Деревня на перепутье

— Девки, бешеные! Не щипайтесь! Благословения не дам!

Куда там!

— Поехали! Поехали!

Машина молодых выруливает на дорогу, ждет немного, пока развернутся остальные, и весь поезд с музыкой и песнями мчится по деревне.

Не давай кольца, веночка
да зеленой руты… —

подпевает Кляме Истребок, высунув локоть из окна кабины.

У двора колхозной канцелярии всем приходится остановиться: дорога перегорожена. По ту сторону длинней жерди, переброшенной поперек дороги и прикрепленной к придорожным деревьям, столпился народ. За жердью столик, застланный скатертью работы Римшене; на нем кувшин пива, бутылки с напитками покрепче, тарелка сыру.

Арвидас выскочил из машины, сдвинул на затылок шапку свата, украшенную бумажными цветами.

— Здорово, люди добрые. Почему шлагбаум опущен? Может быть, поезд скоро пройдет?

— Откуда ты будешь, брат, что порядку не знаешь? — Голос Помидора, хоть самого его и не разглядишь. — Куда едете, брат? Что везете? Показывайте товар лицом. Должны знать, какую пошлину наложить.

— Товар местный, высшего качества. Если пустите, много пользы для вас будет, — отрезает сват. — Знаете такого Тадаса Григаса?

— Как его, дьявола, не знать, — раздается голос в толпе. — Мне два трудодня скостил…

— Мало, Каранаускас. Слишком мягкий он бригадир. Полдня двух лошадей гонял, и только два трудодня. Предложим правлению пересмотреть…

— Сбесился!

— Кто еще знает Тадаса Григаса?

— Я!

— И я!

— Я тоже! — раздались крики.

— Хороший парень?

— Был бы ничего, да красивый. Наших баб отобьет.

— Не бойтесь, — защищает сват жениха. — У него своя есть. Слыхали про такую Бируте Римшайте?

— Знаем, знаем!

— Хорошая девка?

— Не бодается, не лягается, не кусается…

— Не ворует.

— Чужих мужей не заманивает.

— Выходит, годится?

— Поживем — увидим. А теперь платите пошлину и езжайте дальше подобру-поздорову.

Арвидас идет к машине и возвращается с полной охапкой подарков. Дети получают кто игрушку, кто кулечек конфет, кто книжку с картинками. Мужиков угощают сигаретами, женщин — печеньем. Подросткам дают по книге. Клямасу Гайгаласу достается записная книжка. Много подарков, необычные… Каранаускас, морщась, листает свежий номер сатирического журнала, врученный сватом. На второй странице обложки рисунок: на пашне рядом с мешком зерна храпит колхозник — из ноздрей выросло по ростку… К черту! Лучше бы сто граммов налил, чем бумажки эти совать… Но слава богу, уже и сто граммов подходят. Дружки вышли из машины, вытаскивают из карманов бутылки, спешат на выручку свату. Стаканчик переходит из рук в руки. Встряхиваются, отфыркиваются, благодарят. Желают счастливой жизни молодым. Наконец бутылки осушены, но загородка стоит как стояла.

— Что такое? Неужто не пустите нас в колхоз, люди добрые? — разочарованно спрашивает сват. — Чем не угодили? Может, подарки небогатые, угощение скудное, или молодые не приглянулись?

— К черту! — выскочил вперед Гайгалас. Он уже под хмельком. — Кто так говорит? Мы и подарками и угощением сыты по горло. Да и молодые ничего из себя, ужаки. Но и наш колхоз не лыком шит. Мы там не побирушки, свиньи неблагодарные и прочее дерьмо! Будто нам жрать нечего, нечем гостей встретить! Просим, угощайтесь. Мы за ваше здоровье выпили, будьте любезны теперь за наше, гадина. — Гайгалас берет со столика бутылку водки, которую сам туда поставил, выпивает за здоровье Арвидаса и наливает ему полный стаканчик.

Сват в первый раз не на шутку растерялся. Все смеются. Но ничего не поделаешь — надо выпить.

Каждый берет со столика свою бутылку — у кого домашнее яблочное вино, у кого водка, у кого ликер — и пьет за здоровье новобрачных. Вслед за стопкой путешествует тарелка с сыром.

Машины и кузов грузовика опустели — все столпились на большаке у загородки… Одни музыканты остаются на своих местах, но и туда забирается стаканчик.

Помидор, пунцовый как райское яблочко, катается в галдящей толпе с кувшином пива. Кто-то затянул было песню. Визжат от щекотки девки, кричат дети, варненайский Кашетас дергает гармонь, недовольный, зачем обещал Лапинасу прийти. Такую свадьбу пропустить!

В суматохе никто не заметил, как кто-то снял жердь, отставил в сторону столик. Путь свободен!

— Поехали!

— Ладно уж, пускаем. Но молодые должны обещать, что их дети, когда вырастут, не убегут из колхоза в город.

— Обещаете? — спрашивает Арвидас.

Бируте и Тадас, смущенно улыбаясь, кивают.

Люди расступаются. Машины медленно раздвигают кричащую толпу. Последний обмен остротами. Из окон машин в обе стороны машут руки, сыплются конфеты.

— Будьте здоровы, люди добрые! — кричит Арвидас. — В ваш колхоз мы привозим богатую невесту и такого же жениха. Их приданое — трудолюбивые руки, чистая душа, чуткая совесть, светлый ум. Они приносят вам согласие, благосостояние и счастье. Будьте счастливы, друзья!

Пока свадьба добирается до хутора Григаса, приходится преодолеть еще несколько преград. Но толпа у них меньше, встречного угощения нет. Из машин выходят только сват с дружками. Раздают оставшиеся подарки, последние бутылки, и свадебный поезд беспрепятственно сворачивает домой.

