Деревня на перепутье

Мартинаса взяла оторопь. Его мозг осветила неожиданная, но такая простая, убедительная мысль, что он сам удивился бы, как это раньше не пришло в голову, если бы не был так ошарашен этим невероятным открытием: Года влюблена в Арвидаса!

— Скорее всего это так, — продолжала она, не замечая перемены на лице Мартинаса. — Человеку всегда приятно быть правым перед самим собой. А я… смешно сравнивать со мной! Читаю книги, занимаюсь любовью, иду полдня поработать в колхозе, когда надоедает дома, и ем отцовский хлеб, зная, что каждый второй кусок его — ворованный.

«Да, нет никакого сомнения — она любит Арвидаса».

…Надо было быть слепым, чтобы этого не видеть. На свадьбе Бируте, когда она с Арвидасом танцевала танец свата, все было как на ладони. Но тогда он не придал этому значения. Правда, сердце ныло, что она бесится как никогда, что ее пламенные взгляды, улыбка, изящество движений, — все подчинено одной цели — понравиться Арвидасу. Он видел это, как не видеть, но принял за игру. А потом эта беда… Прибежал Раудоникис — Толейкис лежит мертвый… Года как стояла во дворе у стены, так и рухнула наземь. Несколько дней спустя, когда Арвидас пришел в сознание, Мартинас предложил Годе вместе съездить к больному. Она отказалась. И в другой раз отказалась. Но глаза ее не лгали. Да, сейчас, когда в голове прояснилось, Мартинас отчетливо вспомнил ее испуганный взгляд, который каждый раз при встрече нетерпеливо спрашивал: «А как Арвидас? Слыхал что-нибудь новое?»

«Однажды я в шутку сказал — это было в первые дни нашей любви: «Толейкис начинает мне нравиться. Боюсь, как бы ты в него не влюбилась». Она ничего не ответила, только сильно прижалась ко мне. Она никогда не говорила об Арвидасе. Наверное, потому, что часто про него думала…»

— Кажется, мы заблудились, — сказала Года.

Мартинас посмотрел на нее пустым взглядом. «Все равно…» Он не мог и не старался стряхнуть этот кошмар. А еще так недавно земли под ногами не чувствовал. Прилетел сюда соколом, распустил крылья, весь еще во вчерашнем настроении, которое оставил разговор с Юренасом. Всю ночь ведь раздумывал, по сто раз взвешивал каждую мысль, в конце концов убедился, что правда на его стороне, и еще тверже решил стоять на своем. Ответственность не давила, не пугала, как раньше, а вызывала гордость за себя. Он покажет Годе, на какой рискованный шаг он пошел. Она должна понять: перед ней больше не тот Мартинас — ограниченный, бесхребетный Мартинас, которого она, наверное, больше жалеет, чем любит, а новый человек, впервые в жизни почувствовавший свою силу, мужскую волю, которая поможет ему занять достойное его место. Да, сегодня он ей все скажет!

Но сейчас все это уже казалось ему бессмысленным, даже невозможным. Году не интересуют ни его дела, ни он сам. Она любит другого. И вообще… так ли уж важны эти его дела?.. Его… Ха! От него-то самого здесь нет ни крошки. Он уцепился за чужую мысль, как начинающий ходить ползунок за материнскую юбку, и воображает, что открыл неведомую землю.

— Нет, нам сюда. Ты спятил, Мартинас! Всю щеку разодрал! Мог же глаз выколоть. Не умеешь по лесу ходить, мой милый.

— Ты же говорила, здесь еловый город. Вот я и ходил как по тротуару.

Года вытерла своим платком исцарапанную веткой щеку. От нее шел нежный аромат цветов. Ему померещились цветущий луг и высокое июньское небо. Над головой парил аист, изредка лениво взмахивая крылом. Близость Годы, ее запах всегда вызывали у Мартинаса какой-нибудь образ, и каждый раз — другой… «Я могу ее обнять, делать, что хочу. Пока она все еще моя», — подумал Мартинас. Но что-то холодное, враждебное, появившееся на ее лице, оттолкнуло его руки.

Они долго блуждали, пока нашли мотоцикл. У Мартинаса не было ни малейшей охоты оставаться в лесу, но настроение Годы неожиданно улучшилось. Она попросила уехать поглубже в лес, и Мартинас не посмел перечить. Домой они вернулись под вечер. Года была веселая, шутила, кричала Мартинасу на ухо всякую чепуху. Мартинас отвечал лениво, рассеянно. Наконец его холодность заразила, а может быть, даже оскорбила Году, и остаток пути они проехали молча. У двора Лапинаса он ссадил девушку и, не заглушив мотора, холодно попрощался.

— Я тебе день испортила, — с сожалением сказала она. — Наверное, были важные дела дома. Ты уж не сердись, что так вышло.

— Ничего ты не испортила. Недурно провели денек.

Она с сомнением покачала головой.

— Я очень благодарна тебе за этот день, Мартинас.

— Я бы хотел провести эту ночь в мельничном домике, — требовательно сказал он, внимательно следя за ней.

Она огляделась, словно проверяя, не слышит ли их кто.

— Не знаю. Мы сегодня порядком устали. Может, завтра?

— Завтра у меня важные дела.

— Хорошо… если ты хочешь.

«Она хотела сказать: хорошо, я должна расплатиться с тобой за этот день», — подумал Мартинас.