Вавилонская башня

Завязавшееся обсуждение касается множества вопросов. Фредерика заметила, что у вечерников такие обсуждения ведутся на общем для всех языке, лингва франка, сметающем барьеры между научными школами, дисциплинами, сектами, группировками. Нить разговора протягивается между двумя крайностями: сплетнями и точно разграниченными философскими категориями, а для этого требуется выработать особый язык, отчего на этой нити подчас возникают узелки и обрывы. Взрослые люди, кто умно, кто глупо, рассуждают о других людях – Маргарет и Урсуле, Лоуренсе и Форстере, Биркине и мистере Уилкоксе, – рассуждают так, будто лично с ними знакомы (или незнакомы). Если им напомнить, выясняется, что они вполне отдают себе отчет, что четверо из этих шести – чистая словесность, не люди из плоти и крови, а марионетки в руках автора. Когда Фредерика на это указывает, в ответ Годфри Мортимер указывает, что, на взгляд студентов, Форстер и Лоуренс тоже словесность: потрогать или понюхать их нельзя, а свидетельства о том, что они думали, не менее сомнительны и субъективны, чем такие же свидетельства о размышлениях Маргарет и Урсулы. Однако писатели могут сообщить – и сообщают, – чего Маргарет и Урсула «действительно хотели», что им «следовало сделать» и «какими бы они стали», хотя, как знает Фредерика, с точки зрения литературной критики такие свидетельства недостоверны, и еще вопрос, что «хотели бы» Лоуренс и Форстер видеть предметом обсуждения читателей. Так мы учимся думать. Так, по выражению Форстера и Маргарет, мы «соединяем» прозу со страстью – в словесных и образных вихрях предположений и комментариев, постижений и недоумений. Студенты обращаются к текстам. Аманда Харвилл, сморщив нос и дернув плечами, высказывается в том смысле, что Маргарет и Хелен Шлегель «ненастоящие женщины». Сестра Перпетуя возражает: они как раз настоящие женщины, они руководствуются своими представлениями о сексе и личных отношениях, которые определяют их поступки и толкают на ложный путь. Они «телесно несведущи», в отличие от Урсулы Брэнгвен, которая понимает, каким языком говорит тело и как он связан с языком души. Они не всегда связаны, вставляет Джуд Мейсон: всего четыре слова – краткость для него необычная. Сестра Перпетуя согласна: она и сама знает, что не всегда. (После она рассказывает Фредерике, что посоветовала Джуду принять ванну, а то ведь ему никто не скажет. «И что он?» – интересуется Фредерика. «Говорит: „Мое амбре меня устраивает. Это от брезгливости: так никто близко не подойдет“, – отвечает сестра Перпетуя. – Ну что ты будешь делать с этими позерами? У нашего монастыря, у черного хода, их много толчется».)

Обсуждение сворачивает на прежние темы. Джордж Мерфи снова заводит речь о том, как в романах изображается труд. На лекции о «послевоенной британской прозе» он уже ядовито прохаживался насчет одного недостатка романистов: они слабо представляют, чем большинство людей занимаются на работе. У писателей на уме только любовь и секс, еда и Бог, говорил Джордж Мерфи, и, вообще-то, это понятно: у многих на уме и правда любовь и секс, еда и Бог. Но у многих на уме еще и работа, удобства, машины, собственность, и к ним относятся не с таким пренебрежением и ненавистью, как эти писатели: многие ими прямо одержимы и знают в них толк. Многие общаются с коллегами, и нельзя сказать, чтобы в их компаниях у всех на уме были только любовь и секс – хотя и без этого не обходится. Ему, Джорджу Мерфи, интересен мистер Уилкокс, который по замыслу Форстера является представителем делового, финансового мира («Как и Леонард Баст»[179], – добавляет сестра Перпетуя), но, как ни старался Форстер сделать его интересным, таинственным, получился грубый тупой негодяй. А возьмите Биркина и Урсулу: полюбили друг друга – а дальше что? Мигом работу побоку, и давай мечтать о какой-то целомудренной райской идиллии. Можно подумать, изобретательность, которая помогла человеку создать машины и всякие институции, это зло, погибель. Вот меня романистам не понять, говорит Джордж Мерфи. Не знают они, о чем я все время думаю.

– Что вы думаете в постели, знают, – замечает Аманда Харвилл, которая к Мерфи явно неравнодушна.

– А вот и нет, – возражает Мерфи. – Скажем, тискаю я какую-нибудь аппетитную сексапилочку, так распалился – дальше некуда, а в глубине души: как там курс акций, урожай кофе, политика управления компании? Насчет сексапилочки романист догадается, а что по другим статьям, он понятия не имеет.

Обсуждение продолжается в «Козле и циркуле». Джуд Мейсон идет вместе со всеми. Располагаются за длинным столом, одной стороной приставленным к стене. Джордж Мерфи оказывается между Амандой Харвилл и Розмари Белл, ведающей социальными пособиями, марксисткой по убеждению, которая то и дело затевает идеологические свары с психоаналитиком Гислен Тодд. На сей раз Розмари и Гислен почти в один голос разносят взгляды Джорджа на жизнь и работу. Обеим – каждой по своим мотивам – близко стремление к цельности и самопознанию, по мнению Фредерики свойственное Биркину, Урсуле, Хелен и Маргарет; обе сходятся во мнении, что мистер Уилкокс самодовольный фофан, а лоуренсовские трудяги-шахтеры теряют человеческий облик. На это Джордж ухмыляется с видом оскорбительного превосходства и отвечает, что их идеал – пастушеская утопия. Костюм на нем хорошего кроя, но пиджак немного морщит на талии и сгибах рук. Аманда Харвилл не сводит с него линяло-голубых глаз с синими искристыми веками; Фредерика замечает, что ее тонкая ручка, окованная золотыми обручами, покоится на коленях Мерфи. Брюки, полы куртки и паклистые серые космы Джуда источают крепкий запах. Он сидит рядом с Фредерикой. Наискосок, раскинувшись в темном углу, – Оттокар в своем цветастом домино.

