Лояльный мужчина

Я рассказала ему почти все, хотя… не до конца. Я решила ему не сообщать, что каждый раз, когда я уезжала от них, подумывала похитить детей и больше ему не отдавать. Я также подумывала позвонить в Службу защиты детей. А в последнее время я все чаще жалела, что не могла как следует надрать задницу тупому, убогому папаше перед отъездом.

— Значит, они убежали, сразу же отправившись в «Остановись и иди — Зуни» и попросили позвонить тебе, — заключил Митч.

— Ага.

— А где их мама?

— Мамы, их две, и они обе смылись от Билла.

На это Митч ничего не ответил.

Я решила, поскольку он был сильно разозлен, а я не знала по-прежнему ли он так же сильно злился, но предполагала, что да, поэтому решила поделиться с ним немного большим. Может моя откровенность как-то смягчит его гнев.

— У них никого нет в Денвере, кузен Билл — моя единственная семья здесь, так что я — их единственная семья в этом городе. Поэтому они и звонят мне.

— Тебе они звонят не поэтому, — тут же ответил Митч, и я повернула голову, глядя на него.

— Прости? — Спросила я.

— Они звонят тебе не поэтому, — повторил Митч.

— Я слышала, что ты сказал, — заявила я ему. — Я просто не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я имею в виду, что брат с сестрой с двумя разными мамами, которые сбежали от них, плюс отец — одна большая неприятность, в девять лет ты видишь одни только неприятности, поэтому пытаешься убежать от них, а двоюродная сестра их отца — женщина, чья улыбка освещает ее лицо, и ее смех озаряет комнату, ты хочешь, чтобы именно такое появилось и в твоей жизни. Поэтому твой племянник убегает и звонит тебе в надежде, что ты передашь им свой свет и тепло, чтобы наполнить их жизнь чем-то хорошим.

Я смотрела на его профиль, пока он вел машину, и чувствовала, как мое сердце стало биться в горле, а грудь так сильно сжалась, что я не могла сделать вдох.

Я не могла вспомнить, улыбалась ли когда-нибудь ему своей настоящей, беззастенчивой улыбкой, и уж точно никогда не смеялась при нем.

— Я никогда не смеялась при тебе, — тупо выпалила я.

Он мимолетно взглянул на меня, затем снова перевел взгляд на дорогу, прежде чем ответить:

— Дорогая, ты с Брентом и Брэндоном или с Латанией и Дереком смеешься так, что я слышу твой смех через стены.

ОмойБог!

— Ты хочешь сказать, что я очень громко смеюсь, — заметила я.

— Нет, — терпеливо ответил он. — Я хочу сказать, что у тебя великолепный смех. Я слышал его. И он мне нравится.

ОмойБог!

Это была неправда. Он просто хотел быть вежливым, а так как я не могла смириться с его добротой и вежливостью, то решила заявить:

— Моя улыбка не освещает мое лицо. Она кривовата, — сообщила я ему.

— Она не кривовата.

— Точно.

— Мара, нет, ты не улыбаешься мне, потому что всегда кажешься испуганной, стараясь побыстрее от меня сбежать. Но я видел, как ты улыбаешься Дереку и Латаньи своей настоящей улыбкой. Я мирюсь с твоей улыбкой, несмотря на то, что ты напряжена, но когда ты научишься расслабляться в моем присутствии, твоя улыбка будет именно, черт побери, такой. Просто чертовски фантастичной.

Я специально не смотрела на него, пялясь в лобовое стекло, пытаясь найти объяснение этому безумию.

— Ты пытаешься быть вежливым со мной, — прошептала я.

— Да, я хороший парень, — согласился он. — Но я не очень-то вежлив. Я говорю то, что думаю. А теперь я хотел бы узнать, почему каждый раз, когда я делаю тебе комплимент, ты начинаешь опровергать мои слова, наговаривая на себя всякое дерьмо.

— Я не наговариваю, — возразила я.

— Я же сказал тебе, что у тебя хороший музыкальный вкус, а ты тут же решила, что меня раздражает твоя музыка, которая слишком громко звучит. Какая связь, между тем, если тебе говорят, что у тебя хороший вкус в музыке, и тем, что твоя музыка слишком громко играет?

Мне ничего не оставалось сделать, как согласиться с ним, потому что со стороны это выглядело полным абсурдом.

— Гм… — пробормотала я.

— То же самое и с твоим смехом. Я говорю, что мне нравится твой смех, ты тут же воспринимаешь мои слова, будто ты слишком громко смеешься.

Лучше бы он ничего не говорил.

— Хватит уже, — выпалила я и пожалела, что не успела зажать рот руками, потому что прозвучало это глупо.

Мне нужно было тогда на лестнице каким-то образом отвертеться от него, может наступить ему на ногу и убежать. Почему я этого не сделала, теперь вот сижу рядом в его внедорожнике? Мне не стоило соглашаться поехать с ним.

— Ага, — пробормотал он, — держу пари, что для тебя это важно.

Я резко повернула к нему голову.

— Что это значит?

Он не ответил. Вместо этого спросил:

— Почему ты продинамила меня в воскресенье?

Ой-ой.

— Я не динамила.

Он снова взглянул на меня, и я почувствовала, как его гнев, который уже сошел на нет, снова завибрировал в салоне машины.

