Деревня на перепутье

II

На следующий день выпало воскресенье. Необычное для Лепгиряй, потому что по предложению Арвидаса правление постановило в выходные дни не работать. До позднего утра в деревне царило неуверенное выжидание, так как многим не верилось, что вдруг не откроется дверь, не войдет бригадир и не скажет: «Ну, ну, покопались, и хватит. Давно пора в поле». Но никто не показывался.

И деревня мало-помалу, двор за двором, запраздничала. Женщины причесывались, искали у детей в голове; мужики, поставив на стол зеркало, брили бороду, иные шли подстричься к Антанасу Григасу или Габрису Дауйотасу — смотря куда ближе, — поскольку те охотно демонстрировали свое незатейливое искусство на нетребовательных головах соседей, хоть сами-то стриглись в городе. Где ножницы, бритва да еще несколько мужиков, там, ясное дело, за язык тянуть не приходится. И не болтовня идет, а серьезный, мужской разговор, потому что новости теперь сыплются на Лепгиряй, как зерна из снопа под ударами цепов. Вспомнить хотя бы позавчерашний день, когда колхоз в первый раз выехал сеять. Большое ли дело — в первый раз! Каждый год выезжает в первый раз, надо же когда-то начинать. Но так ли? Нет, лепгиряйцы в жизни такого не видали. Толейкис созвал в деревню полеводов всех четырех бригад. Председатель апилинки Дауйотас поздравил с началом весеннего сева. Краснобай-то никудышный, да у многих все равно в глазах защипало, когда оркестр заиграл. Потом все с музыкой двинулись в кяпаляйскую бригаду; поля здесь лежали выше и просыхали раньше, чем в других бригадах. Впереди, за оркестром, ехал грузовик с семенами, украшенный еловыми венками, флажками, плакатами работы Тадаса; в кузове стояли Йокубас Пауга и Магде Раудоникене — передовики полеводства — и держали красное знамя; рядом с ними Надя Лунова, славный свекловод. А за грузовиком — бригадиры верхом на лошадях, за ними — сеялки, а еще дальше — длинная процессия крестьян с пружинными боронами, зигзагами и прочим инвентарем. Поначалу кое-кому смешно было — на кой черт все это представление? — но когда на месте их встретил сам хозяин колхоза Толейкис, да еще сказал трогательную речь, каждое слово которой пахло хлебом насущным, а потом ударил оркестр, сотрясая поля торжественным маршем, самые закоснелые сердца дрогнули («Я, соседушка, не скорый на такое, ну, а как увидел… вроде мне кто коленкой в кадык уперся, а в груди точь-в-точь овечий хвостик вихляется…»). Все, затаив дыхание, глядели на Паугу с Раудоникене, тем было поручено наполнить ящик сеялки. Зерно шуршало словно тихая молитва; первое зерно, первые семена этой весной; а люди стояли сняв шапки, будто в каком-то храме, охваченные величественной радостью, понятной только крестьянину, — той самой молитвенной радостью, которую когда-то испытывал сельский житель каждую весну, бросая первую горсть в собственную землю. Потом на сеялку вскочил Клямас Гайгалас, потому что ему, руководителю лучшей бригады, выпала эта честь — вывести первую полосу, — и машина, запряженная двумя молодецкими гнедыми, тронулась с места. Никто не кашлянул, рта не раскрыл, кажется, даже ветер утих — такая тишина. И только увидев возвращающуюся сеялку, все зашевелились, потому что оркестр снова грянул марш и навстречу сеятелям вышли хозяева бригады — Андрюс Вилимас с двумя лучшими колхозниками Кяпаляй. Гайгалас пожал Андрюсу руку, передал вожжи. Тут бы ему в самый раз съязвить, выругаться, но бригадир до того разволновался, что двух слов связать не мог («А как же — перед всем колхозом такой почет…»).

