Деревня на перепутье

— Я не потому… — Быстроходов уже овладел собой, даже выдавил любезную улыбку. — Невиновного не утопишь, Вилимас, как бы тебе ни хотелось. А мою вину никто не докажет. Незачем нам вздорить, Вилимас. Призадумайся, и сам поймешь, что я не хотел тебе зла. Вернись, в деревню отвезу.

— Знаю, что не докажут — стреляный заяц петлять умеет. Но в один прекрасный день и на такого умника охотник найдется. Найдется! Без моей помощи… — Мартинас отвернулся и исчез в пыльном облаке, которое поднял проезжавший грузовик.

«К черту! Впервые в жизни выругал людей в глаза. Подлецы! Сообщника нашли… Налетели, как вороны на падаль… Толейкису-то этого бы не посмели предложить. Да-а-а… Есть люди, к которым всякие паразиты липнут. Чистись не чистись, а через день-другой, гляди, снова вши завелись…» Мартинасом овладели противоречивые чувства. Сбросив со стола недопитый стакан в кухне Шилейки, он почувствовал какое-то удовлетворение, уважение к себе. То же теплое, бодрящее чувство охватило его и теперь, когда он выругал Быстроходова с Барюнасом и отказался от их «услуг». Обвинив недавно Толейкиса перед Григасом, он позорно сам себя унизил. Если бы он мог разобраться в своем внутреннем состоянии, он определил бы его примерно так: «Я стараюсь быть честным, но это, видно, мне не по силам…» Такое же настроение охватывало его, когда он вспоминал давнишний разговор с сотрудником госбезопасности. То же чувство собственной ничтожности, презрение к себе охватило Мартинаса и сейчас — из-за того, что Быстроходов с Барюнасом посмели предложить ему нечистую сделку.

У двери канцелярии Мартинас встретил Повиласа Навикаса. Вид и все поведение уполномоченного — как у хозяина, у которого дела идут как нельзя лучше. И правда, кто мог подумать, что сама судьба решит, казалось бы, неразрешимый вопрос… При Толейкисе, бывало, шагу не мог ступить. Твои указания, советы казались глупыми, никчемными, а если правление и использовало какие-то из них, то председатель давал понять, что это никак не заслуга уполномоченного, а просто такое решение продиктовали сложившиеся обстоятельства. Словом, ты чувствовал себя лишним. Но вот за руль колхоза взялся Мартинас, и ты снова на своем месте. Снова хлопаешь колхозников по плечу, стараясь воззвать к их гражданской совести красноречивыми поучениями, подходящими к теме дня, объясняешь, что надо в сжатые сроки отсеяться, потому что «не посеешь — не пожнешь», советуешь председателю, за какое дело хвататься в первую очередь, как провести те или иные мероприятия. Мартинас молча свирепеет, но не перечит, как Толейкис. Вроде и делает по-своему, изображает самостоятельность, но плоды твоей работы налицо: уже скостили выходные дни… А потом… ну, потом посмотрим, товарищ… Главное, что вынюхал настроения районных верхов, знаешь, откуда ветер дуст. Юренас вроде бы тобой недоволен, но скоро ему придется изменить свое мнение…

— Отбываю, — сказал Навикас, изображая, будто случайно столкнулся с Мартинасом, хоть на самом деле его поджидал. — В «Молодую гвардию». Вардянис горит.

— Скажешь, — удивился Мартинас. — Что случилось?

— Посевные сроки, товарищ. Сводку видел? На третьем месте с конца.

— «Молодая гвардия» каждый год запаздывает. Пашни низкие.

Вместо ответа Навикас заговорил о вчерашнем заседании бюро райкома по севу, потом перескочил на колхоз «Золотой колос», который в эту неделю завершит сев кукурузы («Молодцы товарищи! Полный план выжмут!»), намекнул, что утром разговаривал с Юренасом и, неожиданно сменив тему («Потрясающий поворот в сельскохозяйственной политике»), закончил свою тираду цитатой из последнего постановления ЦК. Хотя Навикас не сказал ни слова, непосредственно касающегося Лепгиряй, Мартинас меж строк вычитал то, что уполномоченный хотел сказать намеками: Юренас сильно обеспокоен из-за уменьшенного плана кукурузы и не теряет надежды, что Вилимас еще передумает.

