Деревня на перепутье

— Должен ведь кто-то в колхозе работать. Ежели никто не будет работать, и украсть неоткуда будет.

— А что Григас со своей компанией будет делать?

— Теперь и Годе работать придется.

Усы Лапинаса дрогнули, трубка перескочила в другой угол рта, из ноздрей вырвались две струйки дыма.

— Вот-вот. Этот блажной новые законы изобрел. Всяким распутницам теперь в колхозе рай. Каждая теперь ребенка заведет, чтоб по три месяца валяться и трудодни брать. Ничего себе придумал! Бузаускасова Гедрута целый месяц как шляется и еще два будет, а мы, честный народ, должны за ее грешок пот проливать.

— Заткнись. Много ли нарожал, что так говоришь?

— Вижу, и тебя Толейкис купил. Минимуму не наложил, корову вернул… Ну, как с этим минимумом выйдет, никто не знает. А насчет коровы не его благодарить надо. Наша жалоба помогла. Прищемил Юренас молодцу хвост, вот и пошел на попятный.

— Я бы под ней не подписывалась, прочитай я тогда, что ты там намолол.

— Отблагодарила, Мортяле, ладно отблагодарила…

— Перед людьми стыдно…

— И перед Толейкисом? Можешь не краснеть. Все равно даст эти три месяца поваляться, как Гедруте, коли понадобится. Такое решение.

— И правильно. После маленького женщине надо отдохнуть. Пускай за нее поработают такие здоровые дылды, как твоя Года.

Лапинас разинул было рот, но побледневшие губы только зашевелились и закрылись: слова Морты припомнили ему унижение, испытанное на собрании.

«Чего сюда притащился, ужак маринованный? Кто звал? Хочешь свою племенную кобылку защитить? Не бойся, ничего худого гадюке не сделается. Не ленится задом на танцах вертеть, повертит и на колхозной пашне. Минимум трудодней племени не испортит. Увидишь, когда с первым прошибет, посыплются, как у Римшене, считать не поспеешь…»

За свою жизнь он наслышался неприятных слов, может, и позлее этих, но никогда его еще так не оскорбляли, как на этот раз. Вскипело сердце на Гайгаласа, но не мог он простить и тех, кто недавно еще хвостом перед ним вилял, а теперь не посмел за него заступиться. Толейкис, правда, прервал Гайгаласа, да и довольно сердито. Адово семя! Будто он не сам всю эту кашу заварил…

— Лезь, лезь из кожи вон. Все Году поедом едят, так и ты не отставай. — Он отвернулся и, подняв голову, засмотрелся на небо, словно искал там утешения. Увидел! Еле заметная серебряная стрела разрезала бескрайнюю синеву, отмечая свой путь белой полосой. Лапинас глядел на самолет, пока тот не исчез из виду. Потом провел взмокшей ладонью по лицу и пробормотал: — Бесятся… Долетаются однажды, ох долетаются…

— Что там бубнишь?

— С господом богом разговариваю. «Царь царей, говорю, будь справедлив, покарай неправду. Что для тебя значит, милосердный, отцепить одну атомную бомбу? Одну-единственную! А другие сами отцепятся. Умой огнем грешную землю, создатель…»

— Разум на старости лет помутился!

Лапинас жутко расхохотался и ушел. Его снова охватила ярость. Женщина, с которой он весь свой век делил постель, невзирая на людскую молву и страх божий, и та его больше не понимает!

Во дворе, сидя на лавочке перед окном, Матильда Лапинене чистила картошку для ужина. Лапинас пролетел мимо нее как ветер, но тут же вернулся и уставился на перепуганную старуху налитыми кровью глазами.

— Завтра же пойдешь работать в бригаду, — просипел он.

— А скотина… дом?.. — прошептала Матильда.

— Успеешь! Чертова лентяйка! Копошится с утра до ночи, будто вошь в волосах, а пользы никакой. Чего не пошла навоз разбрасывать, мертвечина?

— Побойся бога, Мартинас… — Женщина зашмыгала носом и замаранным рукавом вытерла сухие глаза — слезы она давно выплакала. — Семь свинок, корова, еду варить… Будто я железная? Перед обедом, пока белье выжала, в глазах зарябило. Полное ведро поднять не могу. Вся правая сторона затекает… Вчера, когда картошку мяла, свалилась и… и…

— Не повредит. Не подохнешь! — Лапинас в бешенстве пнул ногой корзину, и та отлетела к изгороди. Картошка раскатилась по двору.

Из палисадника вышла Года, опираясь на лопату. В другой руке она несла корзинку, в которой оставалось несколько клубней георгинов.

— Чего разоряешься, отец? Будто не видишь, что мама совсем больная.

— Еще одна принцесса. Хватит с парнями ржать, хвост дугой! Завтра же идешь работать в бригаду. Надоело за тебя от стыда краснеть!