Такие-то дела творились позавчера, в первый день сева. А вчера новый гром, хоть та гроза еще не унялась, — собрание уполномоченных. А нынче — празднуем! Но это еще не все: аванс за всю первую четверть года выдавать будут! Как ни крути — Толейкис зря не болтает. Это каждый своим горбом чувствует. Да уж почувствовали. «Так-то это так, а осенью не один чихать будет…» — «Лодыри будут чихать, чтоб их туда, симулянты. Жалко тебе их, что ли?» — «Одного бьют, десять дрожат. А каждому, говори что хочешь, Григас, собственные сотки приятней чужих гектаров. Своя рубаха-то ближе к телу». — «Всякая муха к пахтанью льнет, чтоб ее туда». — «Из пахтанья вылезть можно, а из меду и не выберешься». — «Мне так и не терпится выгнать этого барана недостриженного». — «И выгоняй, Антанас. Уже остриг ровно за его любимых шестьдесят соток. Теперь мой черед». — «Не дурите, нечего путать чуб с политикой!» — «Ха-ха-ха!»

У второго парикмахера, Габриса Дауйотаса, тоже разговоры вроде этих; только в избе Лапинаса все в одну дуду дудят.

Праздничает деревня. У многих, конечно, возникает грешная мысль — спрыснуть первый день отдыха и неожиданный аванс. Но женщины, беспроволочный телеграф которых действует безотказно, уже пронюхали про заговор, вот и снуют по деревне, как стрижи перед дождем, ищут каждая своего, а найдя, волокут домой, легонько поругивая, а то как же еще покажешь свою власть? Но и без ругани мужская голова соображает: воскресенье воскресеньем, а святые за тебя огород не обработают, картошку не посадят (да и сам без лошади ничего не сделаешь), потому что в будни последнюю клячу из колхоза не получишь. Кто-то пустил слух, мол, посреди недели председатель отпустит всех на один день с работы, чтоб с огородами управиться, но многие не верят; на доске объявлений-то пока такого распоряжения нет. Да и время, самим богом данное: небо осыпано белыми облачками — будет картошка цельная. Раз так, то, бормоча под нос: «Черт бы подрал эти сотки…», тащатся многие к бригадиру, оттуда со словесным разрешением в конюшню, и спустя добрый час в каждом втором огороде начинается страда.

К вечеру огороды опустели: все, кто не выбрался днем, сбежались в канцелярию за авансом. В плотно накуренной комнате толпилось добрых полдюжины человек, в основном женщин, поскольку многие, боясь, чтоб муженек не улепетнул с деньгами, пришли за авансом самолично.

Пятрас Вингела сидит за столом рядом с кассиршей. Сладко улыбается, но злой, как голодный лев, потому что на сегодня планировал веселую вылазку в Вешвиле, а получился пшик.

— Подпишись, ягодка сладкая. Вот тут, тут, где эти точки, — указывает он, а когда огрубелая рука сразу не находит где, берет ее своими мягкими пахучими пальчиками вместе с ручкой и тычет в нужное место как нашкодившего котенка.

— Погоди, погоди, уважаемый, должна ведь знать, где подписываюсь.

— На бумаге, не на воловьей шкуре. Не бойся, ягодка сладкая, черту душу не продашь. Филомена, плати: семьдесят один трудодень по пять. Триста пятьдесят пять.

— А за мужа?

— За мужа и получаешь. А здесь клади подпись за себя. Три трудодня по пять. Пятнадцать рублей, ягодка сладкая. Плати, Филомена.

— Всего пятнадцать?..

— Так бумаги показывают, ничего не попишешь. Следующий. Тридцать восемь по пять… — Щелк, щелк на счетах. — Плати, Филомена.

Люди один за другим почтительно склоняются перед Вингелой, подписываются, дрожащими руками пересчитывают деньги и, старательно спрятав их за пазухой, выходят на улицу. Робкие, немного виноватые, словно эти деньги — какая-то милостыня. Во дворе больше таких, кто уже забрал аванс. Стоят, собравшись в кучки, толкуют. Всех охватило особенное настроение. Подумать только, обещал и дал! По пять рублей! Почти в два раза больше, чем в прошлом году на трудодень давали. А осенью еще по килограмму зерна добавит. Ясно, добавит — теперь уже никто не сомневается.

— Выходит, можно и в колхозе заработать, — чей-то голос из толпы.

— Пауга тыщу с лишком получил.

— Говорят, теперь каждый месяц будет платить. Как на фабрике.

