Что увидела Кассандра

Инишмор

На полпути к вершине крутого холма мы отдыхаем на известняковом уступе. Лейси на краю, болтает ногами, под ней полтора метра пустоты, длинная юбка-пейсли туго облегает бедра. Я сижу со скрещенными ногами поодаль; мне никогда не нравилась высота, даже такая невысокая, что Лейси говорит, что я боюсь низоты. С высоты все выглядит ненадежным. Камень может треснуть. Мое тело, не отличив мысль от команды, может исполнить это воображаемое падение – а я всегда воображаю, как падаю. Лейси об этом знает. Когда мы были маленькие, она мучила меня, повисая вниз головой с верхнего этажа кровати, ее длинная коса раскачивалась, как колокольный шнур. Смотри, Андреа, посмотри на меня.

Я жду, что она снова начнет меня дразнить, но этого не происходит. Мы осторожны друг с другом, ведем разговоры попроще. Лейси берет пачку M&M’s из нашего рюкзачка и высыпает в подол. Она отбирает красные и дает их мне, затем берет себе оранжевые. Поедание радуги как древний ритуал договора с сущим и жест примирения.

Напряг между нами начался из-за меня. Я разбудила Лейси сегодня утром, а она спряталась под колючее одеяло из хостела, и будто выключатель щелкнул: нам снова четырнадцать и шестнадцать, опаздываем в школу, папа в отключке на диване, мама уже давно в больнице на смене, а я за главную. Машина уже заведена и стоит у дома, лобовое стекло медленно оттаивает – подо льдом скоро появится вода, можно будет отламывать его большими кусками, как засохшую корочку на ране. «Сейчас уйду без тебя!», – кричу я, надеясь, что она поверит, и почти верю в это сама. Но никогда не добираюсь дальше первого перекрестка. И вот сегодня утром она валялась в кровати, выключатель щелкнул, и я стала сукой. Да, я понимала, что веду себя как сука, как сумасшедшая, наблюдала, как наблюдаю сама за собой, и думала: почему ты не вмешаешься и не успокоишь сама себя? Но я и не хотела: так взбесилась, что врезала по подушке рядом с ее головой, разве что не вытащила из кровати за волосы. Когда она приподнялась и спросила, что, блядь, со мной не так, я не нашла ответа.

А сейчас я закидываю в рот M&M’s. На ладони красные пятна. Хочу снова извиниться, сказать, что знаю, что мы уже взрослые, что никто больше не за главного. «Вот и не строй из себя главную», – скажет тогда Лейси.

Вместо этого я говорю:

– У меня ботинки так и не высохли.

Дождь шел четыре дня подряд: теперь наши рюкзаки пахнут плесенью, отсыревшая одежда свисает с двухэтажной кровати, а трусы и лифчики бесстыдно развеваются на сквозняке.

– А ты не поджимай так ноги. Подставь их солнцу. – Она вскидывает ноги в воздух.

Я выбрасываю ноги вперед, теперь пятки чуть нависают над краем выступа, а грязные мыски оказываются над узкой пыльной дорогой, разрезающей остров на две части. Над нами руины старого монастыря – скорее, даже груда камней. Мы заберемся на останки его стен, а затем вернемся в хостел. Завтра утром мы посетим Дун-Энгус, потом сядем на паром до Голуэя, проведем там пару ночей и закончим путешествие в Дублине. Фабрика Гиннесса, район Темпл-Бар, монастырь Глендалох. Я ставлю галочки в своем плане: хостелы, автобусы, полеты, бюджет на еду – длинный список дел, по которому нужно пройти до конца. В плане путешествия после окончания колледжа все схвачено. И убито. Скоро, слишком скоро я вернусь в свою старую комнату, родители спят дальше по коридору, запутавшись в собственных проблемах: ничего не изменилось, как будто и не уезжала. Я боюсь забыть о том, что это путешествие вообще было. В этом штука тех мест и людей, которых знаешь слишком хорошо, – предыдущая ты всегда ждет момента, чтобы затащить тебя обратно, подкрасться сзади и резким движением, пока не успела вскрикнуть, прижать ко рту вымоченную в формальдегиде тряпку. Когда я дома, я всегда настороже, всегда спиной к стене.

