Вавилонская башня

* * *

Фредерика просматривает свои пометы в скорбном листе грехов или проступков Найджела – пристрастном, лживом рассказе о своих злоключениях – и задается вопросом: а что она называет любовью?

Это слово хоть что-нибудь означает?

Любила ли я Найджела?

Он научил меня страсти.

И тогда я кое-чего лишилась – независимости, в которой была моя сила.

Но я хотела знать, что это такое.

Да, именно знать, а не слиться с другим, – от этой мысли немного щемило… щемит и сейчас. Я – это я.

До Найджела я любила Александра и Рафаэля. Они были как недовоплощенная радуга, как звезды в небе у Биркина, прекрасные и неприкосновенные, и такими они мне нравились. Я могла постараться их переиначить, обратить в вожделенных и вожделеющих, но они мне были нужны не для этого. Они были такое, что я любила, как лучезарную живопись. Они оба были со мной сами по себе.

Стефани и Дэниел, кажется, были частью друг друга. Она знала. Он знал. В последнее время я нет-нет да и ловлю себя на том, что меня к нему тянет, воображаю прикосновения его рук, – потому что он знает.

Я – нет. Я подвела Найджела, потому что я не умею.

С Джоном Оттокаром понятно. Он так же распалился, как тогда Найджел, он незнакомец – интересный незнакомец.

Может, мы заставим друг друга страдать. Я знаю. Я стала старше.

Но если я не хочу слияния в Едином, чего я хочу?

Вспоминается тот день, давным-давно, в Готленде, когда ей в голову пришел образ, подсказывающий, как не потерять себя: напластование слюдяных слоев. Юная, жадная до жизни, она играла в пьесе Александра принцессу Елизавету, будущую Королеву-девственницу, которая не отрешилась от самой себя, провозгласила: «Ни капли крови не пролью я» – и сохранила независимость. И Фредерике представилось, как она может, не изменяя себе, существовать одновременно в разных плоскостях: языка, секса, дружбы, мысли – так, чтобы плоскости эти оставались строго разделены, как геологические пласты, наслаивались друг на друга, а не сливались, как органические клетки при высокой температуре, в кипящее Единое. Пусть остаются холодными, отчетливыми, разрозненными, если они с самого начала были разрознены.

«Только соединить» и «новый райский союз» – мифы, порожденные страстью, страстью и стремлением к цельности.

И если признать правоту разрозненных фрагментов, слоев, кусочков мозаики, осколков…

Это же еще и художественная форма! Такое соположение сущностей, чтобы они оставались отдельными, не жаждали слияния.

Слияние в полном смысле – проникновение сперматозоида в яйцеклетку, образование зиготы, педантично рассуждает Фредерика. Не мужчины и женщины, а клетки. Когда мужчины и женщины пытаются выйти за пределы языка, за собственные пределы, язык их подводит. Гены же скручиваются, завиваются спиралью, соединяются, составляют животворные предложения и фразы из букв первозданного алфавита. Две половины сходятся в Едином.

Она спохватывается: пока размышляла, писала или тщетно пыталась выжать из себя хоть строчку, Лео где-то подозрительно затаился и сидит тише воды ниже травы. Все размышления рассыпаются в прах. Вот же она, любовь! Плоть ее и не ее, некогда часть ее, а теперь не часть, – руки сомкнулись, замкнули круг.

– Лео! Где тебя носит? Лео! Лео! Где ты?

Фредерика без спроса никогда не вторгается на половину Агаты Монд, но Лео туда захаживает. Саския у них бывает, но реже: заходит поиграть с Лео, поужинать, когда мамы нет дома. И Фредерика в поисках сына отправляется наверх. Там ни возни, ни пронзительных голосов. Повернув за угол, она слышит голос Агаты, негромкий, с актерскими интонациями.

– Это горит дом.

– Откуда в этой глуши дом?

– Это костер. Солдаты разложили. Наверно, погоня.

– Давайте спрячемся.

– Нет, горит куст. Терновый куст посреди пустоши.