Старики Григасы выходят во двор с хлебом-солью встречать молодых.

Первым к Лапинасу явился Прунце Француз. У загородки он урвал стопку, так что теперь кривляется и, страшно перевирая, напевает мелодию свадебной песни.

— Сметоне колодец вычистил? — спрашивает Лапинас.

— Вычиштил, вычиштил, — отвечает Прунце и без приглашения шмякается на лавку. Глаза нетерпеливо шныряют по пустому столу.

— Бурба угостил?

— Не-е! Не-е! — Дурак трясет всклокоченной головой. Уши алеют сквозь спутанные космы как петушиные гребни. — Пурпы нет. Пурпа пьет фарафан. На сватьпе выпил. За сторофье молотых. Мартинас тал…

— Дурак ты, Прунце, ох дурак, — после короткой паузы говорит Лапинас.

— Я? — Прунце не верит своим ушам. Впервые он слышит такое оскорбление из уст своего благодетеля. — Я, госфотин Лафина?..

— Ты, ты, Прунце, — Лапинас исподтишка наблюдает за полоумным. Так смотрит человек, когда он готов на все. — Глупый как сапог. Осел над ослами. Дурака дурее тебя во всем районе не найти.

— Я турак… осел! — Полоумный вскочил, будто его ошпарили. На лице у него обида и злоба. — Я — сапох, госфотин Лафина? Я?

— Ты, Прунце, ты. — Лапинас на всякий случай отодвигается. — Форменный полоумный, царь дураков. Тебя надо запереть в сумасшедший дом…

Прунце тяжело дышит, опустив голову будто разъяренный бык. Белки глаз налились кровью, волосатые ноздри раздуваются, на губах пена, толстые пальцы вцепились в столешницу, кажется, вот-вот сломают ее, как вафлю.

Лапинас понимает: самое время спрятать красную тряпку. Еще один неосторожный взмах — и рога взбесившегося зверя вонзятся не туда, куда их нацеливают.

— Успокойся, Прунце, садись, — ласково говорит Лапинас, уже опасаясь, не переборщил ли. — Люблю я тебя. А что малость обидел, так уж прости: должен был сказать, что Толейкис о тебе говорит.

Прунце смотрит на благодетеля с недоверием, потом с тяжелым сопением садится на лавку. Мрачный и угрожающий.

— Толейхис?

— Кто же еще, Прунце, кто? Толейкис сердится на всех, кто в колхозе не работает, а на тебя так больше всего. Говорит, надо этого дурака увезти в Пажайслис, запереть в сумасшедший дом…

— Я… меня… увезти… Как там в морту, путет увезти!

— Что ты дашь? Ничего ты не дашь, Прунце. Бросят тебя связанного в грузовик и упрут в сумасшедший дом. А там тебе такого лекарства зададут, что сразу ноги протянешь… Плохо твое дело, Прунце, ох плохо.

Слабоумный какое-то время сидит, потеряв дар речи. Перепуганный и растерянный. Но тут же он снова вспыхивает. Вскакивает, мечется по комнате, колотит себя могучим кулаком в грудь, сипит:

— Упью! Нож, тупина! По голове! Не увезет!

— Увезет, Прунце, ох увезет. Толейкис слов на ветер не бросает. Умрет, но свое сделает…

— Умрет, умрет! — воет дурак. — Нож, тупина! Умрет!

Вошла Морта накрывать на стол.

— Это еще что за разговоры? — зло бросает она. — Зачем его дразнишь?

— Мужской разговор, Мортяле, мужской. Не тебе его понять, — Лапинас прячет ухмылку в усы, приятельски хлопает слабоумного по плечу. — Выпьем, Прунце?

— Выпьем, госфотин Лафина, выпьем…

— Ты мой первый гость, Прунце. А Толейкис…

— Не увезет! Нож, тупина по голове! Не увезет…

Залаяла собака.

— Страздене идет. Будет тебе пара, Прунце. Не хватает Кашетаса с гармонью — могли бы и сплясать. Спляшем, Мортяле?

— У тебя все ветер в голове.

— Дадим жару, лапонька, ох дадим. У Григаса земля задрожит.

— Добрый день. Здорово. Уже празднуете?

— Здравствуй, Страздене. Пожалуйста в красный угол. Ну и принарядилась! Туфли новые, шелка как паутина бабьим летом — солнышко просвечивает… А запахи-то, запахи… Грех, не баба. Подшурши поближе, давай прижмемся, развеселишь стариковское сердце.

— Спасибо, Мотеюс, спасибо, дорогуша. Слыхала, твоя захворала. Говорю, надо проведать…

— Захворала, а как же. Лежит. Что поделаешь, такова божья воля. Кто родился, тому хворать и умирать. Из праха вышли, прахом станем, да уж… Садись, Страздене, будешь гостьей, одним посещением хворых не спасешься. Почему Бенюса не привела?

— Сяду, раз уж так просишь, Мотеюс, приму милость, дорогуша. — Страздене подходит к столу, вызывающе подрагивая округлыми ягодицами, приподнимает платье, садится. Вроде хочет спрятать слишком обнажившиеся колени, но на деле еще круче задирает юбку. — На что он нам, этот молочный начальник, на кой черт, Мотеюс, дорогой? Может, сырники в него макать будем?

— Неужто прошла любовь, Страздене?

— На свадьбу попер. Свежего бабья захотелось. А мое какое дело… Такие молокососы кишмя кишат, как вши в рубашке у нищего. — Страздене беззаботно смеется, но не может скрыть досаду.