В глубине тебя

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ-2 Семидневка на расстоянии. День четыре-пять

Четыре.

«Любовь» ...

«Любовь» у меня не означает «любовь» у него. А у него «любовь» не значит, что он будет меня слушаться. Тем паче, выполнять мои просьбы, которые выполнять ему не в кайф.

Итит твою мать, думаю, вот волчья же твоя порода — назавтра он звонит с видео и — кажется, снова навеселе, хоть и не так вусмерть, как прежде. Курево, наверно, зашифровал — покурил заранее. Ладно. Все-таки, Нина в этом плане толковая, конечно. Вон, курить его было отучила. Это он со мной срывается. Как и на другие вещи.

— Расскажи, — прошу, улыбаясь нежно. — Расскажи, что случилось.

— А ты не помнишь? — внимательно вглядывается он мне в глаза.

Ранее я упоминала, что и врачам заявила, будто вспомнила (сама же кратко пересказала им «сказочку», услышанную мной от мамы).

— Я подъехал — встретить тебя с метро. Там рядом с тобой стоял один упырь... орал на тебя... Ты — на него...

— Высокий, молодой такой? В очках?

— Нет, не тот твой чмырило из парка.

— Так ты нас видел?..

— Я вас видел, да...

— Поэтому поехал за мной?

— Приехал к тебе. Поэтому-не поэтому, бл-лять... Вы с ним сосались.

— Ты разве видел?

— Блять, видел.

— У меня с ним ничего...

— Мне похуй. И я понял.

— Я — так, на всякий случай... Откуда ты знал, что я поехала домой?..

Ведь могла же и к тому... собиралась... чуть не поехала...

— «Оттуда», — недовольно передразнивает он. — Короче, когда я к тебе подъехал, тебя не оказалось дома. И я пошел тебе навстречу. И сразу увидел, как ты шла с собакой. По ходу, тот пидор докопался до твоей собаки...

— Это Эрни притащил... он... пес жил у меня... я назвала его Рикки...

— Ну-ну... — хмуро кивает Рик. — И потом я вижу, он, сука, прям на тебя попер... а пес грызанул его или что... защищал... а он как толканет... тебя... под грузовуху... А пес прыгнул, и ты упала... но не под машину... а — го-ло-вой... — его передергивает, я вижу, даже голос хриплый у него дрожит — об столбик низенький такой... Блят-ть... Он съебался, тварь... Я не добежал — башку ему раздолбать... — хрипло, сдавленно говорит он, тихо так, зловеще, но внутри наверняка аж клокочет все... — Я не добежал, Кать... — и словно прощения просит. — Жалко...

— Не жалко, — говорю просто.

Ведь из этих соображений он и действовал — лучше не тратить время на разборки, а поскорее привезти в больницу меня.

— И ты не вызвал скорую... — начинаю, но мне уже известно окончание:

— ...потому что днем раньше у нас в Веддинге пациент в дороге... — ему явно трудно говорить, — помер... из-за ебнутой короны скорая приехала поздно... в ебнутую больницу через двадцать минут его привезла... когда уже...

Если б не пандемия, у нас это было бы неслыханно, хоть где-то еще бы считалось быстро.

— А ты?

— Я — через две...

Блин, надеюсь, не натворил по дороге ничего... не разбил никого из-за меня... Потом его эвакуировали, припоминаю.

— Права, наверно, забрали? — догадываюсь, а он лишь сухо, лаконично кивает.

— С ментами там проблем не...

— Блять, замяли, я ж сказал...

— И пес грызанул... Сильно?..

— Ниче, зажило почти.

Не может быть, конечно.

— Охуеть, — «хвалю» его я. — Бля, повезло мне.

Он запретил говорить «спасибо» — перехожу на «его» язык, чтобы дать ему прочувствовать.

— М-гм. Как смог, — только и говорит он хмуро. — Так ты че напиздела врачихе, типа, все вспомнила? Че тут за хрень?

— Нет, в общих чертах то, о чем ты рассказал, я-то помню...

Он нутром чует — «пиздеж» опять и нутром чует, что это почему-то плохо, а потому сокрушительно важно.

Видимо, надеясь призвать меня к откровенности, Рик говорит не «своим» уже языком:

— Врешь — не помнишь. Зачем ты врешь?..

Что это даже в некоторой мере опасно, он не знает. Об этом мог бы порассказать Симон, могла бы Каро, но их сейчас тут нет — наверно, уплетают там за обе щеки свою шакшуку да на море смотрят, а то все остальные развлечения — это там, говорят, дорого... Мог бы сказать Миха — как хорошо, что не скажет. На этом всё, больше не скажет никто — про тогда на мосту ни мама, ни папа не в курсе.

