Идеалист

2

Училась Зойка истово.

Уж такая она была: если являлось у неё желание переплыть реку, она не раздумывая бросалась в текучий холод, и плыла, плыла, пока не выходила на другой берег усталая, мокрая, и радостная.

В восьмой класс вечерней школы записалась она втайне от Алёши, первое время, лукавя, не говорила даже, куда отлучается по вечерам. Удивлять она любила и задумала: уж если Алёша так хочет, она вот так, незаметно, закончит школу, и в один из самых обыкновенных дней скромненько положит на стол свидетельство о своём образовании.

Тайны, конечно, не получилось. Можно было раз, два сказать, что вот, Алёшенька, мне нужно навестить подругу, но исчезать каждый вечер на тричетыре час, тут уж без объяснений, даже при самых доверительных отношениях, не обойдёшься. Да и сумку, разбухшую от тетрадей и учебников не спрячешь. Довольна Зойка была уж тем, что Алёша, всё узнав, посмотрел на неё благодарным, показалось ей, даже восхищённым взглядом.

Бегать в школу легко в девичестве, когда дома кто-то всё делает за тебя, и ты, отсидев в школе положенное, летишь, как вольная птичка, хоть в луга, хоть к Волге, на её простор и песчаные косы. А тут на твоих плечах и дневные и ночные заботы: магазины, обеды, стирка-уборка, да ещё не уходящая потребность в ласке! И всё-таки, Зойка училась.

Где-то около полуночи Алексей Иванович, как было у них заведено, ложился с книгой или газетами в постель, он всегда читал перед сном.

Зойка, зная, что он ждёт её, умащивалась рядом, призывала его ласку, утишала мужскую его ревность к постоянному вечернему её отсутствию. Потом, побуждаемая уже почувствованным азартом преодоления, тихонечко высвобождалась из-под одеяла, на цыпочках уходила на кухню, плотно прикрывала за собой дверь, и там ещё два-три безмолвных ночных часа считывала с листочков книг нужное к очередным занятиям. Стараясь не нарушать установленный усилиями Алексея Ивановича порядок семейной жизни, она успевала в первую половину дня, пока он работал за столом, обегать магазины, купить необходимые продукты, приготовить обед, что-то на ужин, проводить в детский садик маленького Алёшку, болезненно привыкающего к новому месту в незнакомом доме, засадить его после класса за уроки, исчезнуть самой на три часа вечерних занятий в школе с тем, чтобы вернувшись, быстренько уладить оставленные на вечер домашние дела, выслушать возвратившегося с работы или очередных заседаний Алексея Ивановича, и уединиться опять в кухне с тайной радостью от сознания того, что хотя и по чуточке, но начинает она улавливать и понимать собранный в книжках необыкновенный мир мыслей и чувств.

Внешне семейная их жизнь не изменилась. Пожалуй, только меньше времени и сил оставалось у Зойки на то, чтобы поддерживать, как того хотелось Алёше, порядок в доме. Алексею Ивановичу приходилось чаще браться за пылесос, доделывать на кухне разные Зойкины недоделки, заходить порой по пути в магазины за покупками, и Зойка, понимая, что ей не разорваться между всеми нужными делами, скрепя сердце, молча принимала помощь. Случалось, правда, у Алексея Ивановича не ладилось с протезами, до крови натирал он свои перенатруженные культи, и всё-таки, пересиливая себя, морщась от боли, делал нужное по дому.

Подобные самоистязания не проходили мимо внимания Зойки. Виня во всём себя, она порой беззвучно плакала в своём уголке на кухне, и когда Алексей Иванович находил её в таком состоянии и старался утешить, она поднимала припухшее от горестных слёз лицо, смотрела долгим страдающим взглядом, говорила срывающимся жалобным голосом:

− Ну, давай, я всё брошу… Ну, к чему всё это, если тебе плохо!..

Но, тут уж не уступал Алексей Иванович: - Ну, что ты, Зой, - говорил он, прижимая к себе разгорячённую дурными мыслями её голову. – Боль – пройдёт. Раны – заживут. Будущие радости всё искупят!..

