В глубине тебя

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ Сан-Суси

«Анализ» Каро я прослушиваю не сразу, а много позже, когда, проспавшись и приняв душ, принимаюсь убирать дома.

Когда-то в моем детстве мама смотрела русский фильм. В том фильме женщина в косынке на свежевымытой голове стояла дома на табуретке, мыла люстру. Там, кажется, был выходной — и у меня выходной. А еще она прямо на табуретке разговаривала с кем-то по телефону, но телефон у нее смешной был, старый, с резиновым проводом «завитушкой». Красивый.

У меня нет такого винтажного телефона, и я не повязываю косынки поверх мокрых волос.

«Консультация» Каро не уместилась в одну запись. Чую недоброе, но, посмеиваясь, начинаю прослушивание.

«Итак, дорогая подруга, я задалась целью спасти тебя от неминуемого одиночества, в которое ты катишься на всех парах. Да ты и сама это знаешь. А я знаю, что ты сроду не спросишь у меня совета, вот и решила разложить тебя по полочкам. Без твоего разрешения.

Проблема, как я тебе сказала, в тебе. С каких пор ты стала такой властолюбивой, Кати?..»

На этом душераздирающем вопросе Каро сделала эффектную паузу и отправила мне первую запись.

— С каких пор, хм? — спрашиваю у самой себя. — С каких пор ты стала властолюбивой? Рикки, фу!!!

Заскучавший пес тащит в зубах мой новый лифчик.

— Так, я кому говорю — фу! А ну, отдай! — едва не навернувшись, соскакиваю с табуретки, обрушиваю на пса лавину бесполезной текстовки, которая для него, несомненно, не что иное, как бессмысленный шум. Но я пока не научилась давать отрывистые, четкие команды, как и его не приучила команды эти выполнять. Боюсь, Рикки уже решил для себя, кто у нас вожак стаи. Так что, думаю, какое уж там властолюбие...

Эвакуировав лифчик, забираюсь обратно на табуретку и запускаю вторую запись:

«Подчастую качества, незаменимые на работе, в личной жизни до добра не доводят. Я уже говорила тебе, что тебе не подходит Рик и что именно тебе я такого, как он, не желаю. Вы разрушительно влияете друг на друга. Вот взять, к примеру, ваши недавние скачки. Ты не пожелала под него подстраиваться, но и использовать его, как он — тебя, была не в состоянии. Ты думала, ты размышляла. Раз он страдает без тебя, зачем тогда ушел? Ты наказала его раньше за неповиновение, отправив к Нине. А затем ты опять его наказывала, Кати. За то, что он, даже такой издроченный разлукой, не приполз назад к тебе, не согласился быть безраздельно твоим. Не согласился на любую схему на твоих условиях...»

— Это ты запуталась, дорогая подруга, — возражаю ей вслух, тщательно выковыривая грязь из плафона на люстре. — Все с точностью до наоборот — это он, а не я... он хотел, только я не согласилась...

«...Ты держала его подле себя, не подпускала слишком близко, но и не прогоняла» — неумолимо втолковывает мне из колонки голос Каро. — Давала ему дозу, как он — тебе. Вы оба ненормальные, но ты... ты хуже. Да, ты стала властолюбивой и твое властолюбие может тебя погубить. Ты сейчас не обидишься на меня за эти слова. Ты не рассердишься, если я скажу, что ради тебя самой нам нужно начать тебя исправлять. Возьмем, к примеру, меня — я многое поменяла в себе, на многое решилась. Я думала, что даже поделиться с тобой собственным опытом не могу — тебе это не подойдет. Но... Помнишь, я говорила о родственнике Симона. Я потом расскажу тебе о нем немного, а ты подумай. Никто тебя никуда не гонит — просто рассмотри, как вариант. Но будь готова поступиться приобретенным тобой качеством, Кати».

Еще какое-то время у меня в ушах звенит вердиктом:

«Кати... Ка-ти...»

— Кто вообще придумал, что меня звать Кати? — наездливо спрашиваю у чистильного ершика, слезая с табуретки.

Надуваю щеки.

