Деревня на перепутье

Дорога шла через хутор. По одну сторону возвышался серый каменный хлев, поодаль — сенной сарай. По другую — колодец и жилой дом с садом. Дверь веранды была открыта. На пороге сидел человек без пиджака (лицо — увядший табачный лист) и вставлял зубья в грабли. Лаужис, кажется, Никодемас. Он, Юренас, знал Лаужиса понаслышке; рассказывали, что он трудолюбивый, умный человек, хоть имеет один недостаток — очень плохую зрительную память. В одно время в этих краях пользовался успехом анекдот о том, как Лаужис не узнал своей дочери, которая вернулась через несколько недель с ВСХВ в Москве.

— Эй, приятель! Из дому тебя выгнали, что ли, в такой дождь… Зайди, трубку раскурим, — крикнул он.

Юренас зашел. Сел на перекошенную скамью под разбитым окошком. С промокшей одежды капала вода. Зайди, приятель… Глаза этого человека были как только что произнесенные слова: теплые, умные, добрые. Глаза друга, которым все равно, старый ли ты знакомый или путник, забредший сюда впервые. Зайди, п р и я т е л ь, и все…

— Издалека идешь?

«Ну уж. Своего секретаря не узнаешь…» — хотел сказать он, но в последнее мгновение мелькнула дерзкая мысль — утаить, кто он. Поэтому вслух добавил:

— Не отгадаешь.

— Не отгадаю, шут тебя возьми. Неважно, откуда человек, важно, что хороший человек.

— Откуда знаешь, вдруг я не из этих… Не из хороших.

— Человек — не зверь, приятель.

Разговорились. Лаужис был разговорчивый, чистосердечный человек, в его наивной доверчивости было что-то волнующе-чистое, детское. И тогда он, Юренас, злоупотребляя сложившимися обстоятельствами, спросил о том, о чем не мог не спросить. Может, потому только и притащился под дождем, чтобы сказать эту невинную фразу, за которой скрывался нетерпеливый вопрос: на самом ли деле «много тут всяких проходит»?

— Как колхоз?

— Живем, приятель. Не густо, чтоб не соврать, ну, сколько там человеку надо?

— Много, очень много надо человеку, уважаемый. Никому так много не надо, как человеку, — ответил он, Юренас, поглядывая из-под капюшона на старика, который сидел на пороге вполоборота к нему, потому что так удобнее было работать. — Слыхал я, хорошего председателя выбрали.

Лаужис рассмеялся.

— Что не плохой, все знают, а вот насчет выбирания… Я, приятель, на собрания не хожу — есть кому без меня пойти, — но мои дети могут тебе рассказать, как выбирали. Смех один. Привезли неизвестного человека. Сам Юренас, секретарь. Старого выругал, прогнал к зайцам, а привозного — на его место. Насчет старого народ ничего. Правильно, никудышный был председатель, его-то ведь тоже несколько лет назад никто выбирать не хотел — Юренас уломал. А насчет привозного все на дыбы. Не знаем, не надо, везите обратно, мы уже ученые! И что ты думаешь, приятель? Три раза ездили, собрания сзывали — не выгорело. Народ все против и против. А на четвертый раз сдались. Измором взяли; осточертели всем эти собрания, уламывания, споры. Видишь, какая история, приятель. А председатель — ничего себе, жаловаться пока не приходится.

— Что же еще вам надо? Выходит, секретарь вас не надул.

Граблевище заходило под мышкой, стук-стук концом о пол.

— Как оно сказать, приятель? Председатель-то ничего, да кто знает, авось люди выбрали бы другого, еще лучше… Я не говорю, секретарь не дурак, но умный человек не должен бы презирать чужое мнение. Каждый по-своему умный, надо с ним считаться, а не принимать его за баранью голову. Был такой случай со мной — в подробности входить не будем. Влюбился я в девушку, хотел жениться, а покойным родителям она не приглянулась. Стали они меня отговаривать добром — могли ведь плетку взять, но, царствие им небесное, не были они у меня насильники, дай боже всем таких родителей! — и до тех пор долбили в голову, пока я не уступил и не женился на другой, которая им была по душе. Женщина оказалась не из плохих, ладили, но та, моя избранница, всю жизнь стояла между нами. Не было у меня настоящего счастья, видишь, какая история, приятель. — Старик глубоко вздохнул и задумчиво уставился на двор.