И Зойка умиротворялась в покорном согласии.

Наконец-то, одолела она три завершающих класса, и в один из июньских дней тихо и счастливо положила перед Алексеем Ивановичем свой аттестат зрелости. Она ждала восторгов. Но Алексей Иванович, лишь посветлев лицом, бережно разгладил ладонью глянцевито отсвечивающие сдвоенные листы с печатным текстом, и оживляясь давно выношенной мыслью, сказал:

− Теперь, институт, Зой?!.

Зойка про себя тихо охнула: институт – это ещё пять долгих изматывающих лет! Но своего испуга не выдала, лишь склонила вдруг отяжелевшую голову.

Алексей Иванович понял Зойкину понурость, как нежелание, загорячился:

− Пойми, Зоинька. Это просто необходимо! Книги – это миры. Ты войдёшь в человеческие миры. Проживёшь тысячи жизней! Раздумья многих умов приведут тебя к раздумью о собственном счастье. Вместе будем думать о жизни. Вместе, и об одном!..

Зойка смотрела на Алексея Ивановича в скорбном молчании.

«Неужели Алёша не понимает, каким трудом завоёван этот листочек аттестата? – думала она. – Всё время он хочет больше, чем я могу…»

Но Алексей Иванович всё говорил, убеждал. И взгляд Зойки теплел. Наконец, со вздохом она сказала:

− Хорошо, Алёша. Я попробую. Я ещё раз попробую.

Зойка принудила себя выйти в трудное плавание по мудростям институтских программ факультета языка и литературы. Для себя она ничего не ждала от новой многолетней заботы, но для Алёшечки готова была на всё. Снова её дни потянулись в ночь. Прибежав с лекций, накормив своих мужиков, утихомирив маленького Алёшку, уложив и обласкав Алексея Ивановича, Зойка неслышной тенью уже привычно ускользала в кухню и там, прижавшись к тёплым выпуклостям батареи, окружённая стопами прихваченных из библиотеки книг, сидела, читала, слушая как подвывает за окном ночная метель, жалела себя, обречённую на уединение, пока не тяжелели в усталости веки, и голова не опускалась на недочитанные страницы.

Бывало, проснувшись от рассветных уличных звуков, Алексей Иванович в удивлении обнаруживал в постели, на месте всегда тесно прижимающейся к нему жены, пустоту. Находил он Зойку в кухне: неловко положив голову на стол, придавив щекой раскрытую книгу, она бесчувственно спала, пыхая пухлыми сонными губами. Жалостью сжималось сердце. Осторожно поднимал её от стола, вёл, смущённую своей сонливостью в комнату, подсовывал подушку под раскосмаченную её голову, закутывал в одеяло, целовал в подставленные губы, и Зойка, тут же засыпала на час-другой.

В завтрак, всегда торопливый, видя, как бодрится она после почти бессонной ночи, он уж сам теряя обычную свою твёрдость, говорил:

− Может, и в самом деле всё оставить, Зой?! Ну, не по силам же…

Но теперь уже вскидывалась Зойка:

− Ни за что!.. – отвечала она своей любимой категоричной фразой. – Ты же сам говоришь: начал дело, умирай, но доводи до конца!..

− Я не хочу. Чтобы ты умирала, Зой! – говорил Алексей Иванович, что звучало похвалой её упорству. И Зойка, довольная его заботой, успокаивала:

− Ничего, Алёш, потихонечку-потихонечку осилю…

Для Зойки начал прорисовываться за бесчувственными вроде бы строчками книг незнаемый прежде мир с жизнью людей далёких, странных, в то же время во многом очень схожих с тем, что переживалось у них с Алёшей. Сам переход за счастливую грань умственных открытий она не уловила. Только вдруг ощутила новую для себя радость от узнавания того, что прежде не знала.

