Деревня на перепутье

VII

Никто Лукаса не уговаривал, потому что нужен он был не больше пустого стула, приготовленного для Кашетаса.

Лапинас схватил его за полу.

— Чего ж ты так, Лукас, будто тебя выгоняют? Выпей на дорогу, — совал в руки полный стаканчик.

— Да вот уже… — отмахнулся тот, поворачивая к двери.

— Чего ерзаешь будто лошадь, увидевшая слепня, — приструнила его Морта. — Выпей, коли человек просит.

Лукас уступил. Лапинас налил второй. Лукас, подстегиваемый взглядом жены, послушно поднял к губам и этот.

В сенях вдруг замутило, все-таки успел выскочить во двор, а там уже рядом и видавшая виды изгородь. От чистого воздуха тяжелая голова малость протрезвела; сознание прояснилось, взяла охота поговорить, излить кому-нибудь душу. Поскольку же никого тут не было, Лукас устроился в своем любимом месте, под стрехой хлева, на досках, и продолжал начатый в избе разговор с самим собой.

— …Да вот… Морта сегодня сама не своя. Известно, есть тому причина. Свадьба родной дочери, сошлись все чужаки, а тут… Поцапалась с Григасами, осрамилась перед всей деревней. Все из-за этой Лапинасовой Пеструхи, будь она неладна… Виновата Бируте, плох Толейкис. А ты бы лучше на себя посмотрел. Наврал всем, ирод, сунул корову в сено, а когда обман раскрылся, другие за твои плутни в ответе. Орешь, мол, правды нет, а сам неправду творишь… Хочешь быть больше всех, умнее, богаче через коварство да плутни. Да вот… А ты старайся стать таким справедливо, не унижай, не обижай других, не обманывай, тогда и Толейкис не прицепится, и Бируте перед людьми тебя срамить не будет…

Так говорил сам с собой Лукас, облегчая душу от обиды и назревающего гнева. Время от времени до него доносились веселые отголоски свадебного шума, но они проходили стороной. Он не видел, не слышал происходящего вокруг, жил только своим горем, своей обидой, презрением к самому себе. Холодное ночное небо глядело на него сквозь молодую листву деревьев. Пугающе глубокое, мерцающее прорвой звезд. Потом эта пустота заполнилась искрящейся мглой, стала отдаляться волнами и, наконец, исчезла в плотном облаке тумана.

— Чего же ты тут сидишь, папа? Озябнешь. Иди в избу.

Лукас обомлел. Ошалев от радости, он взглянул туда, откуда донесся голос, и увидел Бируте в свадебном наряде, с рутовым веночком на голове.

— Ты?! Бируте, доченька… Пришла-таки… Мы снова будем жить вместе…

— Вместе, папа, вместе. Но почему ты один?

— Да вот… Ушла ты, как мне не быть одному…

— Бедный мой папа. Тяжело ему без меня. Некому заступиться. Соскучился по мне?

— Соскучился, доченька. Такая уж жизнь… Уйти бы куда глаза глядят. Лучше уж, как Винце Страздас, на соломе в конюшне калачиком лежать, чем по чужой милости на перине ворочаться. Был бы честный человек… Больше воздуху… Тесно мне… Душит, давит, доченька, умираю…

— Ушел бы ты отсюда, папа!

— Ушел бы, ушел… Но куда, доченька?

— Найдем место. Мир не без добрых людей. Бежим, пока никто не видит!

— Да вот… — Надежда трепещет в груди Лукаса. Он упирается ладонями о доски, встает, хочет бежать за Бируте, но не может оторваться от досок — чья-то невидимая рука держит его.

— Скорее, папа, скорее, — слышит он удаляющийся голос Бируте.

Эх, уже поздно… Никуда теперь не убежишь. Слышен собачий лай, кричат люди. Учуяли. А доски будто щипцами зажали его полу.

Бируте машет руками, что-то кричит. Белое платье развевается на ветру словно крылья мотылька. Все дальше, дальше… Вот она уже взмыла над землей, вот парит в воздухе. Сперва словно легкое облачко, потом как головка спелого одуванчика и, наконец, застывает на небе сверкающей утренней звездой. Лукас глядит на нее, забыв все на свете, и наглядеться не может: до того красивая, до того ярко светит небу и земле.

Приятное тепло разлилось по телу, залепило глаза. Лукас заморгал, словно от солнца, и проснулся.