Потом перевел глаза на дорогу, сказав:

— Мара, мы договорились. Пицца в семь тридцать вечера.

Я тоже посмотрела на дорогу и сказала:

— На самом деле, я не хочу об этом говорить.

— Да, держу пари, не хочешь.

— Мне нужно сосредоточиться на своих дальнейших шагах с Билли и Билле и на том, что собираюсь сказать своему кузену.

— Да, знаю, для тебя это важно. Тебе легче сосредоточиться на ком-то другом, но не на себе.

Я подавила желание зажать уши руками и пропеть «Ла-Ла-Ла», решила лучше промолчать.

— Почему ты меня продинамила? — повторил он вопрос.

— Это ты сказал, что придешь, но я не давала своего согласия.

— Ты меня продинамила.

— Нет.

— Мара, именно так, и ты сделала это, по сути, уже дважды.

Я вздрогнула, резко повернув к нему голову, и рявкнула:

— Нет, я ничего такого не делала.

Он отрицательно покачал головой и пробормотал:

— Господи, ты так глубоко засунула голову в задницу, удивительно, как ты способна еще дышать.

— Что, прости? — Прошипела я.

— Ты слышала.

— Да, — выпалила я. — Слышала, но твои слова не очень приятны.

— Конечно, детка, неприятны, но это, мать твою, чертовая правда.

Неужели я, сидя во внедорожнике детектива Митча Лоусона, ругаюсь с ним? Двойка и Пять Десятых никогда не ругаются и не спорят с Десяткой. Это против всех законов вселенной. Как такое случилось?

— И моя голова не в заднице! — Довольно громко огрызнулась я.

— Ты живешь в совершенно другом, своем собственном мире, — возразил он.

— Нет!

— О да, милая, именно так.

Я скрестила руки на груди, смотря прямо перед собой, объявив:

— Ну, я рада, что ты можешь быть придурком. Легче иметь дело с горячим парнем придурком, чем с парнем, который, на самом деле, не так хорош, как хочет казаться.

Конечно, я говорила, как полная дура, но мне было наплевать. Я всегда вела себя как дура, и вообще, он же сам заявил мне, что я засунула голову в задницу. Какое мне дело до того, что он уже считает меня дурой?

— Наконец-то я добился от тебя хоть какой-то реакции, — ответил Митч. — Оказывается, мне нужно быть придурком по отношению к тебе, тогда ты расслабляешься, и я вижу ту Мару, какая ты есть на самом деле. Что теперь, Мара? Мне нужно оставаться придурком, тогда ты позволишь мне засунуть руку тебе в трусики, и у меня имеется единственный способ сохранить эту привилегию, продолжая обращаться с тобой как с дерьмом? Потом, в конце концов, ты бросишь меня, отчего пророчество, которое так лелеют все женщины, что все мужики — придурки и мудаки, будет исполнено? Именно так, чтобы потом ты смогла опять зарыться в своей кокон, который водрузила вокруг себя, чувствуя себя в нем в полной безопасности, думая, что поступаешь исключительно правильно?

Я опять повернула голову, встретившись с ним глазами. Тяжело дыша, потому что сейчас он вел себя как придурок и мудак, намекая, вернее не намекая, а говоря открытыми текстом, что хочет засунуть руку ко мне в трусики, что было полным безумием.

— Ты совсем спятил? — Спросила я пронзительно высоким голосом.

— Когда я хорошо к тебе отношусь, ты ведешь себя так, будто я чертовски тебя пугаю, ты почти не разговариваешь со мной, только «гм»… «хм», ты даже убежала от меня, и это в прямом, а не в переносном смысле. Как только я становлюсь придурком, ты без проблем общаешься со мной. Ты считаешь, что я спятил? — спросил он, мотнул головой в сторону лобового стекла, и сам же ответив на свой вопрос. — Черт возьми, нет.

— Можешь мне точно сказать, почему ты захотел отвести меня к Билли и Билле? Чтобы выставить себя придурком или из-за того, что так и не попробовал мою пиццу? — Язвительно и очень не вовремя спросила я.

Мы остановились на красный свет светофора, и он смог все свое внимание переключить на меня. Что и сделал, положив руку на руль и не сводя с меня глаз.

— Я надеялся, что ты приоткроешь для меня маленькое окошко в свой Мир, Мара, потому что это действительно чертовски важно, — прорычал он, по крайней мере, так же сердито, как и я, а может еще сердитее. — Я не хотел пробовать твою пиццу, Мара. Мне плевать на твою чертовую пиццу. Заруби себе это на носу, милая, пока ты не проснулась в восемьдесят пять лет и не задалась вопросом, куда же подевалась вся твоя гребаная жизнь.

Я уставилась на него, скорее впилась в него взглядом, громко и сердито выпалив:

— Тогда почему ты договаривался со мной по поводу чертовой пиццы? — Я на секунду замолчала, а потом крикнула: — Уже дважды?

Он посмотрел на меня в ответ, его взгляд был довольно пугающим. К счастью, я так разозлилась, что не испугалась, как раньше.

Он прикрыл глаза, отвернулся и пробормотал:

— Господи Иисусе.

Я посмотрела перед собой, сообщив:

— Уже зеленый.

Услышала, как он глубоко вздохнул.

И мы поехали дальше.