Бывшая для мажора. Она не уйдет

Глава 12. Отец моего сына

Я стояла, замерев, не зная, что делать и что предпринять.

Взять Пашу за ручку и отвести к машине? Попросить маму дать нам время поговорить наедине?

Парень смотрел на меня тяжелым взглядом, молча требуя объяснений. Но что… Господи, что я могла ему сказать?

Я не считала, что обязана оправдываться, тем более, перед этим мажором. Но я опасалась, как бы Давид не устроил очередной скандал, на этот раз при моей маме… и при моем сыне! Боялась, как бы он не наговорил того, чего они уже не смогут забыть.

― Ты сказала, что сделала аборт, ― наконец, произнес Третьяков. ― Сказала, глядя мне в глаза, что избавилась от ребенка!

Я оглянулась на маму, уже какое-то время в недоумении переводившую взгляд с меня на него, и снова посмотрела на парня.

― Пожалуйста, Давид… не здесь и не сейчас!

Потянулась, было, за документами сына, но парень отдернул руку, а затем спрятал их во внутренний карман своего пиджака.

― Хорошо. Тогда где и когда?

Давид выглядел на удивление спокойным для человека, который только что выяснил, что у него есть единокровный брат… которого родила его бывшая!

― Потом… поговорим позже! Мама, Паша, ― повернулась к родным, ― вы же, наверное, очень устали с дороги? Поехали домой! ― мой голос звучал немного фальшиво, преувеличенно бодро.

Я взяла ребенка за ручку, но в этот момент Давид сжал мое плечо и приблизил лицо к моему ‒ от его спокойствия в один миг не осталось и следа.

― Ты же не будешь делать вид, будто ничего не произошло? Будто так и надо? Даже ты не можешь быть такой бесстыжей! ― его глаза гневно сверкнули.

Мне в лицо бросилась кровь.

― Мне нечего стыдиться, Третьяков, ― сбросила с себя его руку. ― Я же сказала… поговорим позже! Не устраивай сцен!

Парень медленно выдохнул воздух из легких.

― Хорошо, Ника, позже, так позже, ― наконец, заговорив, недобро улыбнулся. ― Славный малыш, ― погладил сына по светлой головке. ― Похож на тебя… но глаза мои. До скорой встречи!

Больше не прибавив ни слова, мажор развернулся и направился в сторону парковки.

Против воли мое лицо еще сильнее покраснело. Боже… да что же это за невезение?! Нужно же было ему узнать о существовании ребенка… да еще в такой момент!

Как я и боялась, парень все-таки наговорил лишнего ‒ мы с ним сказали друг другу всего несколько фраз, но их оказалось достаточно, чтобы очень ярко обрисовать сложившуюся ситуацию.

― Идемте, машина в той стороне, ― кивнула в сторону выезда, стараясь казаться невозмутимой.

Какое-то время мы с мамой шли молча, но потом она все-таки не выдержала:

― Ника, кто это был?

― Никто, ― быстро ответила. ― Не имеет значения!

― Ты сказала ему, что сделала аборт? Но он же не может быть… Ты назвала этого парня Третьяков?

― Мама, пожалуйста! ― взмолилась я. ― Мне не хочется об этом говорить!

― Я просто пытаюсь понять, что к чему. Он сказал, что у него его глаза. Его фамилия Третьяков, как и у Паши. Но как такое может быть? Ты что-то скрываешь?

Я сделала глубокий вздох. Подойдя к внедорожнику, открыла заднюю дверь и посадила в салон сначала медведя, а потом ребенка, пристегнула его ремнями к детскому креслицу. Закрыла дверь автомобиля. И только после этого посмотрела маме в глаза.

― Это старший сын Игоря, Давид. Еще в России мы с ним учились в одном классе. Ты же помнишь того задиру, обижавшего меня в начальной школе, про которого я рассказывала? Ну, так это он. Недавно мы снова встретились в университете. Пожалуйста… больше ни о чем не спрашивай! Все это не касается никого, кроме меня.

Мама и сама никогда не была образцом нравственности ‒ взять хотя бы ту историю с биологическим отцом моего младшего брата. Я надеялась, что она воздержится от нравоучений, тем более что все это дело далекого прошлого.

Я видела, как ей хочется продолжить расспросы, выяснить, что именно между нами произошло, что это за нездоровый любовный треугольник. И чей, в конце концов, это ребенок, Третьякова-отца, с которым она была знакома, или сына, о котором слышала, разве что, как о мальчике-хулигане, дразнившем меня в детстве (да и то едва ли помнила о нем, и конечно, не сопоставляла их с отцом фамилии).

Представляю, как такое может шокировать… или скорее, не представляю.

Но все же мама как-то удержалась от новых вопросов.

― Ну и ну! Да уж, Ника, ― только и сказала, покачав головой. ― Ну, ты даешь!

― Поехали, ― я раздраженно передернула плечами.

Я села на водительское сидение и подождала, пока она займет соседнее. Вырулила с парковки самого большого аэропорта Рима и поехала по направлению к своему новому дому.

Мне всегда казалось, что врать легче, проще, быстрее, чем говорить правду. Я не осуждала себя за ложь. Наверное, в глубине души считала, что должна была быть по-настоящему честна только с самой собой. И не трудилась быть честной с окружающими людьми. Не смотря ни на что, не чувствовала себя обманщицей, продолжала уважать саму себя такой, какая я есть.