В деревне кто-то кричал, лаяли собаки. Изредка раздавалось душераздирающее завывание Прунце Француза.

Лукас вытер ладонью лицо, мокрое от слез. Сам не знает, сколько времени просидел он в оцепенении, не в силах стряхнуть впечатление от сна. Но вот где-то над головой раздался знакомый женский голос. Ему ответил мужской. Лукас прижал ладонь к доске и изо всех сил провел по ней рукой. Занозы глубоко впились в кожу. Нет, он не спал. Оба голоса шли из-под стрехи, с чердака хлева. Гулкие, приглушенные, но настолько отчетливые, что можно было разобрать каждое слово.

— Чего остался с этим дураком? — спросила Морта. — Мог же вместе с Шилейкой утащиться.

— Неужто выгонишь гостя, Мортяле? Чем я виноват, что он не такой понятливый, как твой Римша.

— Дразнил, дразнил, как собаку. Полетел по деревне с воем. Не нравятся мне твои шутки, Мотеюс. Чего насел на Толейкиса? Может, ты один от него плачешь?

— Перестань, Мортяле, довольно. Будь добра со своим стариком в этот вечер. Оба мы одинаковые сиротки. Прижимайся поближе… ну, и… Прижмешься к своему Мотеюсу, лапонька, или не прижмешься?

— У тебя только это в голове. Не лезь. — Тишина. Потом снова голос Морты: — Почему не живешь, как люди? Чего воюешь со всей деревней? Что завоюешь?

— Не воюю, Мортяле, от собак защищаюсь.

— Защищаешься… — Глубокий вздох, снова тишина, а потом глуховатый голос: — А чего тебя милиция тягала? Других на месте допросили и отпустили, а тебя целых три раза…

Над головой крякнули, замычали.

— У бабы ума, что у той куры. Тягали! Не будь я Лапинас, не тягали бы. Хотят перед людьми оклеветать, унизить. Неужто еще Толейкиса не раскусила?

— Ты точил зуб на Гайгаласа, и он сгорел… Ясно, как божий день…

— То-то и оно, что божий день! Царь царей покарал…

— Бога призываешь, а с чертом под ручку ходишь. Мотеюс, Мотеюс, у меня сердце дрожит.

— Мортяле, ну зачем, лапонька? Молодые уж улеглись, нам бы тоже не мешало…

— Кыш! — Хлопок, шуршание. И снова голос. Прядется медленно. Суровый, как пакляная нить: — Жаднюга ты, Мотеюс. Работа на мельнице хорошая. Года могла бы в городе устроиться. Думаешь, Толейкис не отпустил бы из колхоза, не вошел бы в положение? Могли бы жить мирно, других не задевать, и нас бы не задевали. Сидели бы сейчас на свадьбе у Бируте… Был бы ты другой, Тадас на тебя бы не наскакивал и Бируте бы добрей была. Такая пара! Чужие радуются, а ты, родной отец, завидуешь счастью своего ребенка. А как ладно все по деревне проводили! Какой большой поезд! Посадили в машину будто королевну. Венки, цветы, музыка… Боже, боже…

Последних слов Лукас уже не слышал. Туман застлал глаза, в ушах зазвенело. Он сорвался с досок и побежал прочь.

На хуторе Круминисов, за телятником, стоял ощипанный стог соломы.

— На, возьми корзинку и иди, — сказала Магде мужу. — Я догоню.

— Да и у меня… того… давит, — Раудоникис залез за стог.

С другой стороны подозрительно громко шуршала солома.

— Ты уже, жена? Что ты там так долго делаешь?

— Свадебных гостинцев захватить надо. По дороге.

— Никак соломы захотела? — Раудоникис предостерегающе крякнул и обогнул стог, где копошилась Магде.

И правда! Рядом со стогом высился надерганный ворох соломы. Магде, присев около него, искала концы подложенной под низ веревки.

— Чего уставился? Сделал дело и иди, — обругала она мужа. — Валяй своей дорогой, чтоб ничего не видел.

— Да вижу, жена.

— Не болтай! Ничего ты не видишь.

— Вижу, жена, и буду видеть.

— От угощения Григаса у тебя голова задом наперед. Валяй домой, сказано!

— Нет, жена. Дальше так не пойдет. Больше меня срамить не будешь. Врать не буду, сегодня я выпимши, но завтра и трезвый то самое скажу. Будешь хорошо себя вести, можешь себе верховодить, а коли плохо, то я верх возьму.

