Деревня на перепутье

III

Мимо Лепгиряй Акмяне течет по буйным поемным лугам, пока не сворачивает к Каменным Воротам и не увязает в кочковатых торфяниках. Берега у нее почти голые, низкие, глинистые, кое-где поросшие редким кустарником. Короче говоря, типичная речка литовских равнин, которая в паводок выходит из своего русла на добрых полкилометра, а в середине лета почти высыхает, зарастает, и только в поросших камышом и аиром омутах рябит стоячая вода. Природа словно поздно спохватилась, что обидела красотой этот неприглядный равнинный край, и, в последнюю минуту, в самом невероятном месте, там, где Акмяне заворачивает к пустоши Каменных Ворот, один из берегов речушки украсила миниатюрным песчаным пригорком, прозванным людьми Сахарницей. Вершина холма на самом деле смахивала на большую округлую посудину, насыпанную доверху белоснежным чистеньким песком, который на унылом фоне Каменных Ворот виден был издали и создавал такое впечатление (особенно в сумрачные осенние дни), как будто на этом месте из-под земли бьет свет невидимого солнца.

Мартинас вытянулся навзничь на разогретом песке. В потускневшей синеве неба светило водянистое утреннее солнце. «Метеорологическая станция предсказывает ливни. Скорее уж они бы начались. Тогда бы все решилось само собой, — подумал Мартинас. — Но на самом деле… Я свинья, настоящая свинья». Он перевернулся на бок и, из отвращения к самому себе, плюнул. Катыш слюны побежал по песку, словно бусинка ртути, облипшая пылью. Мартинасу показалось, что плевок вернулся назад и угодил ему в душу.

«Детьми мы часто прибегали сюда поиграть. Всемогущий песок! Сколько построено из него домиков, напечено булочек! Дождь и ветер разрушали наши города. Мы плакали и строили сызнова. Теперь сюда прибегают другие и с таким же упорством продолжают никому не нужное наше дело. Но думают ли они, что это бессмысленно? Мы-то думали? Никому и в голову не приходило, что завтра мы можем не найти своего города. Нас занимала сама игра, а не ее результат. Наконец, мы не считали, что играем, мы верили, что заняты большим серьезным делом. Счастливые дурачки… А были бы мы такими, если бы нам пришлось перед кем-то отчитываться в своих действиях? Ответственность — вот столб, к которому на всю жизнь приковывают человека. Ответственность перед обществом, перед начальством, перед самим собой…»

Мартинас погрузил ладонь в тепловатый песок, набрал горсть и крепко стиснул. Сухие кварцевые пылинки тоненькими струйками били меж пальцев, пока не осталось несколько щепоток. Еще так недавно и он был полон, как свежезачерпнутая горсть песку, — полон радостного возбуждения, уверенности в себе, неумолимой жажды начать жизнь сызнова. Его побуждения были чисты, как этот ослепительно белый песок. Он не мог забыть слова Арвидаса, сказанные ночью, когда они возвращались с пожара: «Только трудом ты искупишь свою часть общей вины, которую сотворил с другими. Труд как огонь выжжет ржавчину души, прояснит душу, в труде ты родишься сызнова». Когда после беды с Арвидасом руль колхоза вернулся в руки Мартинаса, он подумал, что сама судьба хочет помочь ему поскорее искупить свои ошибки. Две недели его не покидало болезненно радостное состояние. Он словно шел по неизведанным, удивительно прекрасным земным просторам, видел далеко на горизонте манящие горные вершины и знал, что где-то за этими горами находится неведомый мир, который он найдет и подарит людям. Но разговор с Юренасом словно одернул Мартинаса. Он остановился и огляделся. Огляделся и зашагал дальше, но лишь по инерции. Он продолжал верить в себя, был полон решимости не уступать ни на пядь, даже гордился, что достойно выстоял перед секретарем, но в подсознании зарождалось неясное чувство неуверенности: «На самом ли деле за этими горами находится неведомый мир?» А когда он, несознательно надеясь на помощь, хотел поделиться мыслями с Годой и ударился об ее равнодушие, более того — когда он увидел, что она его больше не любит, — то же чувство неуверенности шепнуло ему, на этот раз уже громче, второй вопрос: «И кому он нужен, этот твой неведомый мир?» Кажется, на следующий же день после памятного лесного разговора с Годой был закончен сев кукурузы. И тогда к первым двум вопросам добавился третий: «А что, если на самом деле не исчерпаны все возможности?» Мартинас больше не шел неизведанной землей, не глазел на неведомые горы. Он стоял, словно прирос к земле, и сгибался под тяжестью неизвестности. Песок безудержно сыпался меж отчаянно стиснутых пальцев.