Как же ты не понимаешь, хочется мне сказать ему — если «не помню», значит, это рецидив, если рецидив, значит, психоз. А если психоз, то я, значит, чокнутая. А я не хочу чувствовать себя чокнутой. Потому что пока не чувствую себя чокнутой, я ей не являюсь. А пока я ей не являюсь, у тебя нет причин еще и из-за этого меня жалеть, и видеть мою слабость, и бухать вообще по-черному.

Пока я думаю все это, стараясь глядеть на него непроницаемо, он говорит нечто больше по незнанию, но, сам не подозревая, произносит именно то, что я хочу услышать:

— Ниче, вспомнишь еще.

И мне мгновенно становится хорошо. Я опять ему благодарна. Вновь хочу обнять его и от умиления тем, как он сумел и угадал, даже немного поплакать. Ведь мне хотелось чувствовать себя сильной, а он это понял и дал мне силу. Дал мне уверенность в себе.

Но тут я вглядываюсь в его лицо и меня накрывает дежа вю. Нет, я не «вспоминаю» — я понимаю, что однажды уже слышала, но не слова, а тон, каким они сейчас были сказаны. Ведь точно так же он когда-то говорил мне: «Ничего, родишь еще». Помнится, тогда мне вовсе не это было надо, но сказал он все равно в тему. Теперь от воспоминания о тех его словах, сказанных таким же тоном, у меня мороз по коже.

Мы недолго разговариваем друг с другом — Рик уже дошел.

— До завтра, Кати, — говорит он. — Жди моего звонка, как обычно.

— Буду ждать, — обещаю я.

Засыпаю в общем-то быстро — должно быть, сказывается действенность капельничного обезболивающего-антисептика, который, в свою очередь, еще и успокаивает, кажется.

Впервые с тех пор, как начали с ним перезваниваться, устраиваюсь в койке поуютнее, представляю, что, если б не корона, то — вот шел бы он сейчас не с Котти, а от меня, потому что пробыл бы целый день у меня в палате, просидел бы возле койки и даже держал бы мою голову у себя на коленях и гладил бы мои волосы, как знать, может, даже целовал бы — он ведь всегда их любил, только целовал и гладил редко.

Кто знает, может, он потому и звонит мне каждый день, что ему так хочется все это сделать, но нельзя.

И я не только представляю это все, но и отчетливо, как уж давно и не было, припоминаю все, что между нами было. Только теперь так, будто все то время, когда были вместе или не вместе, но все равно спали друг с другом, мы были не просто влюблены, но и сами об этом знали. И постоянно говорили друг другу об этом, и нежничали, и сюсюкали, и ласкали друг друга. Ведь может, было и такое, да просто я забыла?..

Ведь может, если постараться, то я и это вспомню. Это не кажется мне всплеском голого, кипящего отчаяния, глюком сродни байкам Каро о том, где она якобы была и с кем там спала. Нет, это просто грезы, очень сладкие грезы, очень явственные и слишком целебные, чтобы быть вредоносными.

И все же, напившись вдоволь этих целебных и невредоносных грез, я непосредственно перед тем, как заснуть, испытываю чувство безотчетной тревоги, да так с этим тревожным чувством и засыпаю, не успев разобраться, почему мне не по себе от его не то «еще вспомнишь», не то «еще родишь».

Пять.

Вчера что-то случилось. Как будто мы через что-то переступили и поняли, что отныне все будет по-другому. Пока я не могу объяснить, что и как — просто чувствую.

А, ну и чувствую, что мне сегодня еще больше хочется нежности — дарить ему и получить от него. Хочется нежного секса с ним. И я ни за что не признаюсь ему в этом сейчас. По непонятной причине мы все это время не говорим друг другу совершенно никаких пошлостей, если не считать, что Рик, если по нетрезвянке не в силах сказать доходчивей, частенько переходит на мат.

Как будто все прошедшие дни мы с ним наверстывали упущенное, непознанное, вновь проживали некий непрожитый период знакомства и дружеских отношений, о многом болтали непринужденно и по-дружески, но сегодня, чувствую, это кончилось. Чувствую и теряюсь в догадках, что же будет теперь. Чего ждать от себя, тоже не знаю.

— Ты к врачу-то ходил? — спрашиваю.

— На хера?

— Укус показать... а вдруг — да мало ли...

— Не-а. Зажило почти.

— Он... Рикки... пес... его обижали раньше. Он вечно от всех защищать меня лезет.