— Будет! — Голос Бурбы Лодыря. Злой он как шершень. В кармане всего двадцать рублей, потому что, кроме возки камней, в этом году больше ничего не делал. — Ишь ты, швырнул собаке кость. Осенью другую подбросит, вот шавка не залает, но и не подохнет. А когда сотки обкорнает, тут-то все шавки и залают.

— Что? Неужто тебе барабанный бой не оплатили, Бурба? — с серьезнейшим видом допытывается Пауга.

— Ишь ты! Не заплатил, зато обещал после смерти пшеницей отсыпать.

— Нет, голубчик, сам пойдешь косить.

— Каждый пойдет, коли платят.

— Во-во, деньга изо всех лень вышибет.

Бурба вертит клинышком бородки, слушает неприятные разговоры. Нет у него больше подпевал. Недовольных-то хватает, потому что многие получили жидковато, но разинуть рот не смеют. С завистью косятся на тех, кто греет на груди по нескольку сотенных, и в душе себя поносят.

Арвидас заходит в канцелярию и снова выбегает в деревню. Ему как-то не по себе. Сейчас стоит в дверях правления и прислушивается к гомону во дворе. За спиной — Антанас Григас. Щеки дергаются от тщетно сдерживаемой улыбки, глаза горят. Доволен и взволнован до слез, чтоб его туда!

Мимо них протолкнулась высокая костлявая баба. Выбежала во двор, огляделась. Волосы выбились из-под платка, угловатое лицо раскраснелось. Эльвира Каранаускене. Известная во всем колхозе скупердяйка и завистница, но не труженица.

— Где председатель? — взревела она мужским голосом.

— Вон стоит. Мимо пронеслась.

— Чего тебе, Каранаускене? — спросил Арвидас.

— Совет нужен! — Женщина подбежала к двери правления, впилась в Арвидаса ястребиным взглядом. Большая родинка, украшенная рыжими волосинками, ерзала на подбородке, как живая. — Пауга получил тыщу сто, Гайгалас полторы тыщи, Раудоникисы столько же, Помидор тыщу, все получили сотни да тыщи, а мы с мужем неполную сотню. Как теперь нам жить, председатель?

— Сметона! Эй, президент, тебе пару нашли, — рассмеялся кто-то.

— Как теперь жить? — голосила женщина, ослепленная завистью. — Может, знаешь какой-нибудь секрет, председатель, так подскажи!

— Знаю. Подойди поближе, подскажу. — Арвидас наклонился к Каранаускене и негромко, но так, чтобы весь двор слышал, сказал ей на ухо: — Неужто не слышала, мать, о таком господе боге — труде? Это он сотни да тысячи раздает…

Все загоготали, а Каранаускене, будто ошпарившись, отпрянула от Арвидаса и, страшно пристыженная, а еще пуще — оскорбленная, понеслась через двор на улицу.

Арвидас пожал Григасу руку: этот смех был для его слуха приятнее, чем звон золота для скупца.

Из читальни вышли Мартинас с Повиласом Навикасом. Старые знакомые, потому что райкомовский уполномоченный все то время, пока Мартинас был председателем, опекал лепгиряйский колхоз и отлично ладил с Мартинасом. Это был среднего роста, средних лет человек с хитроватыми глазами, которые чуть настороженно глядели из-под косматых бровей. На первый взгляд он казался искренним и неглупым человеком, однако нехорошие слухи все-таки про него ходили — поговаривали, что уполномоченный якобы любит подслушивать под чужой дверью и, услышав что-либо, на его взгляд достойное внимания, передает по назначению, тем проявляя явную бдительность и политическую зрелость и, без сомнения, надеясь на проценты со вложенного капитала — на повышение по службе. Райкомовские работники не любили его. Юренас терпел, но презирал, колхозники никак не относились к нему, а Мартинас побаивался, но антипатии не испытывал, потому что Навикас умел так ладить с бывшим председателем, что, когда он нажимал, Мартинасу казалось, что он идет на уступки, а главное, в противовес Юренасу, он не скупился на комплименты; правда, з а г л а з а, если это было ему полезно, он забывал свои красивые слова и поносил за то же самое, не жалея самых мрачных красок.