— Мартинас! — В нескольких шагах от Сахарницы стоял Антанас Григас и неодобрительно качал головой. Изо рта торчал длинный крушиновый мундштук.

Мартинас встал и, стараясь скрыть смущение, долго и основательно отряхивался от песка.

— Не плохое местечко, чтоб загорать, чтоб его туда! И в Палангу ехать не надо. Почему не голышом?

— Не успел. Может, оба разденемся? — насмешкой на насмешку ответил Мартинас.

— Было бы недурно, но есть неотложные дела. — И Григас коротко рассказал, что вчера, пока он был в Вешвиле, Истребок привез из мельницы муку и, не взвесив, передал свинаркам. Заведующий свинофермой Дубурас клянется, что ничего не знал, хоть этому трудно поверить — ведь такое случается уже не первый раз в этот месяц. — Видно, Лапинас снова принялся воровать. Речи нет, это его команда. Истребка за бутылочку купить можно; Дубурас не пьяница, но копейку любит, а такой человек всегда может соблазниться, хоть сам-то и не посмеет сунуть руку в чужой карман, — закончил Григас.

— Муку можно взвесить, — рассеянно заметил Мартинас.

— Часть уже скормили, пойди там разберись… Надо предупредить Дубураса, чтоб видел, что на его ферме творится. При Толейкисе-то видел…

— Предупредим.

В прошлый раз, когда Дубурас «забыл» взвесить муку, Мартинас сильно его выругал. Так что теперь Мартинасу надо было не на шутку обидеться, что тот не считается с его, председателя, указаниями, и все-таки это неприятное известие он принял довольно равнодушно. Вместо возмущения его охватило бессилие, а вместе с тем непонятное облегчение, какое испытывает человек, который старался сделать все от него зависящее и наконец увидел, что затея ему не по плечу.

— При Толейкисе видел… При Толейкисе… Всюду Толейкис, Толейкис да Толейкис. А Толейкис, если хочешь знать, заварил кашу и лег в больницу. Чего головой вертишь? — Мартинаса вдруг прорвало, — Твой Толейкис сунул весь навоз под сахарную свеклу и пары, а кукурузу оставил на божью милость. Шестьдесят гектаров! Что значит шестьдесят, когда нужно сто восемьдесят? Юренас на дыбки встает. Если осенью не заложим силосу сколько полагается, можем поставить на себе крест. Твой Толейкис отвечать не будет, это мы по шапке получим, товарищ секретарь партийной организации.

— Получим так получим, — сдержанно ответил Григас, но чувствовалось, что и он немного озадачен. — Сноп и то колотят, чтоб зерно выпало.

— Да! За чужие заслуги! Благодарю! — запальчиво крикнул Мартинас.

— До осени сам Толейкис вернется и возьмет, что ему положено, — отделался шуткой Григас.

— Возьмет, кто сеял, а не тот, кто пришел жать. — Злость Мартинаса схлынула внезапно, как и нашла. Ему стало стыдно за свою выходку, поэтому, желая смягчить впечатление, он миролюбиво добавил: — Я не говорю, что мы могли засеять все сто восемьдесят, но хотя бы поближе к плану… поближе к плану… чтоб не выглядело так вызывающе… Говорят, по возможности… Где уж там, зерно в зерно, все возможности подсчитаешь…

Григас, наклонив голову, уставился на Мартинаса, как петух на зерно.

