Полнолуние (рассказы)

«Она слишком поздно поступила в больницу», — сказала ему врач, старая седая женщина с грубым лицом, лишь вырубленным однажды, но так и не отшлифованным, замкнутая до молчаливости, однако все тонко понимающая. Это она распорядилась пропускать его в палату в любое время дня и ночи и быть с Инкой сколько угодно. Он так и не мог понять, то ли Инка просила ее об этом, то ли врач догадывалась, что нет у девушки другого близкого человека.

Ни Инка, ни он, конечно, не знали, что эта грубая лицом женщина каждый раз замечала, что после того, как он посидит в палате, жизнь девушки наверняка удлиняется еще на сколько-то…

— Ты здесь? — услышал он голос, чуть окрепший в сравнении с давешним. — Видишь, меня опутали разными трубками.

— Да, — сказал он. — Если можно, я останусь у тебя на всю ночь.

— Нет, — возразила она. — Ночью душно, и я вся сгораю в этом ужасном котле…

Она не сказала, что ночью просит все снять с себя. Если бы он увидел, какое дряблое стало у нее тело!.. Старуха старухой. Ей было страшно подумать об этом.

— Иди, — попросила она. — Я устала. Приходи завтра… Придешь? Как там у нас?

— Нормально, — сказал он. — Все как было. Ваша лаборатория получила премию.

Он еще что-то говорил ей о делах в институте и об их лаборатории — он туда теперь заходил как в пустой дом, но она уже не слушала его. Глаза ее лихорадочно блестели, утопая в жуткой синеве подглазниц и прозрачно-темных век.

— Иди и ни о чем не думай, — сказала она и слабо помахала ему рукой. — Поговорим завтра…

Он склонился над ней, и губы его, прикоснувшиеся к ее лбу, опалило сухим жаром.

Он вышел из больницы.

Воздух был влажен и прохладен, и не чувствовалось запахов весны. Над Москвой пронзительно сияла половинка луны, отрезанная будто по линейке.

Он помнил, что было после ресторана…

Электричка прогрохотала, унося в ночь пустые светлые окна.

— Дай я понесу пакет, — сказала она. — Я смотрю, тебе неловко, все перекладываешь из руки в руку.

— Он тяжелый…

— Ничего.

Он отдал ей пакет, и она ловко взяла его и понесла, как носят учительницы тетради и книжки — на сгибе руки.

Тропинка была узкая. Пока они шли полем, где тропинка возвышалась над осевшим снегом обочины, идти было трудно — ноги все время соскальзывали. В лесу тропинка проваливалась глубоко в снег, еще неподатливый и не тронутый по сторонам весенним теплом, но идти было уже легче. Он шел и все думал, как проскользнуть мимо сторожа в дачном поселке.

Но калитку они миновали спокойно: сторож окликнул уже вслед.

И хотя сторож вряд ли что понял, было до слез стыдно оттого, что приходилось красться, как вору.

— Тебе неловко? — угадала она его мысли.

— Еще бы! — сказал он. — Все это для меня нежданно-негаданно. Я жил спокойной жизнью и уже не ждал ничего. Во всем мне почему-то здорово везло, и ничего не надо было.

— Ты талантливый, — сказала она с нежностью в голосе.

— Да уж будет…

— А что? Сразу же после института получить Государственную премию! Это все знают.

— Да, было, — подтвердил он. — Тогда они назывались иначе. И какое-то время я даже стыдился ее.

— Чепуха! — сказала она рассудительно. — Как бы ее ни называли, но она оценивала работу людей.

— Ну вот, — продолжал он, — на работе везло. Дома было все спокойно. Я был верен жене, она мне, кажется, тоже. Выросла дочь, вышла замуж. Хороший парень достался девке. И вдруг — ты. Все во мне перевернулось. Я ведь и думать об этом не думал. Сколько в институте девчонок! Иной раз и заглядишься, и вздохнешь, и взгрустнешь, но забудешь так же легко, как и загляделся.