— Новый курс строго осуждает измывательство над личностью, — продолжал Навикас. — Человек ныне сам хозяин собственной воли, разумеется, насколько это совместно с партийно-государственной линией. Каждому — самую широкую инициативу! Неограниченные перспективы для развития и расцвета личности, товарищ. Никогда еще у человека не было такой широкой автономии. Величественно? Весьма! Красиво? Поразительно! Увы, находятся лица, и их немало, которые неправильно разумеют инициативу. Они, сами того не ведая, злоупотребляют ею и вредят государственному делу. Дух возрождения поставил личность на более высокую ступень, поэтому человек обязан быть еще более сознательным, чем раньше, еще более зрелым политически, еще более морально чистым, чтобы удержаться на этой ступени. Еще Ленин сказал… — Здесь Навикас без запинки процитировал несколько фраз из сочинений Ленина и неожиданно заключил: — Как эти слова подходят нынче, товарищ! Владимир Ильич их написал словно специально для нас с тобой.

«Четыре года назад к подобному случаю он бы процитировал Сталина», — желчно подумал Мартинас. А вслух добавил:

— Я вам скажу вот что, товарищ уполномоченный. Не спешите делить людей на вредителей и злонамеренных по цвету глаз, а загляните глубже, скажем, в душу.

— Примем совет во внимание, товарищ, примем. — Навикас чихнул. Сузившиеся глаза повернулись к Мартинасу. — Но что делать, раз душа у человека глубоко, а дела как на ладони? Кое-кто клянется, что голову кладет за партию, за советскую власть, а лижется с ее врагами. Никто не удивится, если в один прекрасный день такой человек возьмет в супруги дочь подозрительного элемента…

Мартинас побледнел.

— Что за намеки?

— Никаких намеков, товарищ, — голый факт. — На устах Навикаса свернулась кривая улыбочка. — Нынче никто не имеет права этим попрекать — вот я и не попрекаю, однако, такое родство не красит коммуниста.

Мартинас вытер неожиданно вспотевший лоб.

— Кто пошел бы против плана кукурузы, будь у нас подходящие участки и удобрения? — Ему казалось, что эти слова произнес кто-то другой. Навикас уже глядел куда-то в сторону, но Мартинас все еще чувствовал холодный взгляд уполномоченного, в котором была откровенная угроза. — Дайте дополнительно хоть пятьдесят тонн удобрений, в полторы недели вам будет план по кукурузе. Не можете? Так зачем говорить…

— Все только: удобрения, удобрения, удобрения! Мало удобрений, надо удобрений, дайте удобрений, если не получим удобрений… Низкие урожаи, невыполненный производственный план — все нынче стараются свалить на нехватку удобрений. Удобная лошадка, товарищ… Очень по душе тем, кто идет по пути наименьшего сопротивления. Я не хочу навязать другому своей воли, товарищ. Прошу мои замечания принять не как приказ, а как братский совет. Толейкис, разумеется, поступил легкомысленно. Посмотрим, так ли уж нет подходящей земли под кукурузу, так ли уж необходимы удобрения? Начнем с кяпаляйской бригады. Прекрасный чернозем под паром. Унавожено, навоз запахан. Сорок гектаров…

— А план озимых? — раздраженно прервал Мартинас. — Может, осенью не будем сеять зерновых?

— Что нынче важнее? Кукуруза или хлеба? Какой вопрос партия подняла на первый план? — снисходительно спросил Навикас и, не дожидаясь ответа, продолжил: — В варненайской бригаде, насколько нам известно, еще не сажали картошку. Опять же двадцать гектаров. Толейкис понасеял смеси на зеленом пару где надо и где не надо. Зачем ее столько, раз мы расширяем площади под кукурузу? Я, будучи на твоем месте, распахал бы в лепгиряйской бригаде те пятнадцать гектаров смеси, которые Толейкис посеял для опытов в унавоженном участке…

Мартинас испуганно взглянул на Навикаса. Нет, уполномоченный не шутит. Его лицо сияет как надраенный медяк. Америку открыл!

