Деревня на перепутье

Шилейка

Вторая неделя, как лежит в постели. Свалился пьяный под забором в дождь, простудился — воспаление легких. Впервые за последние два месяца вытрезвел человек. Пока болезнь держала в постели, было все равно, но вот кризис миновал, и Шилейка словно воскрес из мертвых. Осматривает дряблые пальцы, щупает саван — человек с того света! Из пекла воротился… Зажмуривается, гонит страшные мысли, но их, как блох у собаки, — видимо-невидимо. И картин. Тянутся друг за другом словно непрерывная лента фильма. Жуткие обрывки, кровавый пот прошибает. Безо всякой связи и ладу. Обрывки из пекла. Шилейка у Лапинаса. Шилейка на мельнице. Шилейка у свиней. Шилейка под забором. Шилейка, Шилейка, Шилейка… И всюду подруга бутыль, перекошенные хари, широко разинутые глотки. А в конце — занесенная над головой дубина. Удар… Человека убить хотел. Может, и надо было… Но почему именно он?

— Ох, ох, ох!

Кто-то вошел. Вроде бы шаги Мартинаса.

— Лучше б не поправлялся… — Шилейка закрывает глаза, мечется на подушке. На перекошенном лице — ужас. Как придется жить? — Дай глоток, Мартинас. С ума спячу.

От двери никакого ответа. Только тяжелое дыхание усталого человека.

— Не могу! Не признаюсь! Все равно не простят! Не хочу! Ничего не знаю, не видел, не слышал. Сажайте невинного в тюрьму.

Заскрипели половицы. Шаги все ближе, ближе.

— Дай! Убей, Мартинас. Вот под потолком крюк. Привяжи веревку. Петлю-то сам надену. Сделай милость, братан. Все равно Толейкис вернется и раздавит…

— Ха-ха-ха!

Шилейка вскочил, подброшенный на постели страшным хохотом, продрал глаза. Гайгалас!

— Как ты тут?

— Петлю надеть пришел, гадина. Просишь ведь! — Нагнулся к Шилейке, протягивает лапу. Поросшую рыжей шерстью, жилистую. Растопыренные пальцы все ближе, ближе… — Делай учет совести, бандитская морда!

Шилейка прислонился спиной к головам кровати, машет перед собой серыми своими руками. Голая грудь тяжело вздымается, глаза навыкате, из широко раскрытого рта вырывается жалобный писк.

— Смерти боишься, жаба? А другого убить хотел. — Лапа Гайгаласа спускается на грудь, пальцы ползут к горлу. А вслед за ними — взгляд. Страшный взгляд.

Шилейка уже и руками не машет, и не визжит. Только смотрит остекленевшими глазами на Гайгаласа, парализованный звериным страхом. Аминь. Скорее бы всему конец…

Пальцы подползли к горлу, обвились и, словно испугавшись чего-то, тем же путем обратно… Гайгалас выпрямился. Комната задрожала от адского хохота.

— Наклал в штаны, ужак маринованный, а? Будешь знать, что такое жизнь для человека? Ложись поудобней, не бойся. Никто не тронет. Толейкис тебя помиловал. Живи, ползай, гадюка, пока святая земля носит.

— Ох, ох, Клямас… — простонал Шилейка.

Гайгалас садится на кровать, умаявшись от припадка ярости. Потом вскакивает и, не сказав ни слова, бросается в дверь.

Шилейка долго лежит, не двигаясь с места.

— Толейкис помиловал, Толейкис помиловал… — шепчут посиневшие губы, но сознание, скованное страхом смерти, еще не понимает смысла этих слов. Поднимает голову, прислушивается. Слышно, как с крыши журчит вода. В деревне жалобно, протяжно завывает собака.

— Лапинасов Медведь… — шепчет Шилейка. — По мне воет… — Натянул одеяло на голову, снова сбросил, с дрожью уставился на окно. Во дворе замаячила человеческая тень. Кажется, и собака за ней… — Лапинас! Заприте дверь! Скорей, скорей! Не надо Лапинаса! — Сел в кровати, вцепился в кого-то, невидимого, отталкивает от себя. Холодный пот хлещет со лба. — Не надо Лапинаса… не надо… не надо…

В сенях загремели шаги, скрипнула дверь. Вошел Вингела. На пороге снял фуражку.

— Лапинене умерла.

— Ве… Вечная память… — выдохнул Шилейка. С груди словно могильный камень свалился.