— Властолюбица Кати, — грузно и мощно трублю своему отражению в зеркале, вооружившись ершиком на манер колючего скипетра, а тряпкой, собранной в комок, потрясаю, как грязной, пыльной державой.

— Катарина Не-Знаю-Какая.

Русская императрица ведь немка была. Только во мне, раскрасневшейся, растрепанной, с опухшими от нотаций ушами нет и сотой доли ее дородной величественности.

— Просвещенный абсолютизм... — поясняю сама себе, поковырявшись в памяти. — Катарина-ди-Гроссе и Старый Фриц...

Смешно мне от этого, от собственного вида и голоса, от всей этой нелепицы. Ко мне подскакивает собака и в зубах у нее тоже ершик, только унитазный. Смешно настолько, что тут же хочется, чтоб меня, нас обоих кое-кто увидел. Хочу, чтоб мне немедленно позвонил... Рик — поугораем вместе. Хочу, думаю. Такова моя императорская воля.

А еще при мыслях о просвещенном абсолютизме мне хочется поехать с ним в Потсдам, в замок Сан-Суси. Сейчас он, наверно, закрыт, но там и в парке неплохо, даже зимой.

Jeder soll nach seiner Façon selig werden.

Пусть каждый своим способом обретет блаженство, говаривал Старый Фриц, так и не сделавший детей своей супруге. По-своему, как может.

Рик, если б в твоем обществе я контролировала свои поступки и слова, то сейчас непременно позвонила и сказала бы тебе об этом. Но Каро права — с тобой я ничего не контролирую, потому и никогда-никогда больше не буду ни встречаться с тобой, ни звонить. Такова моя императорская воля.

И мне не надо власти. И никогда не надо было.

***

Сан-Суси значит «без забот». Правильно, мне следует их избегать, теперь я это знаю. Кроме того, край как надо вывести Рикки — совсем одурел, вон, в четырех стенах. Нет, в Сан-Суси я только ради этого не поеду — у нас в Берлине мест предостаточно.

— Привет, Илья, — звоню д-ру Арсеньеву, который не выносит, когда его зовут «Илюха». — Как ты?.. Да я тоже нормально. Собаку прогулять хочешь?

— Не хочу, — говорит Арсеньев.

— А, ну тогда — не поехали в Шарлоттенбург.

— Почему это сразу «не поехали»? — удивляется он. — Поехали, конечно.

— Сам сказал...

— Сказал. Но Шарлоттенбург я люблю и от меня это близко, так что поеду. Да и с тобой увидеться...

Не назовешь это попыткой флирта. По-моему, врачи — чуваки самонадеянные, искренне уверенные в собственной неотразимости и в том, что любая сочтет за честь быть замеченной ими. А он, этот молоденький симпатяга, у себя в больнице, небось, уже успел вкусить прелести сохнущего по нему женского коллектива.

Как бы там ни было — решаю, что мне, скорее, нравится, чем не нравится его прямодушие.

Через полчаса мы с Рикки совершаем поистине изнурительную одиссею на метро, где успеваем поругаться дежурно сразу с несколькими людьми и крупно — с одним (в случае этого одного я начинаю сомневаться, а не прав ли мой пес и не стоит ли меня от него спасать). Тяжело Рикки в тесноте закрытого пространства. Народу — туча, да еще лаять не дают. Только гавкнет — сразу цепляются всякие, как тот козлина, орать начинают. А он тогда лишь громче и злее гавкает.

Встречаемся с Арсеньевым возле замка Шарлоттенбург и двигаем в дворцовый парк в стиле барокко, даже в это время года красивый и всегда открытый для всех. Как по мне, Шарлоттенбург ни в чем не уступает Сан-Суси.

Сейчас все же холодно, а деревья на почетном расстоянии от идеально подстриженных газонов — суть олицетворение голой унылости. Но в общем погода благоприятствует нашей вылазке, которая из-за отсутствия какой-либо цели превращается во многочасовую.

