Деревня на перепутье

Он посмотрел в окно. Ход его мыслей на секунду сбился, словно кто-то бросил камешек меж шестерен. И вдруг он почувствовал, что чего-то не хватает, что-то не так, но поначалу не мог разобраться, в чем дело. Он растерянно огляделся по комнате, и, так как глаза не заметили ничего из ряда вон выходящего, мысли снова тронулись с места и, раздавив случайный камешек, завертелись с прежней размеренностью.

Арвидас сел, открыл вторую тетрадь и записал предыдущую мысль. Но меж шестерен снова влетел камешек, на этот раз — покрупнее, и ход мыслей во второй раз застопорился: он вспомнил жену. Обычно в такое время на кухне слышны были звуки, шум, поднимаемый мальчиком, а теперь весь дом был погружен в давящую вечернюю тишину. Арвидас забеспокоился. Но это было не настоящее беспокойство, вызванное страхом за близкую женщину, — скорее уж его просто раздражало нарушение привычного порядка.

Минуту он ходил по комнате, стараясь рассеяться, но колесо по инерции вертелось, развивая новую мысль. «Действительно, почему она сегодня так долго задержалась? Раньше ведь такого не бывало». Его брала злость; вместо того чтобы рационально использовать время, привести в порядок записи или прочитать книгу, он вынужден вхолостую расходовать энергию из-за человека, который почему-то не пришел домой в привычное время. Арвидас иронически улыбнулся, осуждая себя за слабость, зажег лампу и снова принялся за заметки. «На эту тему можно написать целую диссертацию, — подумал он, прочитав последнюю запись. — На самом деле, почему бы не написать диссертацию? Ведь в этой области еще не поднятая целина. Например: «Перспективы экономического роста колхоза в соответствии с ростом сознательности крестьян» или что-то в этом духе. Чем не тема?»

Арвидас торопливо записал замечание; он был восхищен неожиданной идеей, но прежняя тревога вернула его к действительности. «А все-таки она никогда так долго не задерживалась». Он сунул обе тетради в ящик и с минуту, колеблясь, смотрел в окно на сгущающиеся сумерки. Потом переоделся и направился в деревню.

По сумрачному небу плыли тяжелые осенние тучи. Иногда они раздвигались, и в зеленоватых полыньях вспыхивали прохладные, едва заметные звезды. Влажный южный ветер нес с реки убаюкивающие крики чибисов; им вторили ленивое собачье бреханье в деревне и монотонная песня девушек. Пели в избе Гаудутиса Помидора — был канун именин его дочери Ромы, и доярки пришли возздравить свою подругу, которая сидела теперь за уставленным снедью столом на стуле, увитом еловой хвоей.

«И тут не обходятся без бутылочки», — горько подумал Арвидас. Он хотел было направиться через двор Помидора и, срезав перекресток, выйти прямо к усадьбе Круминиса, но в это время из двора Раудоникиса выехал грузовик. Арвидас отступил до самого кювета, но шофер Сукмядисского лесхоза не был бы шофером, если бы не газанул по такому случаю. Арвидас внимательно проводил взглядом удаляющийся прицеп, но номера машины не разобрал — он был залеплен грязью, потом не спеша почистил обрызганные брюки и вошел во двор Раудоникиса.

Так он и думал: за хлевом лежали два длинных сосновых бревна, еще пахнущих лесом. Один уже успел очутиться под навесом, а около второго пыхтели Раудоникис с женой, подкатывая его ломами к первому. Увидев Арвидаса, оба смутились. Раудоникис отшвырнул лом, будто обжегшись, а Магде присела на бревно, словно хотела спрятать его под юбкой.

— Отоварились?.. — окликнул Арвидас.

— Вынюхиваешь? — в свою очередь спросила Магде, мгновенно оценив ситуацию и приготовившись к обороне.

Раудоникис стоял неподвижно, как силосная башня.

— От тебя, Раудоникене, совести требовать нечего. Но коли уж совесть потеряла, то, может, знаешь, что грозит за соучастие в воровстве?

— Посадишь?! — Магде вскочила. Черные глаза будто пиявки впились в Арвидаса. — Пожалуйста! Прошу. Это ты можешь.