И эта новая для неё радость узнавания оказывалась порой настолько сильной, что в лихорадочном увлечении она не могла оторвать себя от очередной, когда-то, кем-то, прожитой жизни. Только услышав приглушённое двойными рамами моторное гудение троллейбусов на улице, она в оторопи взглядывала на часы, поднималась, разминала затёкшую спину, шла, пошатываясь, умываться, принималась с отрешённой улыбкой на лице готовить завтрак. Её ошеломляли открытия: оказывается и в прошлых веках люди искали необыкновенной любви, стремились к добру и справедливости, а жили в страстях, копили богатство, обманывали, злодействовали, завоёвывали власть, и почему-то всё заимев, не торопились устанавливать вокруг себя добро и справедливость. И почему-то во все времена ОН и ОНА, с такой безоглядностью устремлявшиеся друг к другу, не обретали счастья и любви, всё у них кончалось плохо: кто-то стрелялся, ктото травился, кто-то доживал свой век в одиночестве и страданиях.

«Но это же в прошлом! – думала Зойка, отметая дурные мысли. – У нас же не так! Алёша – умный. Он знает, он сделает. У нас не может так!..»

В открывавшейся ей многоликой жизни человечества тускнело, вроде бы уменьшалось в значении то, что прежде казалось самым важным. Рождалось желание говорить о том, о чём прежде никогда она не говорила.

Однажды, дочитав Чернышевского, она хитренько спросила:

− А ты, Алёша, мог бы, как Лопухов, уйти от меня, если бы какойнибудь твой друг, ну, к примеру, Юрочка Кобликов влюбился в меня?

Алексей Иванович в изумлении долго смотрел на Зойку, не спускавшую с него затаённо ожидающего взгляда, потом чертыхнулся, покачал головой.

− Ну, и параллели ты выстраиваешь – сказал он. И противореча самому себе, добавил: то в книге, а то – в жизни!..

− А всё-таки! – требовала ответа Зойка. – Ведь в книге та же жизнь?!.

Алексей Иванович попытался отшутиться:

− Разве можно отдать то, что есть часть меня?!.

− Можно, - неуступчиво сказала Зойка. – Ты уже отдал часть себя. И ради кого-то можно отдать всего себя.

Алексей Иванович поразился не столько тем, что сказала Зойка, поразил его требовательный её тон, тон человека, убеждённого в своём праве услышать прямой и честный ответ.

Он заговорил о теории разумного эгоизма, которую Чернышевский провозгласил и которой объяснял в романе поведение Лопухова и Кирсанова, о двух уровнях его проявления: Лопуховско-Кирсановском, и высшем – Рахметовском, когда на место интересов собственного «я» становится РЕВОЛЮЦИЯ, и на ней, на идее, замыкается вся жизнь человека Рахметовского типа, способного отказаться даже от любви, от всех потребностей личного «я».

Как всегда, когда Алексей Иванович сосредоточивался на мыслях сокровенных, он увлекался. Чувствуя с какой свежей жаждой пробуждающегося сознания внимает его словам Зойка, он возбуждённо высказывал всё, что знал о поисках человечности великими умами в далёких и близких столетиях. Зойка, восприимчивая к чужому состоянию, тоже разволновалась и, когда Алексей Иванович замолчал в опустошённости, платком вытирая повлажневший от душевного напряжения лоб, спросила с заблестевшими от открывшейся ей мысли, глазами:

− Значит, ты тоже разумный эгоист?! Не Лопуховско-Кирсановский, а Рахметовский? Только твоё «я», - это твоя работа? Так, да?..

Алексей Иванович сжал ладонью лоб, усмехнулся: - Какой я, Рахметов, Зоинька? Сплю не на гвоздях, и от любви, как знаешь, не отказываюсь!..

− А всё-таки? Если кто-то окажется между тобой и твоей работой, ты всё разметаешь, всё отбросишь? Ничего не пожалеешь?.. Только чтоб осталась у тебя твоя работа. Так ведь?..

Алексей Иванович из-под руки пристально смотрел в жгучие, почти чёрные глаза Зойки, понимая, какой крик собственного «я» стоит за пытающим его вопросом. И всё же ответил не так, как она ждала:

− Наверное, Зой, - сказал он, хмурясь. – Другого смысла жизни у меня нет. Да и не может быть…