Года остолбенела: отец никогда так с ней не говорил.

— Не кричи, я не глухая. — Она повернулась, покраснев от обиды, и хотела пройти стороной, но Лапинас грубо схватил ее за руку и дернул к себе.

— Куда тащишься! Хватит сидеть у отца на шее и людей смешить. Завтра же в бригаду! Ежели до осени не наберешь две с половиной сотни трудодней и из-за тебя колхоз отдаст другому часть моего огорода, выброшу за ворота как бешеную суку.

Года швырнула лопату, поставила к ногам корзинку и посмотрела на отца таким чужим взглядом, что у Лапинаса поджилки затряслись. О, он понимал, что значит такой взгляд! Он не раз видел его у Бируте и знал, чем все кончалось.

— Вот что, милый, сперва поостынь, а потом поговорим как люди. Я не вещь какая-нибудь, чтоб выбрасывать, когда захочется, а потом снова брать. Я не мама, не дам на шее ездить. Если не на ком злость сорвать, то вот столб в изгороди: подпрыгни и ударься об него головой.

— Такие слова отцу, родному отцу… — простонал Лапинас.

— Отец… — Оттого, как было сказано это слово, у Лапинаса дух перехватило. Лучше бы камнем ударила. Чужой, что чужой — враг не мог бы сказать с большей издевкой и презрением. — По крови отец, а по душе… Жизнь ты мне дал, но за это я руки целовать не стану. Если хочешь знать, иногда мне стыдно за такого отца…

Лапинас схватился за голову. Уже не чувствовал злобы, только пронзительную боль в сердце, которая раскаленным гвоздем сверлила грудь.

— Стыдно… За отца… — прошептал он, глядя остановившимся взглядом на дочь и видя на месте ее неясное темное пятно. — Спаси и сохрани, господи… Почему это так, царь царей? За какие грехи?

— Ты хочешь всем устраивать жизнь, как тебе выгодней, — сказала Года. — Тебе нужны слуги, да еще для неважных целей, а я не родилась служанкой. Ни для тебя, ни для других. Я хочу служить сама себе. Хотя бы пока не найду достойного себя хозяина.

Лапинас, шатаясь, проковылял к лавке и грузно опустился рядом с женой.

— Года, доченька, пойми… — наконец посмела раскрыть рот Лапинене. — Сегодня колхоз решил насчет огородов. Отец не полевод, его трудодни поверх нормы ничего не значат. Меня освободили — стара, а тебе придется выработать эти двести пятьдесят. Может, я еще поправлюсь, даст бог. Помогу. Надо, доченька. Как же отдашь свой огород другому. Не растравляй сердце отцу, пташечка.

Года подошла к матери и положила ей ладонь на голову.

— Я работы не боюсь, мама. Нетрудно выработать не только двести, а вдвое больше, если видишь смысл в этой работе, — заговорила она мягко, гладя материны волосы. — Но вы ведь только из-за богатства впряглись в эти свои сотки. Корова, семь штук свиней. Каторга! С зари до зари. Все чердаки добром напиханы, и все мало. Пока жива, могла бы ты пальцем не шевельнуть, всего бы хватило. Неужто сто лет прожить собираешься? А может, с собой заберешь?

— Где там мне жить, доченька. Господь уж постукивает о небосвод, кличет…

— Чего тогда разрываешься? Ведь в жизни хорошего дня не видела. Иди и ложись. Почувствуй себя хоть раз человеком. — Года обняла мать за плечи и подняла с лавки. — Иди, иди, мама. Никто тебя не пожалеет, если сама себя не пожалеешь. Не в такой дом попала.

— Картошка… — прошептала Лапинене, робко, как мышка, покосившись на мужа.

— Почищу.

— Скотина…

— А что отец будет делать? Ветра-то нет… — Года обняла старушку и, как упирающегося ребенка, отвела в избу.

Лапинас сидел, закрыв ладонями пожелтевшее лицо. Дочь… Единственное дитя, которое он вроде бы держал в своих руках. Против! Обругала, в душу наплевала… Стыдится собственного отца! Отняли! Может, еще не совсем, но отберут! О н и!..

Снова поднялась затихшая было ярость, обмершее тело ожило. В глазах снова возникло лицо Гайгаласа. Нет, еще Толейкис, еще Григас, еще этот насмешник Пауга. Много лиц промелькнуло перед ним, но последним снова был Гайгалас.

«Помилуй меня, господи…»

Он встал и, пряча мстительный огонь исступленных глаз в кустики бровей, с надеждой оглядел вечернее небо. «Слава богу, луна начинает подлениваться с вечера. Не сегодня, так завтра дай, господи, исполниться милости твоей. Занеси над головой неприятеля праведный бич возмездия».