Полнолуние (рассказы)

2

Над полем гасли краски дня. За увалы, будто в море, падало солнце.

Предвечерняя тишина висела над полем. Гай слышал, как отдавался топот его ног. Наверно, далеко было слышно и его сапкое дыхание.

Еще издали он увидел на поле старый «газик». Солнечный луч красновато вспыхнул на лобовом стекле. Но людей у машины не было.

Гай взглянул вдаль, и сердце его сжалось от радости: до самого гребня увала тянулись посевы ржи. Стебли, стебли, стебли, слитые в густую темную массу.

«Где же бригадир? Где Евстратыч? Вот бы снять их в густой ржи! Вот бы…» И Гай с тоской оглянулся на солнце. На круглом темени увала лежала его красная краюха. Света еще вполне хватит. Только бы найти бригадира и того самого Евстратыча, который «все может».

Нет, не зря сказал редактор, что он, Гай Хохлов, парень везучий…

Из-за бугра, освещенная красным светом, показалась чья-то голова. Скоро силуэт человека четко вырисовался на фоне огненного неба и заслонил краешек солнца. Рядом вырос еще один силуэт. Еще… Еще…

Гай побежал навстречу силуэтам. Вот там, где посевы так густы, он и снимет их. Четверо мужчин шли навстречу. Впереди высокий, смуглолицый, лет тридцати пяти, с черной пышной шевелюрой. Такая шевелюра — украшение любого снимка. Какой фотограф не мечтает заполучить подобную прелесть! Это, наверно, и был Евстратыч. Торопливо объясняя, кто он и зачем приехал, Гай на ходу готовил свой ФЭД.

Шевелюра спросила у подошедшего низкорослого:

— Евстратыч, не хотите ли попасть в газету?

Ах вот он какой, Евстратыч, человек, который «все может»! Он широк в кости, грузноват. Лицо у него квадратное. Залысины, уходящие далеко в рыжеватые густые волосы, не удлиняли его, а как бы еще усиливали квадратность.

Он был в темно-синем кителе, галифе, в хромовых запыленных сапогах.

«Да, этот все может», — согласился Гай. Но думать было некогда. Он уже вошел в свою роль, и ничто на свете не могло его остановить, и теперь не было для него ни начальников, ни старших, и он распоряжался людьми как хотел. И люди подчинялись ему, с какой-то непонятной робостью глядя на его аппарат и уважительно и терпеливо перенося все мытарства, на какие обрекал их фотокорреспондент.

— Встаньте, пожалуйста, вот так. Да, да, в ряд… Вот так…

Четверо стали спиной к закату.

Темные лица, угрюмые, с провалами на щеках. Тень! Нет, так не получится.

— А теперь лицом к солнцу!

Четверо повернулись. Лица их чуть ожили, с них ушла тень.

— Евстратыч, чуть-чуть вперед! — командовал Гай. — Вот так. Нагнитесь, ну, ну, касайтесь рукой колосьев! Ну, не стесняйтесь, поиграйте со стебельками. Пожалуйста!

Есть кадр! Первый кадр. Жаль, лица у Евстратыча не видно, лицо в тени. Зря девчонка наболтала про рожь. Рожь совсем еще жалкая, где-то внизу под руками. Гай плюхнулся на землю. Он попробует снять снизу. Сквозь стебли ржи, может быть, что и получится. Он сделал один за другим несколько снимков, радуясь тому, что лицо у Евстратыча вовсе не одеревеневшее, а выразительно-суровое, с властными складками у крупного рта. Это лицо хозяина. На первом плане оно будет держать снимок. Вовсе не обязательно ставить человека в центр группы, если хочешь выделить его. Просто надо выбрать место, где лицо проявится во всей его сущности.

Евстратыч лучше всего смотрелся именно тут, где он стоял. Его деловитое лицо как бы подчеркивало реальность обстановки. А тот, с шевелюрой, улыбается, и третий, в шляпе, которого Гай так и не успел рассмотреть, тоже улыбается. Только один человек остается за кадром, тот худенький и стеснительный. Но это и к лучшему: не фотогеничен…

А что, если поставить их на колени? Вот это будет снимок! Рожь до подбородка, просто замечательно! Почему он раньше не подумал об этом?

Трое стали на колени не сразу, не все вместе. Евстратыч наперед, и махнул рукой тому, с шевелюрой, и что-то сказал. Тот опустился нехотя. Тот, что в шляпе, стал за их спинами, но тотчас подвинулся направо. Только тот, кто оставался за кадром, по-прежнему держался в сторонке.

…Евстратыч поднялся первым и, отряхнув пыль с колен, направился к «газику». Вслед за ним поспешили и другие двое. Не ушел лишь худенький.

Это и был мастер высоких урожаев.

Спускаясь вместе с ним к дороге, Гай на ходу записывал фамилии и должности тех, кого запечатлел на пленке… Иван Евстратович Увалентов — председатель райисполкома. С шевелюрой — это Рукин, из производственного управления. Тот, что в шляпе? Кажись, лектор. Фамилия? А кто его знает.

И хотя Гай знал, что на снимке этого мастера урожая не будет, он записал, как его звать: Павел Коренкин. У него худое, неулыбчивое лицо. Такие на фотографии выходят точно неживые.

«Ну и ладно, — подумал Гай, хотя все еще чувствовал некоторое угрызение совести. — Все равно он только испортил бы снимок».

Он успокаивал себя и тогда, когда сидел за столом в бригадировой избе и ел горячую картошку с молоком и черным хлебом. Было чуть-чуть стыдно Коренкина. И стыд этот был какой-то особый, непривычный. Гай ведь ничего не сделал плохого. Он выполнял задание редактора. А какими средствами, какими путями — это никого не касается. Если уж кто-то сделал плохое, то не он.

Но оттого, что он думал так, ему не было легче, и стыд не проходил.

Вспоминалось, как те трое стали на колени и как терпеливо ждали, пока он сделает свое дело… Картина, повторенная в его сознании, делалась контрастнее, открывая ему не видимые до сих пор стороны.

«Ну почему же они так? — вдруг с отчаянием подумал Гай. — Для чего они так? Что я, начальник над ними? Генерал? Но ведь и генерал на колени не поставит».

Он торопливо бросал в рот горячие картофелины. Обжигаясь, хватал открытым ртом воздух. Брал большую эмалированную кружку, пил молоко жадно, крупными глотками. Буханка черного хлеба лежала возле него на столе. Гай брал нож, отрезал ломоть за ломтем и уминал их.

Коренкин молча сидел у стола, положив тяжелые руки на колени.

Он не вышел костью — плечи узкие, грудь плоская. Только руки у него большие и сильные. Был он к тому же необщителен. С холодноватой сдержанностью глядел на фотокорреспондента. Гай то и дело ловил на себе его взгляд, и во взгляде этом были то ли жалость, то ли искорки превосходства.