Так разворачивается поток моих мыслей, как леска с рыбой с шипением несется вниз по течению. Я опытная рыбачка. Я могу подсечь и смотать леску. Я живу в сегодняшнем дне. Земля мокрая; она потеет. Камень остается целым под моими длинными ногами. Ночью пятницы в пабе Джо Уэтти будет дискотека. Патрик и Лео, которые работают в хостеле, нас пригласили.

Лейси передает мне желтый M&M’s.

– Патрик милый, – говорю я.

– Патрик и правда милый. – Лейси поворачивается и смотрит на меня. – Лео думает, ты нравишься Патрику.

– Ну и что, – говорю я. Она ждет, что я скажу еще что-нибудь, и я хочу добавить, но во мне просыпается упрямство, которое я называю сохранением личных границ, но в основном это страх – боюсь сглазить или, что еще хуже, стушеваться. Молчание затягивается, она стряхивает кусочки конфет со своей юбки и встает так резко, что я прошу ее быть осторожнее, хоть и зареклась так не делать.

Ожидая, пока кончится дождь, мы только и делали, что играли в скрабл с Ребой. Картонное поле для игры в хостеле очень древнее: расслаивается на местах складок, буквы пожелтели, как старые зубы. Каждый день, закончив убирать после завтрака и выметать пыль из трещин в полу, к нам присоединялись Патрик и Лео.

Ребе шестьдесят, она англичанка. На длинных седоватых каштановых волосах – платок с цветочным узором, кожа на руках и подбородке начала обвисать. Она в последний раз была на Инишморе где-то в семидесятых, еще до того, как появились надежные переправы для туристов. Мужчина привез ее сюда на лодке. Ничего с нее не взял, но пришлось немного погрести, пока он ел сэндвич, запивая темным пивом из термоса. В то время, рассказывает нам она, зажав между тонкими пальцами букву «А», хостелов не было. Она кочевала от семьи к семье, помогая людям перетаскивать водоросли на пастбища, из-за которых весь остров выглядел как лоскутное одеяло – маленькие поля, сшитые друг с другом невысокими стенами из известняка. «Люди еще до пришествия Христа таскали водоросли из океана, чтобы смешать их с песком и получить почву для земледелия». Так говорила Реба. Медленно и мягко, весомо и с чувством времени. Она платила немного за аренду, если ее просили, а иногда готовила. «Простые блюда, – говорила она. – В основном картошку». Она провела на острове год.

Должно быть, когда она в последний раз здесь была, дождь шел частенько, потому что она знает абсолютно все слова из двух букв в скрабле: ор, ус, як, юз, уж, ил, ют и так далее. Этих бредовых слов просто миллион. Она с таким отрывом нас победила, что мы изменили правила – никаких слов, которым не можешь дать определение без интернета или словаря. И даже это не помогло. Она выложила ар (сто квадратных метров), бу (серебряная японская монета) и чи (жизненная сила в китайской философии). Она не знала точно, что это за жизненная сила, но мы все равно засчитали. Тридцать три очка за тройной счет слова. Сидя за игрой, мы смотрели, как по окнам стекают струи послеполуденного дождя, потягивали пиво, которое Патрик и Лео сварили в ванне на ножках, и обсуждали, что же может значить чи.

– Это типа как воздух, – сказала Лейси.

– Гравитация, – сказала я.

– Чи-и-и, чи-и. – Лео лежит на спине, выдыхая в потолок сигаретный дым. – Это как та обезьянка. Как ее. С кирпичами.

– Ты идиот, – говорит Патрик. У Патрика зеленые глаза, а плечи тонкие, как куриные косточки. Я представляю, как хватаю его и давлю на плечи, пока грудина не сломается, открыв его всем ветрам. Мы сидим на полу, наши колени почти соприкасаются.

– Чи – это как то, что крепит мышцы к костям, – говорит Реба. Лейси поворачивается к ней с восхищением.

– Глубоко, – говорит Лео.

