Полнолуние (рассказы)

3

Дежурная сестра районной поликлиники укладывает палец в лубок и туго забинтовывает. Диагноз — отрыв сухожилий.

Я радуюсь: не перелом все-таки!

— Это бывает и похуже перелома. Завтра врач все объяснит.

Но до завтра целая ночь. Целая ночь неведения: буду ли я играть? Лучше не думать об этом. Сажусь за тетради. Немного забываюсь. Не замечаю, как это приходит, только вдруг начинаю ощущать, что позади меня кто-то стоит и ждет. Оглядываюсь. Пианино! Черное полированное зеркало со скромным рисунком — резьбой. Тускло отсвечивают педали. Недоумевают и ждут. Я отворачиваюсь. Держу перед собой больную руку. Всего один палец… Безымянный… Кто бы подумал, что без него нельзя жить. Раньше я и не замечала, что он есть у меня.

Лизута спит.

За окном молчит копер.

Пианино ждет. Нет, я не могу с ним наедине. Одеваюсь, выхожу. Воздух весь пропитан луной и морозом — зеленоватый, колкий. Руку несу, как ребенка или как тетради, прижимая к груди. Люди не знают, какое горе несу я. Кто подумает, что белая куколка пальца — это мое горе.

Под бинтом палец горит. Может быть, лучше, что ему так горячо?

Брожу долго. Кругом обхожу высотный дом на площади Восстания. Иду мимо зоопарка. Трамвайные рельсы поблескивают, как педали пианино.

Опять пианино! Я не хочу о нем думать. Гоню от себя звуки, которые беспрестанно рождаются — из хруста снега под ногами, от вскрика птиц в зоопарке, просто из звонкого морозного воздуха.

Хочу убежать от этих звуков, но они всюду со мной. Что же это такое?

Бегу домой. В подъезде встречаю Ганну. Во взгляде ее молчаливый укор.

— Лизуту-то зачем одну оставляешь? Испугать недолго, — говорит она, глядя куда-то в угол. — Лень было меня позвать…

Я молчу. Она отпирает лифт, и мы поднимаемся. Лизута спит, посапывая. Она похожа на отца. Не женские черты. Что ж… зато в ней будет жить отец, которого она ни разу не видела.

— Ты бы уснула. — Ганна несмело подходит ко мне. — Усни, и ночь пройдет-пробежит, не заметишь. Болит?

— Нет. На душе тяжело. Жизнь все время отворачивается от меня, спину показывает. От этого тяжело.

— Из-за пальца такие думы.

— Ох, Ганна, ты же знаешь, что значит для меня палец. Всего один палец.

— Знаю.

— Так что не утешаешь?

— Ну тогда давай сядем в обнимку и станем причитать, голосить: «Ох, жизнюшка ты наша нескладная…» Она услышит нас и вернет нам мужей, счастье вернет. Как в сказке.

Я молчу. Знаю, что жизнь у Ганны не слаще моей. Муж умер. Сын вырос без догляда, с таким горе уже сейчас, а что дальше будет? Мне жаль Ганну. Хочется обнять ее.

— Ты иди, — говорю я. — Завтра ведь на работу.

— Какая у меня работа — у лифта стоять, — вздыхает Ганна. — А ты пораньше в поликлинику запишись. Ну и не улыбайся так грустно, Аннушка… Что ты, право. Будешь играть.

Аннушка…

Так меня звал только Леонтий. Больше никто. Теперь ото всех слышу: Анна Степановна. И ни от кого — Аннушка.

Засыпаю не сразу. Не знаю, как уложить руку. Запястье распухло. Болит под мышкой.

То ли во сне это, то ли наяву… Я сижу и перебираю письма Леонтия. Их много, целый ворох. Распечатываю и складываю в стопку. Читать буду потом, когда раскрою последнее. Но ворох все растет. Я барахтаюсь, не в силах справиться с белым потоком… Просыпаюсь. Рука угомонилась, боли не слышу.

…Писем Леонтия у меня много. Из экспедиции он писал каждый день и отправлял с оказией по нескольку штук сразу. Получив пачку, я разрезала конверты и складывала письма по датам их написания. Читала по порядку. Потом перечитывала пачку с конца, с последнего письма.

Помню, я лежала в родильном доме. Письма мне приносила Ганна, по одному через день. Это меня удивляло — ведь письма, я знала, шли всегда пачками. Ганна сердилась: «Откуда мне знать, если почта…» Потом, когда я была уже дома, письма приходили все реже и тоже по одному. И с датами получалось что-то неладное: сегодня я вынимала из ящика письмо от двадцатого числа, через три дня — от пятого. Я читала письма Леонтия и еще не знала, что его уже не было в живых, что Ганна скрывала от меня телеграмму, перехватила последнюю пачку писем и по одному выдавала мне, стараясь оттянуть страшную минуту. Сейчас я не могу ненавидеть ее за этот обман. Она ведь хотела помочь мне.

