Деревня на перепутье

Пускай краснеют те, кто принимал его в партию…

И это все, чем он может оправдаться?

Мы записали ему выговор…

А дальше?

Дальше?.. Хм… Дальше мы ничего не знаем. Работник был неплохой. Регулярно посещал партийные собрания, платил членские взносы…

А слухи, подозрения?..

По-вашему, я обязан записывать всякую чепуху и посылать километровую характеристику своему коллеге где-то за сотни миль: глаз да глаз за ним нужен!

Может, оно и так.

Но…

Ах, будьте добры, не выкручивайтесь. Сами отличнейшим образом понимаете, что он где-то найдет удобное местечко. Скромное, не обращающее особого внимания. Сядет, укрепится. Какое-то время будет работать честно, развяжется с партийными взысканиями, а потом примется за старое… Откуда вам знать, товарищ Юренас, может быть, за свою пеструю жизнь он осчастливил не одного районного руководителя вроде вас, который любит святое спокойствие и радуется, что развязался с подлецом, догадавшимся испариться раньше, чем ему прищемило хвост правосудие?

Замолчите же, наконец!

Нет, вы не заставите меня замолчать.

Перестаньте, прошу вас…

Юренас очнулся, огляделся. Оказывается, стоит перед дверью своей квартиры. Один. А где же второй? Нет, второго человека не было, хоть в ушах продолжало звенеть эхо его слов. Второй остался там, в больничном саду. Человек в сером халате и со свежей повязкой на затылке.

Юренас нажал на кнопку. В кармане лежали ключи, но он нажимал кнопку. В коридоре раздались торопливые шаги, но он не мог оторвать пальца от кнопки.

— Что случилось, Повилас?

«Повилас… И шофер Повилас. Дурацкое имя — какой-то святой…»

— Ничего не случилось, Альфа. Только устал. Не переношу больничной атмосферы.

— У тебя гость.

«Тридцать восемь лет, удобная квартира, двое деток и верная жена. Доволен балансом?»

— Ты слышал, что я сказала?

— Гость? Ага. Я сейчас.

Он пошел в ванную, помыл руки.

Гость… По поведению жены видно: снова кто-то по делам. Вот народ! Для них секретарь что дежурный по вокзалу.

У двери гостиной остановился, поправил узел галстука (привычка, характерная для многих аккуратных людей, каждый день имеющих дело с посетителями), нервно нажал ручку и вошел в комнату.

Мартинас встал со стула, сделал шаг навстречу и растерянно остановился посреди комнаты. Несколько мгновений они глядели друг на друга как заговорщики, встретившиеся в самом невероятном месте. Ошарашенные, испуганные, хоть оба знали, что встреча неизбежна. Наконец скрип паркета прервал звон тишины. Шаги, грохот отодвигаемого стула и голос, бодряческий голос постороннего человека:

— Ну, как делишки, Вилимас?

Мартинас молча направился к своему стулу. Резиновые сапоги (отмыл в канаве перед городом) вразвалочку прошествовали по блестящему паркету и замерли под столом.

Юренас сел напротив него.

— Заходил к Толейкису. Может, и ты приехал его проведать?

Мартинас слабо потряс головой.

— После в с е г о э т о г о не смею к нему заходить.

— Кхм…

— Не сердитесь, товарищ секретарь, что я ворвался в дом. Иначе не мог…

— Ничего, ничего, уважаемый. Я очень рад… Выпьешь чашечку кофе? Ясное дело, выпьешь. Я сейчас. — Юренас встал со стула, обрадовавшись удобному случаю покинуть комнату, а когда вернулся, задержавшись дольше, чем следовало, застал Мартинаса, застывшего в прежней позе.

Странное, не изведанное раньше чувство охватило Юренаса. Он протянул руку над столом и словно нечаянно прикоснулся к рукаву Мартинаса — у него не было сил продолжать игру.