Реба нравилась бы мне больше, если бы нравилась Лейси чуть меньше. Это та сторона Лейси, которая мне незнакома: девушка из Белойта, в длинной юбке, с темными волосами, собранными в косу, живет в кооперативной квартире. Совсем не та Лейси, которая и десяти долларов не может скопить, потому что всегда есть новая футболка, которую хочется купить, или новый цвет лака для ногтей, или ее парню было очень надо, а она щедрый человек, и с людьми ей легко – там, где мне сложно. На это путешествие она отложила две тысячи долларов. Ее ногти подстрижены аккуратно и коротко. Она стала тише, чем раньше, но поболтать с Ребой любит. Когда дождь немного утих, они вышли в сад за домом, Лео отправился проверить свое рагу, а Патрик сказал, что не выдержит больше ни минуты взаперти. Мы встали под жестяным навесом хостела, глядя на поля, полные каменных стен.

– Мне здесь очень нравится, – сказала я. Его рука была вот на том неуютном расстоянии – достаточно близко, чтобы дотронуться, но все еще отдельная, неподвижная, будто не подозревающая, что я могу к ней прикоснуться. Чтобы этого не сделать, я сцепила ладони друг с другом. Патрик потушил сигарету о камень из дохристовых времен и вернулся в комнату.

Когда мы были маленькие, мы дрались: щипались, пинались, давали друг другу пощечины, Лейси вообще кусалась. Когда она пыталась меня ударить, я прижимала ей руки к бокам, и тогда она начинала выть: «Хватит! Хватит! Прекрати!»

«Больше не будешь меня бить?» – спрашивала я. Лейси сжимала зубы, шипела и дергалась всем телом из стороны в сторону. Когда я отпускала ее, руки взлетали к моей груди, только чтобы снова быть пойманными, пока мне не надоедало – тогда я заканчивала поединок пощечиной. В этих драках я поняла, что значит быть крупнее противника.

Однажды летом, когда ей было восемь, а мне десять, мы дрались – не помню уже из-за чего, но знаю, что я это прекратила, потому что помню, как Лейси лежит на полу и рыдает, пока я пытаюсь ее успокоить. Отец был в подвале. «Тс-с-с-с, – говорила я. – С тобой все окей. Все в порядке». Конечно же, он нас услышал. Сейчас я понимаю, что, наверное, он всегда нас слышал, но в этот раз он зачем-то крикнул: «Девочки! Спускайтесь сюда сию секунду!» с той самой интонацией, которая означала: вот теперь вы в полном дерьме. Мы на цыпочках спустились в подвал. Он сидел за плотницким столом, нагнувшись над куском дерева, который однажды повторит уже готовую подставку под книги: оленя, выпрыгивающего из травы, будто что-то его напугало. Отец пил пиво, по радио шел репортаж с игры «Твинс»[26].

Он не сразу обратил на нас внимание, заставил ждать, пока Лейси не выкрикнула: «Она меня ударила», а я в ответ сказала: «Я не виновата».

«Заткнитесь обе». Он повернулся к нам, показывая горлышком бутылки сначала на меня, потом на нее. Когда наш отец злился, он любил выдержать театральную паузу. Его тишина была страшнее крика, страх ожидания – хуже всего остального. Мы уже видели, как он, подбирая в голове нужные слова, захлопывает ящички стола с такой силой, что мог бы разбить посуду. Он выдержал долгую паузу, настолько долгую, что я испугалась, подумав: он ждет, что мы что-то скажем, – а тут будет плохо, что ни говори.

«Сестры друг на друга не стучат, – сказал он. – Поднимитесь наверх и помиритесь. Никогда больше не хочу слышать, как вы деретесь. Усекли?» Мы кивнули. «Сестра у каждой из вас только одна», – сказал он, и мы надеялись услышать что-нибудь еще: что он скучает по своему старшему брату, нашему дяде, которого мы редко видели, – человеку еще более загадочному, чем наш отец. Нам нравилось представлять несбыточное: дядя однажды приедет к нам домой с женой и детьми, и выходные станут шумными, а папа счастливым. Но отец склонился обратно к столу. Нож подцепил кусочек дерева, появилось что-то похожее на оленье ухо. «Не проебите свою удачу. Не всем так повезло, как вам двоим».