Что увидела Кассандра

I

В такси ты зажата между своими матерью и сестрой из семьи по обмену, ремни безопасности не пристегнуты, а твой рот открыт, как у рыбы, которая вот-вот попадется на крючок: ты только что осознала, что не говоришь по-испански. Выражаться нескладно или глупо себя чувствовать – пожалуйста, но к такому ты не готова. Эти женщины говорят не на испанском, которому тебя учили в старшей школе, где среднезападный акцент преподавательницы вытачивал каждое слово как камушек, отчетливый и твердый. Либро. Болиграфо. Йо сой. Ту эрэс. А эти женщины говорят на языке без точек. Быстро, гладко, не за что ухватиться.

– Ола. Мейамо Эми, – сказала ты, когда они встретили тебя в офисе программы обмена в Пачуке; это даже не то чтобы офис – двухъярусная квартира с розовым туалетом, неудачной мебелью и зелеными стенами, которые скорее поглощали свет, чем отражали. «Что я здесь делаю?» – спросила ты сама себя, и ржавчина на розовом унитазе убила все ответы: повысить уровень испанского, попасть в хороший колледж, отправиться в первое путешествие.

Но твоя приемная семья не способна сказать «Эми». Они говорят «Ами», как будто так далеко от дома тебя кто-то любит[24]. Габи, новая мать, и Мария, новая сестра, ведут тебя к такси, где ты обнаруживаешь, что не знаешь испанского, никогда не говорила по-испански, вероятно, никогда не научишься говорить по-испански и умрешь одинокой в шестнадцать лет в мексиканском городе Пачука, потому что, перепутав стоп и вперед, выйдешь на дорогу и тебя собьет один из автобусов, несущихся мимо тесного желтого такси в меркнущем вечернем свете.

Вот несколько вещей, которые случаются в первую неделю, прежде чем ты научишься различать отдельные фразы в плотном звуковом потоке.

Ты переносишь вещи в свою комнату. Она в дальней части трехкомнатной квартиры – маленькая, со шкафом, который не закрывается, и окном, которое выходит на соседское патио; две односпальные кровати у стены, на твоей – бледно-голубое стеганое одеяло и старый плюшевый мишка, которого ты прижимаешь к себе по ночам. Ты ведь еще подросток, одинока и напугана, и эта комната становится твоим священным убежищем. На тумбочку ты ставишь две фотографии – одну с младшим братом и родителями, вторую с лучшими подружками: три улыбающиеся девочки в зимних куртках.

Ты обнаружила, что боишься ходить в душ; он электрический. Сначала ты не веришь. Электрико. Наверняка это значит что-то другое? Потом видишь ящик на стене, прямо под лейкой. Он гудит, как рой пчел. Ты представляешь, как тебя бьет током, вода кусает кожу, прежде чем испариться; ты стараешься стоять как можно дальше от ящика.

Марии девятнадцать, и она вместе с друзьями уже в универсидад. Все ее друзья – мальчики, и ты не можешь запомнить ни одного имени. Они тоже не говорят по-английски, и ты не произносишь ни слова. Ты улыбаешься и киваешь или улыбаешься и качаешь головой. Никогда раньше столько не улыбалась. Все лицо болит.

Ты разбираешься с телефонной карточкой и понимаешь, как звонить домой. Думаешь, что разговоры с родителями тебя утешат, но становится только хуже. В Миннеаполисе июль жаркий и влажный, комары пируют на толстых белых щиколотках. Бурлит коричневая Миссисипи, зеленеют парки вокруг озер, люди берут напрокат каноэ и обгорают на солнце, пока гребут через Озеро островов. Когда ты звонишь домой, родители рассказывают, что твой брат в Баундари-Уотерс со своим отрядом бойскаутов: они учатся танцевать сальсу. В голосах мамы и папы, когда вас обоих нет дома, – непривычное ликование. Когда они спрашивают, как дела, ты максимально правдиво врешь и говоришь, что многому учишься.

Ты не рассказываешь им, что в Пачуке стала суеверной. Всякие мелочи: знакомая песня по радио, билборд с фильмом, который смотрела, внезапная тишина в комнате, когда ничего больше не слышишь, даже машины на улице, даже как Габи немелодично напевает себе под нос, пока варит бобы в большом черном котелке. Они успокаивают тебя, эти ничего не значащие знаки; будто за тобой кто-то присматривает.

Ты ешь тако с мозгом овцы. Мария чуть не умирает со смеху, когда ты сплевываешь в руку бурые крошки начинки.

Твоя приемная мать Габи уничтожает все твои трусы. Обнаружив пятна, оставшиеся от множества менструаций, она отправляет тебя на крышу квартиры, где под тентом стоит старая стиральная машинка. Там она стирает их, развешивает на солнце и, обнаружив, что коричневые пятна никуда не делись, заставляет тебя натянуть резиновые перчатки. Она достает что-то, что позже оказывается отбеливателем, и заставляет тебя втирать его в ткань трусов. Потом ты засовываешь их обратно в стиралку.

Оттуда ты достаешь уже тряпочки: отбеливатель проел хлопок насквозь. В супермеркадо размером с «Костко»[25] покупаешь двенадцать пар трусов, которые не очень тебе подходят. Они кусаются, резинка впивается в кожу. А рваным бельем ты теперь протираешь глиняных ангелочков.

Да, глиняные ангелочки: у Габи их около двадцати. Каждое утро ты, еще в пижаме, ешь бутерброд с колбасой, а потом выполняешь работу по дому: Габи показала целую пантомиму, как это делать правильно. Выбиваешь пыль из диванных подушек (Габи поднимает одну, ударяет, отдает тебе, ты кладешь ее обратно на диван, она качает головой, поднимает ее, бьет, ты тоже бьешь, на всякий случай бьешь еще раз, Габи улыбается, и ты кладешь подушку на место). Так как ты выбиваешь их каждый день, приятного облачка пыли не появляется. Если Габи нет рядом, ты их даже не приподнимаешь с кровати, просто шлепаешь по ним ладонью, чтобы она услышала. Глиняные ангелочки требуют больше времени. Каждого из них, каждого упитанного младенца и высокого, элегантного Гавриила надо снять, протереть от пыли, протереть саму полочку, потом поставить их на место. Твое смиренное отношение к этим поручениям удивляет тебя саму – но не потому, что ты мятежный подросток, а потому, что раньше ты и не думала бунтовать, а теперь поняла, что и не подумаешь. Как собака, выполняешь несколько выученных команд, а потом ждешь, уши торчком, что будет дальше.

И в этом вся суть. Вид. Ветер, сильный и холодный даже летом, утром воскресенья гонит по брусчатке листик от тамале; каждый день на краю тротуара сидит женщина в фиолетовом серапе, которое закрывает ей колени, и продает горячие сладкие чуррос; изящный глиняный ангел с голубыми глазами, такой легкий, будто сейчас прыгнет, с отбитым и снова приклеенным крылом. Остатки суперклея – как шрам на его спине. Твой любимый ангел.

А потом, к твоему удивлению, когда ты здесь уже вторую неделю, комки звуков превращаются во фразы, и некоторые из них тебе знакомы. В словарный запас возвращаются глаголы, и разговоры перестают быть чем-то чужим и посторонним. Ты уже не говоришь просто «Да», или «Устала», или «Что?». Теперь ты говоришь: «Хорошая сегодня погода», «Я голодна», «Я ходила в парк», «Пожалуйста, повторите помедленней».