а честный человек, вот за что тебе на спину такой крест взвалили!

— Время такое было…

— Кому оно нужно было, это такое время? Могло и не приходить. Будто при немцах не жилось?

— При немцах?

Тяжелая тишина. Два взгляда на мгновение сталкиваются, отскакивают друг от друга и, смутившись, расходятся. Чужие… В ушах гудит мельница. В кромешной темноте вертятся шестерни, выставив серые зубы. «Что я могу, мелкая козявка, господи? Твоя воля вознести меч, твоя воля и остановить».

— При немцах, говоришь… — Лысая голова Круминиса еще больше перекосилась на кривой морщинистой шее, впалые глаза зло смеются. — При немцах нас бы сейчас уже на свете не было. Не говорили бы так, да еще за бутылкой водки. А теперь живем.

— Все ли?

— Пускай не все, зато живем. Карали нас многих несправедливо, зато не стреляли, в печах не жгли. Не сравнивай, Мотеюс, что сравнивать не годится. Мой старший сын, коли хочешь знать, там науку кончил, инженером на фабрике работает. Юозас тоже мог выучиться, было бы только желание.

— Говоришь, рай…

— Были обиды, несправедливости. Мучились, спорить не стану. Но все к добру идет, Мотеюс.

— Как вижу, красный ты стал, Людвикас…

— Кровь-то есть.

— Твоя кровь — красные чернила. У кого кровь есть, тот не лижет, ох не лижет сапог, который его пинал…

— Тебя-то не пинали. Чего злобствуешь? А надо было…

— Что надо было?..

— Не так сказал. Когда тебя слушаешь, кажется, что на самом деле тогда все правильно делали. Только не все, кому надо было, в сеть попались…

Лапинас вскочил.

— Говори яснее!

— Пора на выгон. Еще не ел. — Круминис лениво встал.

Лапинас вдруг, спохватившись, шлепнулся обратно на лавку. Пора… Почему пора? Мельница-то вертится…

— Вот ты какой, Круминис… — прошептал он. Подняв голову, оглядел горящими глазами комнату. Круминис стоял у буфета и, повернувшись к Лапинасу спиной, резал хлеб. Жену потерял, в пастуха превратили. Такого хозяина! А он… Эх! Колхозным коровам хвосты вяжет! Рохля!