— А три тонны семян?! — кинулся Мартинас. — А работа? Кто покроет убытки?

— Кукуруза покроет, товарищ. Кормовыми единицами, как золотом банкноты, покроете все убытки. Сегодня я осмотрел ваши озимые. Неплохие, но не все. Около Каменных Ворот есть куски, жалко смотреть. Я бы перепахал все поле, начиная с Майрониса…

— Вы думаете, что говорите? — Мартинас отвернулся. Он весь трясся от возмущения.

— Я говорю, как бы сделал, будь я председателем. А ты делай, как разумеешь. Я свое мнение сказал. Можешь с ним согласиться, а можешь и не согласиться. Твое дело, товарищ. Но коли что, не говори, что уполномоченный райкома молчал и смотрел, как проваливают план сева кукурузы.

Навикас чихнул и, сморкаясь в платок, направился к мотоциклу.

Мартинас сидел, убитый разговором, под окном читальни и курил папиросу за папиросой. Выбежал Вингела: из Вешвиле зовут к телефону. Мартинас послал счетовода к черту, выкурил последнюю папиросу и уехал домой. До вечера далеко, но сегодня в канцелярии его не дождутся. Хочешь — разрывайся, хочешь — нет, все равно не угодишь. Тебе кажется, что так будет лучше. Ломаешь голову, стараешься, ночей не спишь. Появляется этакий хитрец, в минуту решает проблему, перед которой ты пасовал, и можешь радоваться, что на тебя напялили дурацкий колпак. Сломать черный пар, перепахать смесь, запахать рожь… Ведь не в своем уме! От таких разговоров пьянеешь больше, чем от пол-литра. Ничего не хочется, только накрыться с головой и спать, спать, спать… К черту все звонки, сводки, всех мудрых советников! Все к черту! К черту! К черту! «Дайте дополнительно удобрений, в полторы недели будет план по кукурузе…» Какая нелегкая потянула его за язык? Несколько дней назад он бы еще добавил: «Прибавьте рабочих рук…» Еще раньше он бы не согласился ни при каких условиях, а сегодня… Удивительный прогресс! При таких темпах скоро останется лишь голое обязательство, и он послушно поднимет руки вверх… Нет уж, нет! Пока что он еще в своем уме. Слава богу. Есть еще какие-то убеждения. Так что хватит! Больше об этом ни слова! Лучше подумаем о чем-нибудь другом. Скажем, о собственном огороде. Сегодня до завтрака Гайгалас запахал картошку. Надо пройти борозды и очистить всходы от комьев.

Ева мыла ноги у колодца.

— Я был в огороде, — сказал Мартинас. — Там домик, сложенный из комьев, и следы двух людей. Одни следы — ребенка, а вторые… Зачем это нужно было, Ева?

— Есть еще и третьи следы, — ответила Ева, не поднимая головы. — Мы с Гайгалене занялись твоей картошкой. Гайгаласы считают, что в долгу за комнату.

— Гайгаласы? Может быть… Но при чем здесь Толейкене?

Ева выпрямилась и огорченно посмотрела на него. С пальцев ее капала вода.

— Я не думала, что ты обидишься. — В ее голосе было искреннее сожаление. Горе оставило глубокую печать на ее лице: Ева была бледнее, чем раньше; в больших черных глазах — теперь они казались еще больше — отразилась новая черта, которая спокойному, покладистому лицу придавала какое-то бунтарское, решительное выражение.

— Почему мне на тебя обижаться, Ева? За что? — смутился Мартинас, застеснявшись собственной грубости. — Я только потому, что у тебя и без меня забот по горло.

На ее губах промелькнуло что-то похожее на улыбку, но Мартинас был уверен, что это ему только показалось: после избиения Арвидаса он еще ни разу не слышал ее смеха.

— Ты не можешь меня обременить, Мартинас, сам знаешь. Что бы я для тебя ни сделала, все равно будет мало. — Румянец залил ее щеки при этих словах; она торопливо нагнулась, скрывая волнение, и продолжала мыть ноги.