— Мне пора… — Он, Юренас, встал, глубже натянул на лицо капюшон. Хорошее дело — капюшон, но почему под ним нельзя спрятать лицо?

— Куда, приятель, в такой дождь? Марите!

— Нет, нет, хозяин, я должен идти!

Но старик растопырился на пороге как пень.

— Марите, эй Марите! Растопи огонь, человеку обсушиться надо.

Вошла белокурая девушка в коротком платье без рукавов. Пышущая здоровьем свекловодка. Та, которая была на ВСХВ в Москве.

— Отец, ну какой же ты, отец… Чего не просишь гостя в дом? — развела она руками, зардевшись как пион. — Зайдите, товарищ секретарь, на самом деле, как неудобно…

Старик мгновенно изменился. Не смутился, не застеснялся, не кинулся извиняться, нет, неудобно ему не было. Как и раньше, он ласково улыбался, радушно смотрел в глаза, но и в улыбке и во взгляде, даже в голосе уже не было прежнего тепла. «Видишь, приятель, какая история…» Ну, нет, это он уже не скажет. Приятеля-то нет. Только «товарищ секретарь». И он вошел в комнату «товарищем секретарем», сел за стол, обедал (потому что как раз было время обеда), беседовал со стариком, с его детьми (две дочки и два сына), с соседом Лаужиса, который, случайно забежав по делу, должен был уступить просьбам радушных хозяев и выпить рюмочку смородинной настойки. Он, Юренас, был в центре всеобщего внимания, как и полагается голове района. Уважение, уважение и еще раз уважение. Несмелые улыбки, почтительные взгляды, кивки (одобряем, одобряем…). Стена из кирпича высшего качества. А в этой стене ни щелочки, сквозь которую бы пробился луч согревающей душу и с к р е н н о с т и. Почему же так? Кто его замуровал? Когда?

Возвращаясь домой, он, Юренас, всю дорогу думал об этом и, хотя и не сделал никаких ощутимых выводов, понял, что в нем происходят какие-то неизъяснимые сдвиги, из-за которых одни и те же явления сегодня кажутся иными, чем вчера. Поэтому его отпор Арвидасу был скорее следствием инерции, чем духовного состояния.

— В прошлый понедельник я был в Лепгиряй, — наконец промолвил он. Надо же было что-то сказать.

— Григас рассказывал. — Арвидас на ходу сорвал листок акации и растер его меж пальцев. Его удивил неожиданный поворот разговора.

«Григас? Что хорошего мог сказать Григас? «Много тут всяких проходит…»

— Если стряслась беда, люди всегда ищут виновников выше, — сказал он, неумело пряча досаду.

— А может, они и не чувствуют ответственности за беду? Нет, товарищ секретарь, люди у нас терпеливые, склонные прощать — я говорю о наших деревенских людях, — но их глубоко оскорбляет недоверие. Нельзя сказать взрослому, как глупому ребенку: ты умный, ты все можешь, ты хозяин, но вечером не выходи во двор, не спросившись меня, потому что черт может тебя схватить. Человек ничто так не ненавидит, как ложь и двуличие.

— Ну, знаете, Толейкис, чтоб меня в этом обвинять… Столько лет руковожу районом, а таких слов… извините, уважаемый, это уже слишком…

— Простите, я не хотел вас обидеть, товарищ Юренас…

— Нет, нет! Никто меня этим еще не попрекал! — Юренас охотно бы осадил Арвидаса, накричал на него, но его сдерживает невидимая цепь. И дело не в том, что этот исхудалый, бритоголовый человек не совсем еще здоров, что он только что жаловался на частые головные боли, что его затылок все еще забинтован. Нет, не это удерживает его, Юренаса… — Никто меня еще этим не попрекал, никто, хоть я уже не первый год секретарем, — повторяет он в бессильном гневе.

— Не попрекали — попрекнут. Всему приходит время.

Уже пришло, Арвидас Толейкис, уже! Хорошо тебе говорить, когда не чувствуешь стены, не испытал того чувства, когда перед тобой люди говорят, улыбаются, и ты им говоришь, улыбаешься, но вы не слышите и не понимаете друг друга. Беззвучные движения губ. Разговор через холодную стеклянную стену.