— Может, Толейкис малость и переборщил, — сказал он, не желая вдаваться в разговор, который ему самому был неприятен и вызывал кое-какие сомнения. — Поживем — увидим. А насчет ответственности, то волков бояться — в лес не ходить.

Поначалу Мартинас хотел найти Дубураса и потребовать объяснений. Даже фразу приготовил: «Коли повторится, так и знай — вышвырнем с фермы как задавленного поросенка!» Но решимость тут же испарилась, и, отложив неприятный разговор до завтра, он отправился обедать к Шилейкам.

Горбуньи, как обычно в такое время, не было дома — она доила колхозных коров. В полутемной избе, которую еще больше омрачали плотные дешевые занавески и цветочные горшки на подоконниках, отвратительно воняло помоями, мочой, парами алкоголя. Шилейкене была женщина опрятная, как могла поддерживала порядок, но в последнее время, когда их семейная жизнь разладилась, развалился и устоявшийся домашний уклад. Шилейка и раньше любил выпить, часто терял меру, но после майских праздников пил каждый божий день, пока не свалится. Каждое утро, продрав опухшие со вчерашнего глаза, отправлялся в деревню (чаще всего к Лапинасу), вечером же, а иногда и пораньше, приходил домой на карачках или мужики приносили его, обнаружив где-нибудь под забором. Мартинас попытался было поговорить с ним — что он думает, раз так себя ведет, — но Шилейка глянул на него таким страшным взглядом полоумного, что невольно напросилась мысль, не стоит ли его положить в лечебницу.

Сегодня был один из тех редких дней, когда Викторас попал в кровать, не дождавшись вечера. Он лежал навзничь, скосив голову набок. Грязный, в ссадинах. Небритое лицо почернело как дерн. Из приоткрытого рта текла зеленая слюна. Под кроватью чернела лужа. Одна рука свесилась с постели как мертвая.

Мартинас подошел и потряс двоюродного брата. Ему стало дурно. Не от омерзения — от ужаса.

Шилейка зачмокал губами. Вялая рука дернулась и снова замерла.

Мартинас вздохнул с облегчением. «Было чего… Черт не возьмет…» Машинально вытер о штанину руку, которой прикоснулся к Шилейке, и пошел на кухню, плотно затворив за собой дверь. В духовке он нашел оставленное с завтрака сало, миску свекольника (Шилейкене, как большинство деревенских женщин, не готовила обеда). Шкурка сала порыжела от жары, свекольник был тепловатый, почерневший. Мартинас проглотил несколько ложек и отодвинул миску. Его стала трясти нервная дрожь. То, в чем он до сих пор сомневался, находя уйму мотивов для оправдания своих тщетных надежд, вдруг стало ясным, до того ясным, что он сам удивился, как сумел так долго дурачить самого себя. В поисках хлеба в шкафчике он нашел засунутую за посудой бутылку водки, которую, наверно, спрятала от мужа горбунья. Мартинас наполнил стакан и трясущейся рукой поднес ко рту. Со дня свадьбы Бируте он еще не брал в рот ни капли. Запах водки ударил в нос, по спине побежали мурашки. Мартинас отряхнулся и поставил непочатый стакан на стол. Сядем-ка, выпьем… Потолкуем с самим собой… Самый легкий способ, чтоб забыться. А потом вот свалимся, как Шилейка, на кровать. Завтра еще кто-нибудь в душу нагадит, и завтра то же самое сделаем. Надеремся. Приятно быть пьяным. «Типу этому вот спьяну даже море по колено…» Значит — гоп! А что потом? Потом? Да следующий стакан. В общество скотов записываемся. Боремся за человека будущего… Шилейка каждый день ходит по деревне с песней, если еще на ногах держится:

Вот времечко желанное,
Не жизнь, а сладкий сон!
Начальство пьет стаканами,
Мы ведрами дерем…

Почему бы не подпевать? Будто голоса у нас нет? Есть! Да еще какой!