А письма все шли и шли. Чувствуя недоброе, я обратилась в министерство. Там удивились моему появлению: они были уверены, что переехала на другую квартиру и не оставила адреса. Именно так сказала приезжавшим из министерства работникам лифтерша в нашем подъезде. Ганна сказала…

Весной я поехала в Сибирь, оставив дочь на попечение Ганны. Свекровь, страдавшая пороком сердца, умерла, не выдержав горя, и Ганна стала моей главной опорой.

Угрюмо молчавший всю дорогу от Красноярска до распадка Ат-Урех Сергей Пархитько, геолог лет тридцати пяти с тоскливыми карими глазами, не докучал ни рассказами, ни расспросами. Из экспедиции он один остался в живых и, казалось, не рад был этому.

И я сейчас вижу перед собой широкую, как море, сибирскую реку, гранитные скалы и уходящие к горизонту безбрежные леса. От пристани долго плывем на лодке. Сворачиваем в устье таежной речки. Пихты и ели подступают к самой воде. На всем лежат густые тени тайги. Временами мы пробираемся под стволами упавших деревьев, точно под арками низких мостов.

— Вот она какая, речка Ат-Урех. Усыпана золотом и соленая от пота и слез, — сказал Пархитько, не глядя на меня.

Распадок, названный по имени речки, полыхал ярким цветом багульника. В лучах вечернего солнца казалось, что все вокруг кипит. Ничего более красивого я еще не видела никогда. Но скоро распадок помрачнел: густые тени скалистых гор, что подымаются слева, упали на кипень багульника и погасили ее.

Пархитько торопливо шел тропой, которая была известна только ему. Я и лодочник старались не отстать. Но разве угонишься за ним? То и дело геологу приходилось останавливаться и поджидать нас. Он стоял, точно немой, и, дождавшись, когда мы поравняемся с ним, молчаливо шагал дальше. Только однажды он спросил глухо:

— Не устали? Привал.

Мы расположились на каменном уступе. Оказывается, уже поднялись в горы. Вокруг нас темнели голые скалы. Геолог разжег костер. Его свет казался мне робким среди угрюмых скал, в сгущающейся темноте. Я спросила:

— Как вы оказались в горах? Вы же обследовали реку.

— Шли на базу. Напрямик через горы. Дело было уже сделано.

На красном лице геолога плясали отблески костра.

— Мы устали. Разбили палатку и уснули. Разбудил нас страшный грохот. Мы с Леонтием успели выскочить. Двое попали в осыпь. Утром мы увидели их, засыпанных почти с головой. Осыпь двигалась медленно. Они были еще живы. Но мы не могли им помочь. Я знал это. Леонтий не хотел меня слушать. Я молил его, чтобы он не смел ступить в осыпь: задень ее — и она хлынет неудержимо. А он ступил…

Геолог замолчал. Заросший щетиной большой кадык на худой его шее трепыхнулся жалко и беспомощно.

Лодочник лежал на спине и слушал. Кругом были скалы. Неверные отблески костра ложились на их подножие слабыми мазками. Небо с алмазной пылью звезд висело над всем этим бесконечно молчаливым миром. «Зачем я затеяла поездку сюда? Зачем заставила человека переживать все это заново?..» — ругала я себя.

Утром, еще до рассвета, мы отправились обратно к речке. Геолог ни слова не сказал, когда я ему заявила, что идти дальше незачем. Пожалела его…

…Картины, вызванные воспоминаниями, не дают мне покоя. В который уже раз я раскаиваюсь, что не пошла тогда дальше и не увидела осыпь, могилу Леонтия.

Как будто от этого жизнь моя могла сделаться счастливее.

Ганна приходит рано. Наставляет:

— Торопись в поликлинику…

Я собираю Лизуту в садик. Больной палец мешает одевать ее. Мы готовы идти, как раздается телефонный звонок. Знакомый голос заставляет сердце до боли сжаться. Привычное, по-матерински нежное обращение еще больше волнует.

— Милая, как у тебя дела? Где проигрываешь? Ты так давно не была у меня…

Да, я давно не была у вас, Софья Владиславовна, и еще долго-долго не буду. Храбрюсь, говорю бодро:

— Купила пианино.

— Милая, так это же прелестно! — раздается в трубке. — Сегодня же приеду. Хороша ли вещь?

— Очень хороша. Но расстроено. Настрою, тогда приезжайте. Я позвоню.

— Скоро я уеду на гастроли… Может, прислать настройщика? Отличный мастер у меня есть.

— Нет, нет, не затрудняйте себя, Софья Владиславовна. У нас в доме свой. И очень хороший…