Но сейчас у меня появилось ощущение, что я всю свою жизнь построила на фундаменте из лжи и обмана… а теперь этот фундамент дал большую трещину, и меня вот-вот должно было похоронить под ее обломками. Словно я запуталась в какой-то липкой паутине, врала все это время в первую очередь самой себе. Будто во всем, что со мной произошло и еще произойдет, была виновата только я, и больше никто!

Третьяков узнал о существовании ребенка. Тем временем мой муж понятия не имел о том, что парень, который был моей больной первой любовью, снова ворвался в мою жизнь… и вообще не так уж много знал обо мне. Например, не знал всей правды о том, как я забеременела.

А теперь из-за Давида все, что произошло, вот-вот должно было стать достоянием гласности.

Честное слово… честное слово, я понятия не имела, как мне выпутываться из этой переделки!

***

Подъехав к крыльцу, я высадила маму и Пашу возле дверей, а сама отправилась парковать машину на подземной стоянке, находящейся под одним из соседних зданий. Но вернувшись обратно, сразу заметила Третьякова, идущего к дому от своего автомобиля, блестящего жемчужно-серого двухдверного «Феррари».

Господи… Я уже видела эту машину рядом со своим домом, да только не знала, что она принадлежит ему!

Мажор шел по направлению к маме и Паше, и я ускорила шаг, чтобы оказаться рядом с ними быстрее него.

― Проходите, ― посторонилась, открыв дверь своим ключом. ― Мам, давай я сразу покажу тебе твою спальню? Ты не приглядишь за Пашей, пока я поговорю… кое с кем? ― снова оглянулась на Давида.

Во время поездки малыш, лепеча, рассказывал мне о том, что видел в окно самолета, что ел во время полета и о ребятах с детской площадки, с которыми дружил. Но сейчас он снова раскапризничался — сказалась долгая дорога, перемена места, стресс, да и просто усталость. Его нужно было поскорее покормить и уложить спать, но я понимала, что мне лучше было сначала поговорить с Давидом.

Мажор пока так и не отдал мне Пашины документы, и уже по этой причине мне не стоило откладывать этот разговор в долгий ящик.

Проводив родных наверх, вытащила из своей сумки пакетик с яблочным пюре, вручила его малышу, и снова спустилась вниз по главной лестнице. В этот момент раздался дверной звонок. Я подавила вздох. Ну, хоть сегодня Третьяков удосужился позвонить, не стал вламываться в дом без приглашения, как в прошлые разы…

Перед тем, как открыть дверь, я на секунду замерла на пороге, зажмурилась, провела рукой по лицу, пытаясь привести мысли и эмоции в порядок.

Ладно… хватит откладывать неизбежное!

Рывком открыв дверь, снова увидела Давида Третьякова.

Мажор опирался одной рукой о косяк, его голова была наклонена, волосы слегка взъерошены, словно он нервно запускал в них пальцы по дороге к моему дому. На его лице почти ничего не отражалось, но в глубине его глаз по-прежнему таилось что-то дикое ‒ я помнила этот взгляд еще со школьных времен. Поза выдавала злость и нетерпение… а так же то, что он, как мог, старался сдерживать себя.

Я тоже надеялась, что смогу сдержаться и не наговорить того, чего не стоило бы. Мне не хотелось снова начинать ругаться с ним. И все равно мне казалось, что будет чудом, если наш разговор не превратится в обмен гневными криками.

― Ладно, проходи, ― пропустила Давида в дом.

Я напомнила себе о нашей последней встрече и ее последствиях ‒ в тот вечер произошло столько всего, что сложно было и перечислить. Его наглость, угрозы, грубость… поцелуи и признания в любви. Моя ложь, желание любой ценой сбежать от него, жестокость… и в итоге, горькие невыносимые сожаления о прошлом. И вывод, который я сделала ‒ нам уже ничего не удастся изменить.

Наверное, поэтому мы так ненавидим друг друга? Поэтому делаем все, чтобы уничтожить другого, не действиями, так словами? Потому что знаем, что никогда не будем вместе ‒ и это делает наши чувства невыносимыми, злость отчаянной, а недоверие непреодолимым.

Какой оборот примет наш разговор? Можно не сомневаться, после всего Давид возненавидит меня еще сильнее, а доверие… О доверии между нами и речи быть не может ‒ после всего, что мы сделали. И даже если он, правда, все еще любит… Невольно, мое сердце тоскливо сжалось.

Мы прошли в большую гостиную и остановились посреди зала ‒ ни один из нас так и не удосужился сесть на диван или в кресло.

Я скрестила руки на груди. Какое-то время мы оба молчали.

― Прости, что соврала про аборт, ― наконец, заговорила. ― Как ты в тот раз выразился? «У меня это просто случайно вырвалось, ты же меня знаешь». Со злости можно и не такого наговорить ‒ тебе это должно быть знакомо. А ты в тот вечер очень сильно разозлил меня, Давид.

Снова призвала себя к спокойствию и произнесла слова, которые необходимо было произнести:

― Да, это правда, Паша твой единокровный брат. Меньше четырех лет назад у нас с Игорем родился сын, и он признал его своим.