Деревня на перепутье

Кузнец

Раудоникис редко бывает на кузне один: бригада, утварь которой он чинит, всегда присылает на помощь человека. Сегодня очередь кяпаляйцев. Ремонтируют сенокосилку. Пятрас Интеллигент ходит на коленях вокруг машины, сдвинув на макушку широкополую шляпу, и, поругиваясь, отвинчивает гайки. Собачья работа под дождем… Но вот нужные детали извлечены и можно лезть под крышу.

— Так как же дальше-то было, Юстинас? — спрашивает Пятрас. Теперь, когда от горна распространяется уютное тепло, а накаленная одежда дымит, как луг летней ночью, приятно продолжать разговор. — Значит, ты заходишь, а он, значит, сидит на кровати с бритой головой.

Раудоникис отвечает не сразу. Стоит у сверлильного станка, повернувшись спиной, вращает регулятор. Сверло весело жужжит, врезаясь в металл. Серебристые спирали стружки падают на закопченный пол.

— Подай другую. Не ту! Вон ту, с наковальни.

И новая деталь лезет под сверло.

— Значит, Толейкис… — не терпится Пятрасу, потому что любопытен он, как редкая баба. — Валяй дальше, чего замолчал, кривая дипломатия.

— Захожу я, понимаешь, а он сразу и спрашивает: а как, говорит, дела? Много работы у тебя? Голова бритая, весь худущий, измученный, но веселый. Обрадовался, что я зашел. Работаем, говорю, помаленьку… Вижу, хочет подробней узнать про ремонт и вообще… Да чем тут похвалишься?

— Я думаю, — рассмеялся Пятрас. — За кучами лома кузни не видать. Сталинград!

Раудоникис перекосился, будто кнутом его полоснули.

— Вот-вот… А похвастаться надо. Хорошо еще, Морта дала мне для него узелочек. Подал. Говорю, так-то и так-то… Развязал, раскрыл. А там коврик на стол, оказывается! Новехонький. Наверно, для него и соткала. Посмотрел он на меня, на тряпку, на больных (в палате-то не одна койка), повертел его в руках. А на его тумбочке у кровати стоял букет цветов. Так он поднял этот букет, коврик положил и опять поставил… — Раудоникис замолк. Станок тоже молчит. И Пятрас молчит. Только в открытую дверь кузницы шелестит щедрый дождик. — Вот-вот… Постлал это Мортино рукоделье, гладит рукой, а ресницы — тю-тю-тю… И по щеке слеза. Отвернулся. Макушка-то забинтована, вдоль уха синий шрам… Какой-то бес мне горло сдавил. И как ляпну…

— Ну-ну?

— Понимаешь, бритая голова, шрам, да еще эта слеза. Такого мужика свалить!.. Не выдержал я. Говорю, вы не беспокойтесь, председатель. В колхозе все работы идут своим чередом. Засеяно, к сенокосу готовы. Машины отремонтированы, грабли опять же… Наврал… Но что я мог поделать? Голая голова, шрам, слеза…

— Растрогался, значит? — В вопросе Пятраса больше насмешки, чем любопытства. — Красотища бы была, если бы Толейкис раз! — и входит…

— Не войдет, а недельки через две очень даже может… Но тогда вокруг кузни будет чисто. — Раудоникис по старой привычке сует руку в карман, но карман пуст: с той поры как перестал уступать Магде, та перестала варить бобы. Он вскакивает, хватает новую деталь. Гром и молнии! Опять зазевался… Вечно так: только задвигается язык, как руки останавливаются…

На пороге — Помидор. Словно с неба упал. Промокший, нахохленный, как мокрый воробей на стрехе.

— Вспрыснуть надо, брат. Фундамент под коровник кончили. Пошли в магазин.

— Выставишь? — Пятрас подмигивает Раудоникису.

— Пошли, раз говорю. Мое начало, ваш конец.

— Значит, без конца… Ну, мастер, как?

Раудоникис не слышит. Но бригадиру строителей надо непременно уломать друга. Нашлась кое-какая работенка, хоть и нет у нас больше собственных телег, хоть лошадей ковать не надо, мы все-таки не можем обойтись в домашнем обиходе без железной утвари, которая, как и всякая вещь, стареет, портится, просит ремонта.

— Юстинас, глотка у тебя заткнулась, чтоб тебя нелегкая? — Помидор подбегает к Раудоникису, хватает за полу, оттаскивает от станка. — Пошли. Вспрыснем, брат, краеугольный камень.

Раудоникис не слышит, даже не шелохнется. Ну, не такому воробью, как Помидор, расшевелить эту гору. Но бригадир строителей не из тех, кто возвращается назад, увидев, что нет моста. Силой он, правда, не сравнится с Раудоникисом, зато гонором… Ого! Гонору-то в десять раз больше самого мужика.

Снова хватает. На сей раз за полы пиджака. Это, брат, уже дело чести — Интеллигент зубы показывает… Потянул. Швы затрещали, Раудоникис зашатался, попятился, как осел, которого за хвост тащат, — и на ногу Помидору! Придавил, словно жерновом. Да еще придержал.

— О-о-ой!

Пятрас валится со смеху.

— Камень положил… краеугольный… — корчится он.

Помидор скачет по кузнице на одной ноге, стонет и проклинает. Баранья голова! Мог пальцы сплющить… Пристыженный, злой, он ковыляет в дверь. Во дворе оборачивается, грозится кулаком:

— Погодите, брат, понадобится вам Гаудутис! Сопляки… Таким место в детском садике Гедруты, с сосунками. Псы паршивые, чтоб вас нелегкая!

Раудоникис молчит. Такой чертовский соблазн — пойти в магазин, просто душа на дыбки встает! За милую душу отдавил бы теперь Помидору обе ноги.