Раудоникис захрипел, как мехи его кузни, и продолжал стоять, потеряв дар речи.

— Зачем сажать? Какая от этого польза? Таких, как ты, там и без тебя хватает. А вот бревна придется отдать. И вора указать. С Юстинасом же мы отдельно поговорим.

Раудоникис выпустил весь воздух и снова замер.

— Погляди, какой храбрый! — Раудоникене подбоченилась и шагнула к Арвидасу. — Правду найти захотел. Вора ему укажи, бревна отдай. А этого не хочешь? — сунула кукиш.

— Жена… — простонал Раудоникис.

— Не бойся, не выстрелит, — рассмеялся Арвидас.

— Праведник, чистоплюй! — кричала Магде, не отрывая взбешенного взгляда от Арвидаса. — Купленную вещь отобрать вздумал. А почему нам одним отдавать? У всех отними. У Робинзона, у Бузаускаса, у Помидора, Тринки. Каранаускас целый дом из таких вот бревен выстроил. Иди, разбери его избу и верни бревна в лесхоз. Чего стоишь? Тащи всех под суд!

— Успокойся, Раудоникене, — деревню скличешь… Садись, поговорим по-людски. Садись, Юстинас. — Арвидас миролюбиво протянул руку, хотел взять Магде за локоть, но женщина отскочила и заплакала.

Раудоникис, тяжело вздыхая, сел на бревно.

— Слезами делу не поможешь, — смущенно сказал Арвидас. Он хотел говорить строго, но в голосе невольно прозвучала извиняющаяся нотка. — Нам нечего ссориться, Раудоникене. Хоть ты меня и оскорбляешь по своему неразумию, я ничего против тебя не имею. Я уважаю трудолюбивых людей, а ты работать умеешь. Из полеводов в прошлом году редкая женщина имела триста трудодней. Молодец! Да… Но вот беда — чужое имущество не уважаешь. Как же это можно? Человек потел, работал, может быть, концы с концами не сводил, а ты — фьють — под полу его добро. Ни спасибо, ни выкуси даже не сказала. Нехорошо получается. И грешно, если в бога веришь.

— Бревна мы за деньги купили, — всхлипывала Магде. — Никого не обидели…

— Да ведь не одни бревна, Раудоникене. — Арвидас сел рядом с кузнецом. — Воруешь все, что только под руку подвернется. Третьего дня, помнишь, захожу я во двор, а ты кур кормишь. Такого зерна за трудодни не получала. Откуда оно? Потрудилась, когда мы семена чистили… А если уж про бревна говорить, то, хоть ты деньги и платила, все равно они ворованные. Этот мошенник, не шевельнув пальцем, заработал каких-нибудь полторы сотни рублей, а государство столько же потеряло. Ты помогла обокрасть государство, Раудоникене.

— Все воруют. Мы — у государства, государство — у нас. Сам говоришь, что хорошо работаю, а сколько я за работу получаю? Гроши. Пары чулок за трудодни целой недели купить не могу. А государство знает свое. Ему неважно, сколько ты на трудодень получаешь. Раз зашел в магазин — плати. Да уж будет говорить… — Магде безнадежно махнула рукой и, сотрясаясь от рыданий, ушла в избу.

«Интересно, плакала ли она хоть раз в жизни по-настоящему?» — подумал Арвидас, а вслух сказал!

— Твоя баба неплохая артистка.

— Дождь… — буркнул Раудоникис.

Арвидас вытянул руку и молча смотрел, как на ладонь падают прохладные капли.

— Всего от тебя ждал, только не этого, — наконец сказал он. — Коммунист — вор государственного леса.

— Магде договорилась…

— К черту! А где твоя голова была?

Раудоникис сунул руку в карман пиджака, но запасы бобов были исчерпаны. Поэтому он раздраженно почесал шею и вздохнул.

— Может, в избу зайдем? — несмело предложил он.

— Краденое бревно задницу жжет?

— Эх, председатель… Кто бы заводился с ворами, коли б можно было правильно купить…

— Заячья душонка! Один выговор уже получил. Хочешь второго? На этот раз будет похлестче.