– А сестра Перпетуя дала вам дельный совет, – бросает Фредерика.

– Про мою ману?[180] Это я защищаю плоть от плоти. Ни для кого не вожделенный, никого не вожделею – чем плохо?

Фредерика ерзает на стуле:

– Мне отсесть подальше?

В его запахе смешались душок бекона, прогорклого масла, выдохшегося пива, хотя пьяным она его ни разу не видела, он и сейчас попивает грейпфрутовый сок.

– Вы – не страшно. Стерплю.

Он присматривается к ней:

– А вот в вас вожделение не дремлет.

– Это мое дело.

– Не здесь. Вы перед нами выступаете, а мы всматриваемся, наблюдаем, строим догадки.

– Вожделение дремлет, – отвечает Фредерика. – Закон требует: до развода – никаких вожделений.

Она поднимает глаза и встречается взглядом с Джоном Оттокаром в ярком оперении. Взгляд его слепит, точно луч фонарика. Она спешит потупиться. Джуд ворочается, окутывая ее своим запахом.

– Хороший у вас джемпер, – говорит Фредерика Оттокару. – Свежая струя.

– Так устроен, что я не мог пройти мимо.

– Как это – устроен?

– Не разобрались? Идеальное сочетание порядка и хаоса. По цвету треугольники выстроены так, что вправо-влево, вверх-вниз получается солнечный спектр, от фиолетового до красного. Основа порядка, а в промежутках цвета разбросаны как попало: желтый, зеленый, оранжевый, розовый. Мне понравилось. Когда разобрался. Еле-еле наскреб денег и купил.

С Фредерики глаз не сводит.

– А Фредерике закон вожделеть запрещает, – сообщает Джуд Джону Оттокару.

– Трудное положение, – улыбается Джон Оттокар.

– По логике вещей, это должно дать противоположный результат, – рассуждает Джуд. – Как всегда, когда указывают или предписывают. Хочется сделать наоборот.

Джон Оттокар улыбается, Фредерика, слегка зардевшись, заглядывает в свой бокал. Вспоминается «Балабонская башня»: по части вожделения в самых прихотливых формах Джуд наверняка знаток. Она рассматривает треугольники Джона Оттокара: что под ними? Вожделеть возбраняется, но ее всегда тянуло к тому, что ей не давали. Кожа у него упругая, верхняя губа выбрита до золотистого отлива. Глаза добрые – или ей так кажется.

– Вы, как Джордж, только о работе и думаете?

– Даже во сне снится. Как пишу программу для нефтяных танкеров. Разрабатываю маршруты по всему свету, оптимальное размещение судов. А машина со мной говорит. Помещаю судно у берегов Нигерии, а она печатает «какое судно. нет никакого судна»… Ну и другие сны бывают, – рассказывает Джон Оттокар, глядя на Фредерику.

– А моя работа была и нету, – вмешивается Джуд. – Мой труд в руках Руперта Жако, сир я теперь и неприкаян. Сижу в Британском музее и читаю о совершенствовании рода человеческого. Отрезвляет, ох как отрезвляет!

Паб закрывается, все выходят на улицу. Фредерике надо добираться домой по Северной линии метро. Ее сопровождает Джон Оттокар, приглушивший сияние красок незатейливым черным дождевиком. Джуд с ними.

– Проводить вас до дому? – предлагает Джон Оттокар.

Он стоит на улице рядом с Фредерикой, и она чувствует, как по спине бегут мурашки.

– Я тоже вас немного провожу, – говорит Джуд. – Нам по пути. Я живу в Стокуэлле. Вы домой, и я домой.

– Я и не знала, где вы живете, – говорит Фредерика Джуду, глядя на Джона Оттокара.

– Никто не знает, – отвечает Джуд. И добавляет: – Правда, для дам в метро я защита неважная. Вечно ко мне шпана под хмельком вяжется, не одобряет она мою особу. Вот вы оба и побудете мне защитой.

– Вы для того так и одеваетесь, чтобы к вам вязались? – спрашивает Джон Оттокар.

– Я так одеваюсь, потому что должен так одеваться. Это подлинный я, мое лицо, мое естество, мой костюм для перехода по Радужному Мосту между прозой и страстью, я в нем как Биркин в Мексике, и, если от меня с презрением отвернутся, мне дóлжно это снести. Скрываться под маской не умею. – Джуд косится на блестящий плащ Джона и его разноцветный джемпер.

– И вы хотите, чтобы я был вам защитой до самого дома?

– Нет-нет, защищайте Фредерику. Доедем до «Овала»[181], а там оставьте меня на произвол судьбы. Дальше мне по черной линии до конца. Но хоть какая-то надежда, что меня не разденут, не побьют, не изувечат.