Полнолуние (рассказы)
![Полнолуние (рассказы)](/uploads/covers/2023-01-27/polnolunie-rasskazy-201.jpg-205x.webp)
- Автор: Андрей Блинов
- Жанр: Современная проза
- Дата выхода: 1978
Читать книгу "Полнолуние (рассказы)"
1
Не люблю я осень. С годами она мне все больше не нравится.
С годами… Я фыркаю от смеха. Подумать только, какой старый, умудренный жизнью человек! Лет-то — девятнадцать всего. Но тут же категорически возражаю себе: «А что? И умудренный! Разве я не могу этого сказать или хотя бы подумать? Мне девятнадцать! Это кое-что значит. А два года на стройке, разве они не стоят половины моих девятнадцати? Еще как стоят».
Хотя я храбрюсь, мне все-таки грустно и неуютно в пустой новой школе, куда мы сегодня перебираемся. Новый объект — новые заботы. Какой труд — перетащить наше хозяйство. Девчата, так и знай, волнуются. Ждут грузовик и волнуются. Надо бы остаться с ними, а я вот примчалась, чтобы осмотреть фронт работ. Для нас, маляров, дела тут много. Знаю, девчата обрадуются: есть где развернуться! Высокие панели в коридорах, панели в классах, в кабинетах. Я уж не говорю о столярке. Сколько тут окон и дверей — не сосчитаешь.
Стою у окна, жду: вот-вот затарахтит машина. Вижу в стекле свое смутное отражение: лицо закутано платком, одни глаза видны. Сердитый взгляд из-под жидких насупленных бровей. Ох уж эти брови, они всегда у меня такие хмурые.
За серыми от пыли стеклами дождь. Он собирался еще с вечера, а начался под утро. Рассвет был серый, туманный. Трудно пробивался сквозь тучи слабый безликий свет. Мне было не по себе, когда я выбежала из общежития на улицу. Дождь — это размокшая глина вокруг объекта. В здании — сырой холод. У девчонок покрасневшие руки и синие хлюпающие носы. И — хныканье…
Я попыталась приподнять брови, чтобы они не хмурились. В стекле увидела совсем не мое, непривычное лицо.
В пустом здании школы пахнет сырой известью. Что-то шуршит, вздыхает, будто кто-то неприкаянно ходит по этажам. Вверху что-то скрипит. Скрип надоедливо однообразный, монотонный.
Немножко жутко от всего этого в пустой школе: от дождя, вздохов, шуршания и скрипа.
«Норкин не послал машину, это точно, — приходит догадка. — Вот и мокнут девчата под дождем. Ну, что за человек, этот Норкин? Что делать с ним? Поставлен, чтобы всем нам легче работалось, а получается все наоборот. Зачем он нам такой?»
С начальником участка нам не повезло. Грубый человек, необязательный. То ли дело наши бывшие воспитатели в детском доме, учителя в школе. О каждом, даже о тех, кого не любили, вспомнишь теперь — слезы сами на глаза навертываются.
А дождь хлещет и хлещет. Ворчит вода в трубах, низвергаясь водопадом с высоты четвертого этажа. Пенистые потоки растекаются по красной голой глине, и она блестит, будто глазурованная. А ступи в нее — ногу не вытащишь. Хоть бы кусочек асфальта был возле школы…
Хлопает дверь, раздаются шаги. Кто-то сильно топает, очевидно, сбивает с ног грязь.
«Вот же человек! — меня возмущает эта дурная привычка. — Кто это из наших девочек? Ох, и задам сейчас»…
— А ну, мыть ноги! — кричу, вбегая в вестибюль, где в тусклом свете, едва пробивающемся сквозь заляпанные известкой окна, трудно сразу что-либо рассмотреть. — Ну, что это за привычка, девочки?
За колонной кто-то кряхтит. Сипловатый голос Норкина озадачен:
— И чего ты с утра бесишься?
Меня не смущает то, что это наше начальство. Я уже не могу остановиться: и дождь, и то, что до сих пор нет машины, и вот эта дурная привычка человека окончательно вывели меня из терпенья. И я кричу:
— Идите, чтобы мне тут без грязи…
— Утихни! — спокойно и повелительно говорит Норкин, направляясь к двери.
Он в брезентовом дождевике, запятнанном краской, в резиновых, пудовых от грязи сапогах.
— Где машина? — кричу я ему вслед.
Но он захлопывает за собой дверь, не ответив. Возвращается виновато-обиженный, бросает на окно плащ, просит:
— Дай чем-нибудь вытереть руки.
Я даю ему свой фартук. Он вытирает руки, красные, озябшие. На лице его темнеют капли дождя. Лицо у Норкина располагающее, с тонкими чертами. Только бледная кожа, какая-то неживая, неприятна.
Он говорит примирительно:
— Ну и вода. Лед! — И, помолчав: — Успокойся, эк взъерошилась, птаха-голуба. Машина — с минуты на минуту… Грузятся твои приблудки. Никто их не украдет. Кому вы нужны?
