Обманщик

2

Следом за Амстердамами один за другим пришли еще двое гостей: Аарон Дейхес, художник, и Ханна Сефард, дочь раввина и учительница древнееврейского.

Аарону Дейхесу еще и пятидесяти не сравнялось, но все думали, что он гораздо старше, ведь про него и его картины в газетах писали еще тридцать с лишним лет назад. В Люблине он слыл чудо-ребенком, причем настолько талантливым, что его приняли в варшавскую академию, прежде чем он толком выучился читать и писать. В двенадцать лет у него состоялась выставка в Национальной галерее искусств «Захента». Богачи покупали его картины. Позднее он уехал в Германию и там тоже прославился. В начале 1930-х он вдруг – во всяком случае, так казалось – стал модернистом, хотя на самом деле создал в живописи собственное направление.

В 1939-м Аарон Дейхес приехал в Америку с собственной выставкой, которую критики разругали в пух и прах. Впервые в жизни Аарон Дейхес потерпел фиаско. Он уже готов был вернуться в Париж, но грянула война. Жилось ему здесь во всех отношениях тяжко. Картины не продавались. Начались неприятности с желудком. Одолела меланхолия. Он поселился где-то в Гринвич-Виллидж, в мансарде, и почти вовсе забросил живопись. Взялся читать не что-нибудь, но Зоар, во французском переводе, и постоянно замечал, что уже доиграл свою роль до конца. Еще он ходил в синагогу и оплатил себе участок на кладбище. Герца Минскера Аарон Дейхес знал еще по Европе. Здесь они стали близкими друзьями.

Скорее небольшого роста, плотного сложения, с бледным лицом, светлыми глазами и копной курчавых белокурых волос, Аарон Дейхес походил на ребенка. Говорил он мало, тихим, едва внятным голосом. Когда улыбался, на щеках проступали ямочки. Никто и никогда не видел, чтобы Аарон Дейхес вышел из себя, дурно отозвался о ком-нибудь или разозлился. Сейчас, в период неудач, он был совершенно таким же, как и во времена величайшего успеха. В артистических кругах часто спорили, дружелюбен ли Аарон Дейхес по натуре или наловчился создавать такое впечатление.

Аарон Дейхес состоял в отдаленном родстве с первой женой Морриса Калишера, и в Нью-Йорке Моррис пытался помочь ему, хотел купить картины, но художник не желал принять от него ни гроша. Даже портрет Морриса писать не стал. Всякий раз, когда Моррис предлагал купить у него картину, Аарон Дейхес отвечал: «Да брось ты, она тебе не нужна».

Минна уговорила его написать ее портрет, но, когда он был закончен, Аарон Дейхес от денег отказался. Моррис Калишер все время корил его: «Ареле, ты совершенно не американец. Будь я дядей Сэмом, не допустил бы тебя в страну».

Аарон Дейхес вручил Минне цветы. Сегодня он надел старомодный черный европейский костюм, рубашку с жестким крахмальным воротничком, галстук и лакированные туфли. Всю жизнь он был вегетарианцем и никогда не пил спиртного. Когда-то давно имел жену, немку, но она с ним развелась, и с тех пор он, так сказать, жил монахом. Герц Минскер обычно говорил: «Вот таким мне всегда хотелось быть».

Поздоровавшись со всеми, поцеловав ручку дамам и отпустив несколько учтивых реплик, Аарон Дейхес сел и умолк. Смотрел в пространство перед собой со спокойствием человека, который исполнил свой долг и теперь может вернуться к размышлениям. Краем уха он слушал Альберта Круппа.

Немного погодя подъехала Ханна Сефард. Преподавательница древнееврейского, в разводе. Последними пришли Герц Минскер и Броня.

С появлением Брони мужчины, как всегда, оживились.

Зейнвел Амстердам хлопнул в ладоши и воскликнул:

– Смотрите, голливудская красавица!

Альберт Крупп прервал его спич. Вскочил с кресла, подошел к Броне, взял ее руку и громко поцеловал. Аарон Дейхес улыбнулся, демонстрируя редкие зубы. Тоже встал, шагнул к Броне, поцеловал ей руку и сказал:

– Прекрасна, как всегда.

Моррис Калишер на своих коротких ногах поспешил принести ей стул.

Женщины сидели, словно в унынии. Матильда Амстердам искоса смерила Броню критическим взглядом. Будто вопрошая: «Отчего эти идиоты так разволновались?»

Флора Крупп несколько раз оглядела Броню с головы до ног, затем пожала плечами. Ханна Сефард, преподавательница древнееврейского, улыбнулась полудружески, полусмущенно и покачала головой по поводу старой и вечно новой истины: мужчина куда больше восхищается хорошеньким женским личиком, чем са́мой прекрасной душой.

Минна еще в коридоре поздоровалась с Броней и расцеловалась. Теперь она одним глазом победоносно взглянула на мужчин, как бы говоря: «Посмотрите на большой приз, какой я вам принесла!» Другим глазом она подмигнула женщинам.

Броня целый день отработала на фабрике, но, вернувшись домой, прилегла минут на пятнадцать, выкупалась и оделась. Они опоздали на три четверти часа и пришли бы еще позже, если бы Герц Минскер не настоял взять такси.

Герц тоже принес цветы. После ланча он два часа вздремнул, потом сходил к цирюльнику постричь волосы и подровнять баки. Хоть он и уверял Минну, что разлюбил Броню и женитьба на ней была ошибкой – а ошибку не всегда можно исправить, – ему было приятно, что Броня произвела среди мужчин такой фурор. Это поднимало его собственную самооценку. Он с нежностью глянул на Минну.

Минна поблагодарила за цветы, а Герц Минскер сказал:

– Это за бессмертные стихи.

– Что ж, так или иначе, приятно слышать.

Едва только Минскер допил коктейль, кухарка сообщила, что ужин готов.

По европейскому обычаю Минскер сопроводил Минну в столовую. На ходу он слегка пожал ее локоть, и Минна сумела тихонько пробормотать:

– Я весь день скучала по тебе.

– Я тоже, – солгал Минскер.

Моррис Калишер взял под руку Броню, но быстро выпустил ее локоть. В нем еще сохранились остатки хасидской скромности. Зейнвел Амстердам намеревался проводить к столу Броню, однако ее умыкнул Моррис, и ему пришлось довольствоваться Флорой Крупп. Аарон Дейхес помог Матильде Амстердам подняться с кресла, ноги-то у нее были слишком тонкие и слабые. Ханну Сефард должен был сопровождать Альберт Крупп, но он слишком замешкался, и она ушла в столовую без него.

Вскоре всех усадили за стол. По случаю сегодняшнего ужина Минна приобрела дорогую скатерть и выставила новый сервиз. Женщины немедля принялись обсуждать красивые новинки.

Хотя место во главе стола, по обычаю, предназначено хозяину, Моррис Калишер усадил там Герца Минскера. Герц пытался возражать, но Моррис воскликнул:

– Ты для меня – пильзенский цадик!

«Цадик, который спит с твоей женой», – мысленно ответил Герц Минскер. Он встревожился, вспомнив своего отца. Слова Морриса прозвучали как профанация, как кощунство.

Минскер поднял взгляд, и Минна улыбнулась ему, с обманчивой любезностью.

– Конечно, – сказала она. – Цадику приличествует почетное место.