— Сейчас я тебя поленом хвачу, дурак! — заерзала Магде, не на шутку рассердившись, так как не было еще такого случая, чтоб муж даже в самом что ни на есть пьяном виде посмел ей перечить. — Не умеешь при людях себя вести, места своего не знаешь, теленок нелизаный! Должны были в избе сидеть — чем этот горлопан Гайгалас нас лучше? Григас сунул в сарай к последышам. Увидишь, завтра снова как побирушек у двери посадит, а ты будешь радоваться, зубы скалить, кинешься качать Толейкиса.

— Не стыдно и покачать такого человека. Сама знаешь — мог ведь засадить из-за тех бревен… Не сделал…

— Дубина! Нашел оправдание. Такой теленок, как ты, и под столом бы лакал, дали бы только стакан…

— Лучше под столом, чем под бабьей юбкой, — отбрил Раудоникис, сам удивляясь собственной смелости. — Забери веревку, жена. Пошли домой, пока кто-нибудь не увидел.

— Пойдем, сейчас пойдем, — Магде налегла на ношу и стала затягивать узел.

Раудоникис хмыкнул. Раз, другой. Посмотрел вниз, вверх, огляделся, словно в поисках разумного совета. Потом отряхнулся, глубоко вздохнул, будто собираясь нырять в холодную воду, и подошел к жене. Обхватил ее сзади медвежьей хваткой, оторвал как тряпичную куклу, отнес несколько шагов в сторону и поставил на землю. Все произошло так быстро и неожиданно, что ошарашенная Магде даже сказать ничего не успела. Пока она очнулась, Раудоникис скатал веревку, бросил ее в корзину и положил жене к ногам.

— Ах ты липка ободранная! Налакался как скот, не знает, что делает! — взвизгнула Магде. Схватила корзину и изо всей мочи ударила мужа по голове.

Но Раудоникис вовремя закрылся рукой. Корзина затрещала и, отскочив будто мяч, улетела куда-то за ворох соломы.

— Ну-у-у… — зарокотал Раудоникис. — Больше так не делай, жена! Нехорошо будет. Драться буду.

Магде топнула ногой. Хотела плакать, кричать, ругаться, но женское чутье подсказало ей, что ничто не поможет. Потому еще раз бессильно притопнула ногой, будто овца, и, окончательно выбитая из колеи, припустилась бегом домой.

Раудоникис запихал обратно выдранную солому, взял корзинку, веревку и пошел. Ему казалось, что он поднимается по лестнице на высокую башню, с которой вот-вот откроются не виданные доселе виды. На душе было и легко, и хорошо, и немного боязно.

Радужное настроение рассеял вопль на том конце деревни. А, Француз… В позапрошлом году тоже как-то взбесился. Перепил, наверное.

Раудоникис прибавил шагу. Стало беспокойно за жену. А тоскливый вой дурака катился по деревне все ближе и ближе. Уже можно было разобрать слова:

— Упью! Нож, тупина по голове! Упью!

Раудоникис выломал из изгороди тычину. Пожалуй, лучше свернуть в сторону, через огороды…

Впереди из темноты вынырнула чья-то тень. Жена!

— Юстинас, ради бога… — Магде кинулась к мужу. Говорила давясь, вся дрожа, зуб на зуб не попадал. — Человек лежит… За перекрестком… у нашего двора… Думала, пьяный… Толейкиса убили!

На востоке уже брезжил рассвет. Лукас не знал, где он так долго блуждал, что делал и как здесь очутился. Был он в грязи, мокрый, в ссадинах. Из царапины на ухе за шиворот капала кровь. Долго он стоял перед дверью мельничного домика, словно ожидая, чтоб позвали. Потом встал на цыпочки и машинально пошарил под решетиной. Когда они жили здесь с Мортой, всегда прятали ключ в атом месте. «Да вот… нет… Куда она могла засунуть?..» — впервые мелькнула мысль в затемненном сознании. Замерший мозг задвигался, заработал. Лукас очнулся. Растерянно опустил руки. Чего ему здесь надо? Уходить, бежать, поскорей бежать отсюда! Но куда? Пришел из неизвестности, из мрака. Нет пути назад. Нет путей никуда. Перед ним всего несколько шагов. Привычных, тысячи раз хоженных. А дальше, за ними — ничего. Мрак, пустота, пропасть. Вот он и сделает эти несколько шагов, что остались. Человек должен идти, пока есть куда.