Ночь была студеная, уже по-весеннему звонкая. Эта звонкость слышалась в их шагах по смерзшемуся снегу, в ярких и на глаз звонких звездах над дачным лиственничным лесом, тоже звонким от тишины и весеннего ожидания.

А может, это кровь в нем звенела? Кровь в миллионах вдруг взбудораженных жилок?

А Инка сказала:

— Как тут тихо! И таинственно. В каждом домике мне чудится тайна. И за каждым деревом. Тебе не чудится?

— Я знаю, кто тут живет. Для меня они вчерашняя тайна.

— А все-таки… — Она не договорила.

«Да, — подумал он, шагая от больницы к метро. — Всего год назад это было. Нет, чуть побольше года. А пролетело времечко, как один день, бесшабашное и молодое. А говорят — молодость не возвращается!»

Они истопили печку.

— Ты любишь меня? — спросила Инка.

— Как никого и никогда.

Она помолчала. Простыни уже согрелись. В печке все еще потрескивало. Раздражающе пахло зимовалыми на морозе и оттаявшими сейчас яблоками. На желтом сосновом потолке висели капли. Их не было бы видно, если бы не тени, которые они отбрасывали. Тени делали капли длинными.

— Ужасно! — сказала Инка. — Что из этого получится? Я всегда остерегалась таких, как ты.

— Каких? — спросил он и насторожился.

— Безрассудных. И влюбчивых. И привязчивых. И честняг. Такие все воспринимают серьезно.

— Я, значит, такой?

— Ты хороший. Такие все хорошие. Я их всегда боюсь.

— Боишься? Почему?

— Ты же умный, зачем спрашиваешь?

— Скажи, скажи?

— Ну слушай… Такие обязательно нарываются на разные осложнения. В семье, на работе. Они непременно честны, храбры, хотят идти до конца. А я разве не человек? Разве не женщина?

— Ну?

— Ему кажется, что все нипочем. А когда начнутся спросы, он же раскается. Разве бросит семью, работу, машину, положение? Не бросит! Бросит меня.

Он долго лежал молча. В печке перестало трещать. За окном грустно вздохнул ветер. Где-то поскреблась мышь и затихла. На бумагу, на которой лежал недоеденный ужин, со звоном упала с потолка капля.

— С кем ты из наших была знакома? — спросил он, будто пистолет к виску приставил.

— Из наших? Да ты что? — В ее голосе послышалась растерянность. — Почему ты думаешь, что я с кем-то была знакома?

— У тебя странная манера знакомиться на ходу. Я видел это только что в электричке. Ты смотрела разным прохвостам в глаза, как будто тебе что-то надо от них.

— Это не прохвосты, это обычные пассажиры. Нет, пожалуй, не совсем обычные. Они интересные. С ними было весело. Разве ты не смеялся?

Да, он смеялся их анекдотам, но все равно…

— Я был зол, как черт.

— Ты ревнуешь? Разве это не глупо? Разве ты имеешь право?

— Но я тебя люблю!

— И я тоже, — сказала она. — Разве тебе этого недостаточно? Разве я с ними, а не с тобой? Помаши им ручкой и успокойся…

«Действительно, — подумал он, переходя большую пустынную площадь с угла на угол, — действительно, я был глуп и все воспринимал всерьез. Что мне от нее было надо? Она ведь вся была моя. Вся, до последней клеточки…»

Но его с самого начала пугала ее общительность, которая, он это понимал ясно, держалась на удивительном знании людей.

— Откуда это у тебя? Откуда? — настойчиво допытывался он.

— Дорогой, — сказала она то ли в шутку, то ли всерьез, — любовь — моя вторая профессия. Звучит? А она хороший исследователь…

Он тогда посмеялся вместе с нею. А это, оказывается, была правда. Тяжелая правда, в которую он и теперь не совсем верил. И когда он спросил ее прямо, называя это точными словами, она сказала, ничуть не обидевшись: «Что ты, дорогой! Я просто награждаю маленькой радостью таких, как ты. — И опять все это было вроде шутки. — Разве ты не согласен со мной?»

