Полнолуние (рассказы)

3

Темноту короба рассек белый неживой луч карманного фонарика, заметался в узком пространстве и уперся в Платунова, как бы пригвоздив к стене. Платунов, проснувшийся от сильной тряски, ждал, что сейчас услышит голос Апостола и увидит его негармоничные руки и пачки замусоленных денег в них. Но раздался женский голос, грубоватый, какой-то обветренный:

— Что всполошились-то? Садитесь к кабине, меньше трясет…

И мертвенно-белый луч фонарика прочертил, точно указка, темное пространство и споткнулся о стенку кабины.

А Платунов подумал: «Должно быть, Старшая. Практичная, как моя Дуся. Дуся сказала бы точно это же. Не прибавить, не убавить…»

Луч света метнулся внутри короба и остановился на его лице. Платунов зажмурился. В это время короб сильно мотануло, и он полетел на пол, лицом в шкуры.

Когда он дополз до скамейки у кабины, тяжелое раздражение снова овладело им. Он плевался и никак не мог выплюнуть изо рта шерстинки. Все лицо было в какой-то липкой дряни, пальцы рук слипались.

— Остановите! — закричал он, не в силах сдержать рвоту. — Мне умыться! Умыться хочу!

Женщина, невидимая в темноте, забарабанила по стенке кабины. Заскрипели тормоза. Звякнул замок на задней дверце.

Вода в канаве была дождевая, чистая, пахла свежим холщовым полотенцем. Платунов нашел лужу поглубже, вымыл руки, перебежал канаву и тут поблизости нашел болотный бочажок, пополоскал рот, умылся, смочил и долго тер голову носовым платком.

— Что это вы так? — услышал он над собой голос Старшой. — Нездоровы? И в такое лихопутье…

Наталья Ускова — так звали Старшую — погасила фонарик и подумала о том, какой странный он, этот пассажир. Схватился в такую даль, а вырядился как на свадьбу. Остроносые ботиночки, белая рубаха с галстуком, шляпа мохнатая, с узенькими полями. На втором десятке километров его уже укачало. И какие-то молитвы читает, святых вспоминает…

Но голос его… Где она его слышала? Или это ей почудилось?

— Я уже ничего, — бодрясь, сказал Платунов. — Недаром, чтобы родиться заново, люди придумали умывание.

И опять она уловила в его голосе знакомые интонации.

— Посветить? — спросила она, видя, что он направился к канаве.

— Пожалуйста, — сказал он. — Большое спасибо.

И подумал, что Старшая, должно быть, культурная женщина, понимает толк в людях.

Он шел, и впереди его бежало мертвенно-белое пятно света, он наступал на него, но оно ускользало и снова удалялось, колеблясь и прыгая, как бы тянуло его за собой.

— Почему вы не в кабине? — спросил он, втайне надеясь услышать, что место там оставлено для него, что его просто не разбудили, когда тронулись.

— Но там дедушка Антон…

— Это тот, который любит считать деньги?

— Он самый.

— Что же он, всегда так деньги считает?

— Должность, — сказала она кратко. — Да и не доверяет он себе после одного странного случая.

— Какого же? — Он наступил на светлый кружок на самом краю канавы. Внизу тускло сверкнула вода.

— Не сорвитесь, — сказала Ускова, и ему опять была приятна эта ее предупредительность. — Какой, спрашиваете, случай попортил старика? Однажды в нашу контору залезли воры. Деревянная постройка, разве какие запоры помогут? Касса хранилась у нас в дубовом окованном сундуке. Приходим утром: в крышке высверлено окно, хоть голову в него суй. Кругом опилки, стружки. А пачки денег аккуратненько так лежат нетронутые. Составили, конечно, акт. Стали пересчитывать — все до последнего рваного рубля на месте. Дедушка Антон считал весь день, сам себе и никому не верил. Вот с тех пор… Ну, вы садитесь поближе к кабине. Хотите овчины подложу, будет мягче?

— Нет, нет! — замахал в темноте руками Платунов и вновь ощутил щекотные судороги во рту.

Они сели. На дверях короба щелкнул замок. Малый засвистал мотив из какого-то нового кинофильма. Мотивы в кинофильмах ныне были все на одну колодку, и Платунов так и не вспомнил, из какого именно был этот.

Машина тронулась. Странно, что у Платунова не было желания о чем-то расспросить Ускову. И Ускова ни о чем не спрашивала его. Она не обижалась на его равнодушие, а он обижался и думал с раздражением: «Хотя б узнала, что я за человек, куда и зачем еду… Похороны… Ностальгия… Чушь собачья! А что? Может, и ностальгия. Черт понес же ни с того ни с сего в Нырок, который кажется сейчас просто неправдоподобным. Поехал, как Сомс Форсайт в свою бедную деревню где-то на пустынном морском берегу. Но Сомс-то поехал перед смертью… — Платунов зло сплюнул и выругался в темноту: — Всякая дребедень в голову лезет!..»