Мой спутник напрочь лишен склонности к любованию природой, мавзолеями и достопримечательностями, не сетует, что из-за несезона и пандемии сейчас не цветут, а сохнут-мерзнут роскошные цветники и клумбы, и вообще, не рассуждает на отвлеченные темы. Довольно скоро я определяю в Арсеньеве категоричного прагматика. В нем, как ни странно, привлекают именно его резвость и резковатость да так, что даже молодость его не мешает, а подзадоривает. Точнее, с таким характером он кажется мне старше своих лет. Более зрелым, во всяком случае.

А мы с ним нашли волну — о чем только не разговариваем. На интересующие его темы, к которым, как ни странно, относится чуть ли не все «берлинское», Арсеньев рассуждает с жаром. Рассказывает, что отучился незадолго до пандемии и у него до сих пор не было времени сменить свою студенческую квартиру и перебраться поближе к Шарите. Из злободневных соображений очень живо интересуется недвижкой: твердо намерен оттяпать квартиру в КвартирМитте. Узнав, что моя фирма делает девелопмент новостроя, удивляется тому, что мне самой не приходила в голову мысль туда переехать — мол, «своим» же наверняка блат.

Добродушно смеюсь над его откровенным непониманием, «как это можно добровольно торчать в Панкове», и выражаю готовность подсобить в приобретении жилья и подсказать, к каким конкретно людям из компании-владельца нужно для этого обращаться.

Держусь с ним на манер кореша-ровесника, чем, видно, завожу его. Кажется, он из таких, что с самого юного юношества ненавидят ухаживать, а повстречавшись с женщиной, с которой не приходится этого делать, увлекаются всерьез.

За болтовней мы с ним исхаживаем весь парк вдоль и поперек, затем незаметно выбираемся в город и идем на Шпре до Госларской набережной.

У воды еще прохладней, но нам, кажется, не холодно. Подмечаю, что давно так не гуляла. Рикки, которого у речки снова спускаю с поводка, веселится от души и почти не докапывается ни до немногочисленных прохожих, ни до их собак.

Илья абсолютно не понимает, для какой цели люди держат домашних животных. В частности, собак, которых не только кормить, но «еще и выгуливать надо».

Признаюсь, что до недавних пор сама этого не понимала. К его недоуменным расспросам о Рикки и его выходках отношусь спокойно и не менее спокойно обо всем ему рассказываю.

— Нет, — решительно заявляет Арсеньев. — Собака — это не мое. У меня и времени нет с моими «посменно».

У меня и без «посменно» нет на него времени, мысленно соглашаюсь с ним я.

В Шарите Илья успел уже нормально попахать, но о медфаке рассказывает, как будто это было вчера:

— Конечно, не мне умалять сложности-трудности медицинского, но вот у меня друг на ветеринара пошел — там еще куда жестче и в учебе, и на работе.

— Котов кастрировать... — произношу задумчиво.

— И у коров роды принимать.

— Ну, так ты принимаешь у людей.

— Вот не знаю, что хуже... — он напрочь лишен трепета по отношению к этому делу. — Но понимаю, о чем ты...

Э-э... правда? И о чем я?..

— ...и ты права — меня уже мало чем удивишь. Иной раз смену отработаешь — и думаешь: все, меняю ориентацию. К женщине не тянет.

— Ого, так стремно? — смеюсь я. — Значит, недаром говорят: из врачей гинекологи реже всех женятся на своих пациентках. А чаще всех — психиатры.

— И Херц у нас — живой тому пример, — соглашается Илья. — Он, кстати, про тебя рассказывал. Говорил, ты замужем побывать успела.

Я давно поняла, что с Ильей лучше отключить девичью стыдливость и ничему не удивляться.

И подтверждаю:

— Да, было дело. А что?

— А то, что, в этом, по-моему, свои плюсы, — быстро и решительно говорит Илья и, внезапно остановившись, поворачивается ко мне и берет за руку.

— Интересно, — говорю я.

Не успеваю сориентироваться насчет плюсов, но и не пугаюсь, когда он поспешно склоняется надо мной и страстно и грубовато целует. Мол, он не фанат прелюдий и как, мол, круто, если такой «опытной женщине» они и не нужны.