– Пойдем посмотрим, – предложил Марк, как всегда нетерпеливый. – Отчего бы он загорелся?

– Должно быть, ударила молния, – сказала Доль Дрозди.

– Надо подойти поближе и разобраться, – решил Артегалл[177].

Все четверо направились к кусту и уже издали заслышали треск горящих сучьев и почуяли запах гари. Подойдя, они увидели, как в жарком мареве мечутся хлопья сажи. Вокруг не было ни души, не видно человеческих следов, трава не примята.

– Горит куст, только и всего, – сказал Клаус.

– А гнезда? – спросила Доль Дрозди. – Все птенцы сгорят!

– Да они, верно, уже улетели, – успокоил Артегалл. – К этой поре они подрастают и по гнездам уже не сидят.

Ему вспомнились огромные книги в кожаных переплетах, где на каждой странице картинка: яйца пятнистые и крапчатые, птенцы голые и оперившиеся, птичьи когти и крылья.

– Там что-то шевелится, – сказала Доль Дрозди.

Путники пригляделись. Сквозь пелену дыма они увидели, что среди яркого пламени что-то ворочается и извивается.

– Птица, у которой все перья сгорели, – предположил Клаус. – Какая огромная!

– Это не птица, – возразила Доль Дрозди. – Вон какая вытянутая мордочка. А в пасти зубы.

– Это змея, гадкая змея, – догадался Марк.

– Надо спасти, – сказал Артегалл.

– Да просто ползучий гад, – возразил Марк. – Здорово, видно, его попалило. Ну его. Спасешь, а он ужалит – змеи всегда так, я читал.

Два мальчика, принц и паж, переглянулись, и в глазах у обоих сверкнул гнев. Артегалл вынул меч и подошел к кусту. Жар обжег лицо, он почувствовал запах жженых волос, своих волос. Он отсек несколько ветвей, чтобы забраться поглубже. Подцепить змею мечом он не решался: меч для этого не годится, одно неосторожное движение – и змея свалится в ревущее пламя. Закрыв лицо плащом, он подступил к кусту вплотную и подвел меч под тело змеи, которой, к его удивлению, хватило силы и сообразительности обвиться вокруг лезвия.

– Как на вертел нацепил! – воскликнул Марк.

– Держись! – крикнул Артегалл змею.

Он осторожно извлек меч вместе с грузом – плотью, обвитой вокруг стали, – из дыма и пламени. Он обжег себе руку, рукав почернел.

– Поджарился… – сказал Марк.

Даже в дыму было видно, что змея очень большая, почти черная, вся в золотых пятнах и завитках. Брюхо у нее было бледно-золотистое, а на голове, имевшей форму ромба, над глазами торчат рожки. Сначала она лежала недвижимо, как обрывок каната, но потом по телу ее пробежала дрожь, она подняла голову и открыла глаза, большие-пребольшие, горящие огнем, как два карбункула.

– А карбункул – это что? – спрашивает Лео.

– Большой драгоценный камень, – отвечает Агата. – Огненно-красный. А еще так называют болезненные шишки на человеческом теле. Тоже бывают красные и сияющие.

– Не люблю змей, – морщится Саския.

– Ты живьем ни одну не видела, – напоминает Агата. – Но вообще их и правда мало кто любит.

Агата сидит на диване, по одну руку Лео, по другую Саския. Фредерика присаживается на пол.

– А дальше? – просит она.

И заговорила змея человеческим голосом. Голосом шипящим, с присвистом, как шелестит листва или шуршит шелк, если пропускаешь его сквозь кольцо или пряжку ремешка, но говорила змея внятно и быстро:

– Я Рогатая Гадюка, повелительница змей в этих краях. Меня бросил в огонь злой солдат, который этот куст и поджег. Я могу наделить тебя даром понимать речь животных и птиц, которые речью владеют: и бегающих, и пресмыкающихся, и летающих, и роющих под землей. Но понимать будешь лишь ты, потому что лишь ты отважился протянуть руку в пылающее пламя.