И смеется хрипло.
— Выбирайте выражения, товарищ Степан Степанович!
Его почему-то все зовут «товарищ Степан Степанович», и он привык и не обращает внимания на то, что это звучит странно.
— Ах, Рита, Рита, — вздыхает он. — Что ты все время с недоверием ко мне? Обидно даже. Небось кляла меня тут, вот и распалилась? Кляла?
— Ну, кляла.
— «Не послал машину» и прочее… — Он поднимается по лестнице на второй этаж, оставляя на ступенях мокрые следы. — Верно ведь?
— Верно.
— А я, заметим, утром первым долгом подумал о тебе.
— Ох уж!
— А что? Так и было. Поверь!
— Поверила…
— Задира!
Мы поднимаемся на второй этаж. Здесь чуть светлее, и потому дождь уже не кажется таким удручающим.
— Какой фронт работ, заметим! Любой позавидует. А ты все мной недовольна.
— Фронтом я довольна. Спасибо сказать?
— Скажи. Мог бы отдать Анне Дворниковой, вот и бегала бы ты с объекта на объект. А тут верных два месяца.
— Ну и отдали бы! Обижаете Анну!
— Я не солнце, всех не обогрею.
— За что-то вы не любите ее? За что?
— Не люблю! Я не отец вам родной, всех не полюблю, если даже и захочу. Заметим, отцу родному и то не все дети близки к сердцу.
Я краем уха слышала, что у Норкина была какая-то история с Анной, но толком не знала, какая именно. И не стала больше распространяться на эту тему. Да и по правде, было бы жаль, если бы этот объект уплыл к кому-то другому. Есть где показать себя. Руки чешутся поскорее начать работу.
Мы ходим по гулким этажам школы, заглядываем в классы, кабинеты, лаборатории, санузлы. Норкин что-то говорит, но я ничего не слышу. Беспокойное, тревожное чувство овладевает мною. Я не могу понять, что это, но радость, еще минуту назад волновавшая меня, — радость от предчувствия скорой работы, от ожидания ее начала, растворяется в чем-то сером, смутном, неуловимом.
— Ты что надулась? — Норкин глядит на меня, будто не узнавая. — Да приедут твои, не волнуйся. Вот же человек, все ей неладно.
А я смотрю на него и думаю: «Что он мне давеча говорил? «Я не солнце, всех не обогрею»… Куда, на какой объект он загнал Анну Дворникову?»
И опять что-то мешает мне думать. Мысль бьется, но никак не может вырваться из тесного смутного круга. Мне что-то хотелось сделать, каким-то верным словом ударить Норкина за его «я не солнце, всех не обогрею». Завывание мотора за окном заставляет меня вздрогнуть. Девочки приехали! Но меня это уже не радует, потому что я должна что-то сейчас сделать, но еще не знаю, что именно.
Я сбегаю вниз, распахиваю дверь. Дождь и ветер ударяют в лицо.
Встревоженный Норкин, тяжело дыша, подбегает ко мне. Я поворачиваюсь к нему.
— Степан Степанович, а куда вы послали Аннину бригаду?
С Анной Дворниковой, как и все девчата наших двух бригад, мы выросли в одном детском доме, учились в одной школе. Анна была комсоргом, и на стройке ее сразу сделали бригадиром. А я бригадиром стала год спустя. К тому времени что-то случилось, и Аннину бригаду Норкин постоянно стал ругать на планерках. Анна в ответ молчала: она упрямая и гордая. Не спорит с Норкиным, не ругается, просто молчит в ответ на его брехню, будто хочет победить его своим молчанием. Норкину это не нравится. Он не хочет уступать, а всячески стремится ее переупрямить. Нашла коса на камень!
Норкин недоуменно глядит на меня.
— И что за нее все плачешь, о себе бы подумала. На жилых домах она, в третьем квартале. Где еще ей быть?
Я смотрела, как мои девчата прыгают с грузовика, подают друг другу ведра, кисти, краскопульты, валики.
— Постойте, девочки, — говорю я, подходя. Мной овладевает странное спокойствие — я знаю, что теперь делать! Не могу допустить, чтобы бригада Анны Дворниковой копалась на мелких объектах, а мы работали на школе, как сыр в масле плавали. Стыдно перед Анной: она все лето маялась на кооперативных домах, а мы, работая на отделке кинотеатра, и горюшка не знали. Нет, так несправедливо, так не по-товарищески.
— Грузитесь, девчата, обратно. Поедем в третий квартал.
— Не дури, Рита! — Норкин хватает меня за плечо, но я вывертываюсь и, шлепая по грязи, иду к грузовику.
И вот мы едем в третий квартал. Дождь сечет мне лицо. Струйки воды текут по подбородку. Холодные капли попадают за ворот, и мне зябко от них.
«Все правильно», — думаю я, хотя очень жаль девчат, и я избегаю глядеть на них. Невыносимо видеть, какие они мокрые и подавленные.