— Так как у тебя пес оказался-то? — интересуется Рик с кивком, будто понимая и одобряя сии защитнические инстинкты.

— Эрни притащил. Они вместе с Дебс усыновили Рикки. Из приюта взяли.

Говорю, не стесняясь ни клички, ни его вопроса, который следует сейчас же:

— А кличку...

— ...я придумала.

— Ну да...

Я еще раньше начинаю улыбаться ему в лицо, вот и он улыбается мне в ответ, хоть, кажется, терпеть не может уменьшительно-ласкательное «Рикки». Я его когда-то даже специально так обозвала — взбесить. Сейчас я не боюсь воспоминания об этом и разозлить его тоже не боюсь.

Оказываюсь права: вместо того, чтобы разозлиться, он неожиданно дарит мне довольно интимную в своей болезненности откровенность:

— Меня так звал Вальтер. Отчим.

Мое сердце делает гигантский скачок и начинает бешено колотиться.

Вот оно. Из всех необсуждаемых тем эта, пожалуй, самая необсуждаемая. Но ведь зачем-то он сейчас ее поднял, нарушил табу? Значит, и мне не стоит его соблюдать.

— Да, я знаю, как его звали, — говорю просто.

— Иногда просто так называл — подъебать и забыть. А иногда подъебывал пожестче, чтоб разозлить, чтоб я огрызался и доебывался до него в ответку. И тогда пиздил. Пиздил меня по-жесткому. Нос ломал, ребро ломал... Ему ниче не бывало за это...

Вспоминаю, как мне однажды привиделось, будто он не чувствует боли, получая по носу — значит, то было из-за тех, давнишних переломов.

— Приговаривал, чтоб я эмоции свои ебнутые учился контролировать, тварь... Я-то подстревал, бывало, ну... всякое бывало... на Котти... Вот и верили все, когда он пиздел им. Пиздел всем, что я все это — в драке. А сам пиздил. Но еще чаще... не меня...

Сердце не колотится — кувыркается у меня в груди. Рик смолкает, но не отводит глаз, взглядом не прося меня ничего говорить, но и не запрещая тоже.

И я решаюсь — сейчас или никогда:

— Рик, я знаю про твою маму.

Боже, не дай заплакать. Не дай отвести глаз, не дай показать ему в моем взгляде страх, вопрос, сочувствие. Не дай. Дай просто выдержать его взгляд, дай и ему выдержать, не изрыгнуть на меня проклятия только за то, что посмела вспомнить, заговорила о ней без разрешения, не послать грубо и матерно, не бросить сотку, не кинуть безвозвратно. Дай.

Понятия не имею, что там внутри него сейчас и как. После минутного молчания и безэмоционального разглядывания меня он только спрашивает:

— Всё знаешь?

— Всё.

Он кивает, затем начинает рассказывать неожиданно и глухо:

— Я ее ненавидел за то, что она с этим пидором жила. Когда на него находило, он бил ее по-черному. Ты не знаешь, как. Ты такого не знаешь. Не дай Бог тебе узнать. А она с ним жила. Я не мог ее понять. Я раньше думал, она из-за бабла это все. Из-за меня. Он говорил, он нас из говна вытащил, в Берлин привез, а я хуетой занимаюсь. А он меня, блять, уму-разуму научит. Лучше, блять, сам добьет, чем там, на Котти кто-нить. Он меня в ту школу устроил, бабки платил. Она терпела. Так я думал. Я ей говорил — хули терпеть. Уйду оттуда нахуй, завалю. Другим чем-нить займусь. Она орала на меня, что я ничего не понимаю, я учиться должен, и «не дай Бог» — такая всякая хуета. А потом я понял, что она... любила его. Любила этого пиздюка. Я потом только понял. Уже когда он ее... Я потом подождал его... на хате... отпиздил... Я думал: убьет — похуй... Ножик притащил, чтоб не в сухую совсем... он кабан же был... А он нихуя не делал... подставлялся просто — и все... И пиздел мне постоянно: «Давай, пацан... давай еще... я заслужил...» Я ему накидывал, накидывал... со всей дури... он, сука, просто стоял, потом сидел... потом... Я думал — ножиком его под конец, но он такой был, как мочалка, неживой и на себя не похожий... Я заебался с ним, так хотел, чтоб он ответил, так хотел... Я дал ему еще разок — вырубил. Он ебанулся... Я тогда съебался от него... Подыхать оставил... Нашли, откачали... Не сдал меня, тварь... И... его в итоге ушатало... А мне ни хуя не было... Мать сам хоронил... Он тоже любил ее, гад... Он, сука... он... даже меня немного любил.