— Давай присядем, — тихо предложил он, вдруг ощутив непобедимое желание излить душу.

Они сели на свободную лавочку перед грядкой цветов. «Но что я ему скажу? Про ту дурацкую историю с забывчивым стариком из «Золотого колоса»? Или про тех троих на лестнице молочного пункта? Неужто можно понять такие вещи? А если он и поймет, разве от этого что-либо изменится?» Открывшаяся было душа захлопнулась, как дверь неприбранной комнаты перед носом гостя. Приглушенный вздох вырвался из груди, а вслед за ним — слова; не те, настоящие, согретые кровью живого человека («Как приятно! Заходите, ну заходите же, чего стоите?»), а другие слова, от которых летишь вниз головой с лестницы: «Какая жалость, какая жалость, но мы вот-вот уходим…»

Арвидас рассеянно отвечал Юренасу — он думал о последнем посещении Евы. Будь секретарь поискренней, Арвидас открыл бы ему свою тайну, посоветовался, облегчил бы душу. Увы, между ними никогда не было тесной духовной связи, которая подняла бы их отношения на более высокий уровень, чем отношения подчиненного — начальника.

— Григас говорил, что собрал немало дополнительных сведений о хозяйничании Барюнаса в нашем колхозе, — сказал Арвидас, хоть занимало его совсем другое. — Интересные делишки всплыли наружу. Думаю, имеются серьезные основания для возбуждения дела.

— Возбудим, непременно возбудим. — Юренас внезапно встал. — Ну, заболтались. Не хочу больше тебя утомлять. Да и у меня дела. Будь здоров. Скорей поправляйся — работа ждет.

Дело возбудят… Пускай. Неужто он, секретарь райкома, хочет прикрыть негодяя?.. Гнилой зуб! Хорошо, что вовремя выдернули. А ведь не хотел. Думал, что обойдется строжайшим партийным взысканием. Ведь выговор всего один… И как это так человека ни с того ни с сего, — прокуратура-то вины не доказала?.. Но ведь людям рот не зажмешь. «Коммунист — вор, мошенник, спекулянт. Гудвалис клочок кожи из артели вынес — год пришили. Барюнас полколхоза расхитил, а гуляет на воле. Видите, какая правда…» На бюро райкома скрестились два мнения. «Исключить подлеца! Только партию компрометирует, народ смущает. Позорит имя коммуниста». Исключить… Да, аргументы серьезные, но… Неудобно говорить об этом, товарищи, но… кто-то там, выше, спросит нас: «Куда смотрели, когда в партию принимали? Почему не воспитывали, не учили, не постарались найти чуткий подход к товарищу?» Что мы ответим? Всеобщее раздумье, смущение, как всегда, когда он, секретарь райкома, вставал поперек мнения большинства. Потом голос — пока жив, он, Юренас, не забудет этого голоса: «Виноваты! Ошиблись! — вот что ответим!» — «Не вас, меня в первую очередь спросят, на меня падет тень…» — «Пускай лучше падет сейчас, а не тогда, когда правосудие схватит его за шиворот…» Впервые он, секретарь райкома, потерпел поражение против большинства бюро — слишком уж очевидной была их правда. Кто мог знать, что со временем это поражение обернется победой?

Юренас вышел на улицу. Он старался думать о вещах, ничего общего не имеющих с работой (в июле непременно поедет с семьей в Палангу), но каждый раз мысли отшвыривали его назад. Толейкис… Как-то странно с ним попрощался, даже неловко. Какое там прощание — он, Юренас, просто сбежал, и дело с концом. Испугался… Чего? Неужто я должен перед каждым отчитываться? И кто он такой, какое он имеет право требовать отчета? А все-таки, спроси он про Быстроходова… Нехорошо, очень нехорошо… Несколько дней назад, пока на него, на Юренаса, не дохнула еще ледяным холодом невидимая стена, все выглядело по-иному. Забежал завотделом. Быстроходов уезжает, просит снять с учета. Куда? Даже этого не спросил. Гора с плеч. Наконец! Скользкая рыбешка, пускай плывет как можно дальше, подумал он, но тут же от этой мысли стало приторно, стыдно, вроде разделся перед толпой догола. А сейчас…