— Будет так будет. Не защищаюсь. Уступил бабе. Виноват. Но будто я с жиру? Сам видишь, какая у меня развалюха. Дырявая как решето, ветры сквозь стены свищут. Третий год, как прошу у колхоза материалу на ремонт. Вымолить не могу. Которые с хуторов в поселок переезжают, тех поддерживают, а кому надо стену залатать — ни щепы не дают. Так ненароком и увязнешь…

— Увязнешь… Может увязнуть такой Шилейка или Гаудутис, а тебе нельзя. Ты же коммунист. Обязан соблюдать закон, чтобы, глядя на тебя, и все другие уважали государственное имущество. Не получаешь бревен законным путем — не надо. Пускай ветер сквозь стены свищет. Думаешь, в партию ты вступил для того, чтоб в тепле за печкой спать? Нет уж, мой милый. Сперва найди ночлег для других, а только потом, если места хватит, сам прикорни.

Арвидас взглянул на Раудоннкиса и замолчал. Кузнец сидел как каменный, уставившись тупым взглядом куда-то на деревья за гумном. Казалось, ни единое слово не коснулось его сознания.

— Чего молчишь? — зло спросил Арвидас.

Раудоникис вздрогнул и запустил руку в пустой бобовый склад.

— Что и говорить-то? Магде ждет мальца. Придет зима — погибли.

Арвидас отмяк.

— Зачем раньше не сказал? Мы бы позаботились.

Раудоникис с недоверием пожал плечами.

— Правление выделит тебе бревна, — бросил машинально Арвидас и тут же пожалел о неосторожно вырвавшемся обещании: в колхозе не было лишней жердочки и не имелось ни малейшей надежды на дополнительные стройматериалы.

— Что вы сказали? — зашевелился Раудоникис.

— Что ты дурак! — крикнул Арвидас, охваченный безнадежной яростью. — Раз уж купил краденые, то хоть клейма срежь, ослиная твоя голова!

Он отвернулся и ушел, оставив остолбеневшего Раудоникиса, который не знал, смеяться ему или плакать; вот он и вертел головой, как будто ослеп от солнца, пока не понял, что председатель не шутит и эти два бревна не обернутся ни партийным взысканием, ни другими неприятностями, а станут самыми обыкновенными бревнами, дающими человеку защиту от ветра, не золотые вроде, а кузнецу дороже золота всего мира.

А Арвидас в это время чуть ли не бегом припустился по двору. Щеки горели, будто их натерли солью, ноги заплетались. Проклятая цепь! Один украл, второй купил, третий помог сокрыть… Надо было ее перерубить. Одним ударом! Но как, если за этой цепью — живой человек?.. «Магде ждет мальца…» Тысячи Магде и тысячи мальцов, а совесть-то у человека одна. Но ведь и сердце одно. Не сосновое бревно, не мертвая, хоть и весьма умная буква закона, а сердце.

Он выбежал на большак. Напрочь забыл, зачем вышел из дому. Усилившийся дождь сек распаленное лицо, в ушах, словно издевательство, звучала песня доярок у Помидора. В воротах стоял пьяный Шилейка и, опершись о забор, мочился в канаву.

— А, приседатель! — зашепелявил, узнав Арвидаса. — Жив еще? Живи, живи, сколько бог положил. Веселись! Времени-то немного осталось…

— Иди спать. Раз уже не бригадир, то думаешь, можешь валяться, надравшись как свинья, — пристыдил его Арвидас, чувствуя, как оцепенение спадает и возвращается прежняя энергия.

— Но-но. Потише. Шилейка таких мужиков не боится. Валяй мимо, нечего к людям приставать. Лучше за своей бабой беги. Прошла с Мартинасом, ляжками сцепившись. — Шилейка сделал непристойное движение и расхохотался.

Арвидас догнал их недалеко от дома. Мартинас с мальчиком на руках шел впереди, а сзади, отстав на несколько шагов, брела Ева. В сумерках Арвидас не мог как следует разглядеть ее лицо, но по низко опущенной голове и шатающейся походке догадался, что случилось что-то неладное.

— Почему так поздно? — испуганно спросил он.