«Разве, разве…» Она любила это словечко. Оно придавало ее речи наступательность и выражало удивление. Милое, наивное удивление, которое заставляло верить ей, когда она говорила неправду, и не верить, когда говорила правду.

— Знаешь, — сказала она, когда все прошло и они успокоились, — я что-то проголодалась. Давай выпьем «Карлова мискета» и доедим твоего жесткого рябчика, которому послезавтра, наверно, было бы сто лет.

Он начал вспоминать, как они доедали рябчика.

Он все добивался от нее ответа насчет знакомства со своими, из института.

— Я тебя ревную ко всем мужчинам, — сказал он шутливо, но зная, что говорит правду, — готов всех разогнать и набрать только женщин. К ним я бы не стал тебя ревновать.

— Во, правильно, уволь всех мужчин, — засмеялась она. — Великолепная идея! Разве ты не можешь это сделать? Только учти, что все они пострадают безвинно.

…Рано утром они шли к первой электричке. Мороз заковал подтаявший днем снег, и они шли полем, напрямик, все время видя перед собой низкие огоньки станции. Наст хрустел под их ногами рассыпчатым сахаром. Но где-то в глубине их шаги отдавались гулко и тревожно. Он молчал и почти не глядел на Инку. Мучительное раскаяние — раскаяние всегда почему-то приходит утром — плотно сжало ему рот. Скулы болели от постоянного напряжения. Было неприятно, стыдно, что он примчался ночью в такую даль, как настоящий гуляка и распутник, хотя он сам да и все знают, что он не такой, что все это ему ни к чему, да и поздно. Молодость прошла, второй не будет. Теперь ее можно лишь разыграть. И он никогда не умел играть в молодость. Он никогда и не молодился, считая, что все должно идти как идет. Он не знал, как посмотрит в глаза жене, что скажет на ее молчаливый неизбежный вопрос. Врать?.. Мелко и мерзко…

Инка ни о чем его не спрашивала, не пыталась его растормошить, будто и не замечала его подавленности. Но она тонко понимала его муки. В такие минуты лучше не обращать на себя внимания, не быть докучливой. Просто надо вот так идти — и все. Тихий мышонок умнее рычащей тигрицы…

Ему показалось, что в пустом вагоне электрички слишком светло: ослепительно сияли лампы. Легкие морозные узоры разбежались по стеклам, напоминая о домашности. Кисло пахло непросушенными валенками.

Он глядел в окно, все так же стараясь как бы не замечать ее. Ее это, кажется, не трогало. Через две остановки она уже завела разговор с подсевшими двумя парнями, и не прошло и пяти минут, как у них нашлась общая, интересующая всех тема. А он сидел, глядел в окно, и постепенно чувство раскаяния начинало уступать место мучительной ревности. Он…

Но тут раздался ужасающий скрежет железа, свист резиновых скатов, сдирающих протекторы об асфальт, и едва он отпрянул, как красное тело автобуса пронеслось вплотную, обдав его холодом ветра и удручающим запахом жженой резины.

Он побежал, скрылся под темными, с молодой листвой деревьями сквера и остановился, чуть углубившись в него. Чувствуя мокрую спину под рубашкой, которая странно отделилась от тела, он присел, трудно приходя в себя. И когда он пришел в себя, то первым, о чем подумал, было не то, что он только что прошел на волосок от смерти, а то, что смерть угрожает ей, Инке. Только сейчас до него дошел весь страшный смысл всего, что произошло и что завершится, может быть, совсем скоро. Почему он до сих пор не думал об этом? На что надеялся? Это его душевная тупость или неприличное его возрасту легкомыслие?

— Что с тобой? На тебе лица нет… — заволновалась дома жена.

Он сказал:

— При смерти мой очень близкий друг…

Жена не стала ни о чем расспрашивать. Она давно видела, что с мужем что-то происходит, что стал он совсем не тот, каким был, но она знала, что он сильный и все переборет, что не стоит лезть ему в душу. Она ведь ничего не изменит, если он не захочет сделать это сам.