– А я не верил, что животные умеют говорить, – удивился Артегалл. – Я, конечно, читал…

– Сначала мы не то чтобы говорили. Прежде, когда мы были одно целое, речь была не нужна: мы перекликались своим естеством. Но когда человек придумал слова и при помощи их приобрел власть, стали и мы выговаривать то, что прежде передавалось от души к душе. Впрочем, и сегодня встречаются люди, которые слышат душой, помнят кровью эту древнюю речь.

– И все будут со мной говорить? – спросил Артегалл.

– Чего ты ее спрашиваешь? – удивился Марк. – Она же не сможет ответить.

– Нет, конечно, – отвечала змея. – Большинство и близко к тебе не подойдут или прикинутся бессловесными, если ты станешь вызывать их на разговор. Людей не жалуем. Но ты можешь подслушать что-то важное даже из пересудов мокриц или щебета скворцов.

– Слышать все разговоры всех живых тварей – да я с ума сойду! – прошептал Артегалл.

– Чтобы слышать, надо прислушиваться, – отвечала змея. – Причем упорно и терпеливо… Но мне пора уходить.

Артегалл и глазом моргнуть не успел, как змея оказалась за вересковыми зарослями и втекла в расщелину между гранитными валунами.

– Она с тобой говорила? – спросила Доль Дрозди.

– Кажется, да, – ответил Артегалл.

– Рассказывают, что такое бывает, – сказала Доль Дрозди. – Но я ничего не слышала.

– Да не говорила она ничего, – вмешался Марк.

– Какой этот Марк глупый! – говорит Лео.

– Вовсе нет, – отвечает Агата. – Дальше увидишь. Просто сейчас он немного сердит, ведь до их бегства он был всего-навсего пажом и мальчиком для порки и надеялся, что Артегалл, который до сих пор сидел в своей башне, теперь окажется никчемным неумехой. Но у Марка это пройдет. Люди могут изменяться.

– Ну и хорошо, – говорит Саския. – А то я вечно сердитых не люблю.

– Что вы им рассказываете? – спрашивает Фредерика.

– Это моя сказка, – объявляет Саския.

– Я тоже слушаю, – добавляет Лео. – Это ничего. Агата говорит, мне можно.

– Хотите – присоединяйтесь, – предлагает Агата. – Будем рады.

Фредерика присутствует при этих рассказах несколько недель подряд. По старой памяти у нее мурашки бегут от удовольствия, когда она видит, как Лео и Саския с головой погружаются в неведомый мир. Сказка то и дело захватывает и ее: она причудливая, Агата рассказывает с душой, сама так и живет в этой сказке. Это история принца Артегалла, который, проснувшись в одно прекрасное утро в своей башне на берегу моря, обнаруживает, что вокруг ни души. Он провел в башне всю жизнь, потому что его страна все время воюет с соседними державами, вот и город опустел, потому что на него двинулось войско, которое доставил вражеский флот. Принца спасают кухонная прислуга Доль Дрозди, дворцовый стражник Клаус и Марк, паж принца и мальчик для порки, с которым они вместе обучались военному делу, фехтованию, борцовскому искусству и стрельбе из лука. Переодевшись, они вчетвером бегут из города и отправляются в фургоне на север в поисках Рагны, дяди Артегалла, который им ни друг, ни враг, но фигура зловещая. По пути приходится уходить то от одной, то от другой погони. Артегалла все считают полным неумехой, просто поклажей, которую нужно доставить по назначению, но выясняется, что, несмотря на свое затворничество, он умеет прекрасно выслеживать дичь и находить тропы, потому что для образования будущему монарху полагалось прочесть бесчисленное множество огромных книг в кожаных переплетах – о псовой охоте, о лесных обитателях и деревьях, о судоходстве и географии и прочих премудростях. Паж Марк рассчитывает, что теперь командовать будет он: раньше этому препятствовало высокое звание Артегалла, но Артегалл показывает: «Я не просто принц, я тоже кое-что умею». Чем дальше на север, тем одушевленнее становится местность, рассказывает Агата Фредерике, встречаются волшебные твари, существа из других миров, говорящие на других языках.