— Мартинас, я тебя не осуждаю… Случилось, что поделаешь… Не из дурных побуждений…

— Григас хочет собрать открытое партийное, — неожиданно спокойным голосом сказал Мартинас, словно все время перебирал в уме эти слова. — Может, и его правда: если имел смелость провиниться перед народом, не бойся перед ним и ответ дать. Что ж, товарищ секретарь, я отвечу за с в о ю вину, но продолжать руководить колхозом я не могу.

— Первый раз слышу про такое собрание…

— Народ очень раздражен, смеется, бесится, я глаз показать не могу, — продолжал Мартинас, словно не расслышав Юренаса. — Какой теперь из меня председатель, товарищ секретарь. Я затоптал доверие колхозников в черную землю вместе с перепаханными посевами. Отпустите по своей просьбе или выгоняйте. Пускай руководит Григас, пока Толейкис не вернется.

Юренас бессильно махнул рукой.

— Открытое партийное… — пробормотал он, разглядывая свою ладонь так пристально, словно сомневался, его ли она. — Открытое партийное… По такому вопросу… Обнажиться перед людьми, вынести сор из избы… Подумал ли Григас, что значит выставить коммуниста на публичное судилище?

— Нет, я не боюсь публичного суда, товарищ секретарь. Не этого я испугался и прибежал к вам. Меня уже сильней не осудят. Григас прав: если мы, коммунисты, гордимся своими заслугами, когда делаем добро людям, то давайте не будем стыдиться открыть народу и свою вину. Вы думаете, народ нас будет больше уважать, если мы, навалив ему кучку под носом, спрячемся за угол? Я повторил слова Григаса, секретарь, а от себя добавлю, что уже говорил: народного суда не боюсь, но и руководить больше не могу. Поймите же…

Юренас долго молчал. Так долго, как никогда в своей жизни перед подчиненным. Вошла хозяйка дома с кофе. Юренас вынул из серванта отпитую бутылку коньяка, рюмки, налил и, поторопив жестом Мартинаса, поднял к губам рюмку. Оба отхлебнули, запили кофе. Тишина, тишина. Сколько же можно молчать?

— М-да… Значит, вздумал сбежать? Есть такие люди. Наделают ошибок, вежливо извинятся — и за угол. Это и есть та самая кучка, на которую ты только что намекал, уважаемый.

— Не один я ее наделал — это вы бы должны знать, — мрачно ответил Мартинас. — Кому уж кому, а вам-то следовало бы знать. А насчет того, чтобы сбежать, то я никуда бежать не собираюсь. Я не летун, не Быстроходов.

Юренас побледнел.

— Как так не летун? Был председателем колхоза, скатился до заместителя, а какая следующая ступенька? Бригадир! Сам летишь вниз, уважаемый, вот какое дело!

Мартинас вцепился обеими руками в столешницу. Стол трясся словно в лихорадке; в напряженной тишине было слышно, как бренчат на блюдечке чашки кофе.

— Ладно, оставим это, секретарь, лучше оставим…

Юренас опустил голову.

— Надо было своим умом соображать, ничего бы не случилось…

— Я не оправдываюсь.

— Тебе не в чем оправдываться. — Юренас повернулся в сторону со всем стулом — его давил взгляд Мартинаса. Минуту он молчал, глядя в пол, потом заговорил, словно беседуя сам с собой: — Убыток! Делают и не такие убытки. Прошлой осенью в одном нашем районе сгнило на корню несколько сотен гектаров урожая. Эта история с кукурузой, если взять в масштабе всей страны, выеденного яйца не стоит. Пушинка одуванчика, уважаемый. Фьють, подул — и как не бывало. Улетела… Нет больше… Не было и нет… — Юренас хрипло рассмеялся и через плечо поглядел на Мартинаса.

«Списать? — спросил он взглядом Мартинаса. — Гектары, да, можно. А как быть с людьми?»

— Несколько росчерков пера — и проблема решена. Давай забудем все и решим, что ничего такого и не было, уважаемый? А как с этой штукой, с совестью, если она у человека есть?

Юренас ткнул себя пальцем в грудь и жалобно усмехнулся. Хотел было встать, но устало махнул рукой и остался сидеть. Тяжелый, громоздкий, наклонившийся всем телом вперед, словно утес, нависший над пропастью…