В глубине тебя

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ Вудсток

Пока я занимаюсь благотворительностью, жизнь идет своим чередом, и августовская жара переходит в жару сентябрьскую, абсолютно аномальную для Берлина.

Природные аномалии — не помеха для амбиций Франка. Он клюет на мой аргумент, что вот-вот «загнется КвартирМитте» и возвращает «Херманнзена». И он «забывает» про то, что раз теперь идут полным ходом и КвартирМитте, и «Мерцедес», то можно бы притормозить «Котти» — и не притормаживает. Теперь из трех приоритетных проектов я делаю одновременно три.

Со мной охотно работают чиновники, не заморачиваясь на ковидах, как если бы на всех знаковых постах все давно привыкли, что у меня «пасс-парту» и потому ничего больше у меня не спрашивают.

В сенате проект по этажке на Котти ведет чиновница по имени Дорен — короткостриженая тетка, зеленоволосая и татуированная — даже по ВиКо распознаю буйный раскрас из наколок, которыми испещрены ее руки и плечи, потому что сегодня снова жарко и все давно плюнули на дресс-коды и на работу — любую — приходят в майках.

Именно Дорен выписывала мне пропуск в строй-архив. Чисто визуально она сама отлично вписалась бы в колорит того района, в котором проводится проект. Но внешний вид ее вводит в заблуждение: она — тетка строгая, а в общении резковатая. Как ни странно, я с такими лажу.

Сейчас Дорен сообщает мне часть «истории» этажки, известную ведомству. Про между прочим узнаю, что когда-то то ли все здание, то его часть была выкуплена и некоторое время принадлежала архитектору, не только спланировавшему капитальный, «несущий» перестрой его в девяностых, но и выступавшему в этом перестрое девелопером.

Мысли в моей голове не поспевают друг за дружкой, но она с этим не церемонится:

— Сам он был человек крайне неблагонадежный, если не говорить: несерьезный. Нельзя рассчитывать, что вся документация составлена исчерпывающе. Теперь-то можно сказать: он любил воровать и не указывать доходов. И это — лишь вкратце о его похождениях на территории Германии. Чего он наворотил, кажется, в Кенигсберге или на Балтикуме — совершенно иная история иных масштабов. История отдельная, находящаяся за пределами нашей юрисдикции. Сказать вам по секрету — но учтите, я вам пока этого не говорила — с его фамилией не только его собственные преступные схемы связаны. Если взять это наше с вами здание на Коттбусских Воротах — известно ли вам, каким образом оно перешло к вашему заказчику? Известно ли, что бывший девелопер как раз в такой вот схеме был замешан?

— Да? — справляюсь неискушенно и максимально невинно. — Наверно, не вписался в строй-план?..

— Будем называть это так. Вы же никогда не имели дел с этой фирмой?

— Нет, кажется. Впрочем, — вру я, — этим мог заниматься кто-то из моих коллег.

— Поверьте мне, вы бы знали. Сейчас об этом деле говорят.

Блин, думаю невольно, где он там опять накосячил?.. Перекосячил, судя по всему.

— Так вы просветите, — прошу уже откровенно. — Ну, озвучьте схему, там, без имен и все такое. А то вдруг и мы попадемся. Сейчас и так кругом проблемы — зачем нам еще и такого плана попадалово.

— Когда информация станет официальной, я дам вам знать и с именами. Сейчас просто не имею полномочий распространяться о чем-либо.

А я уже не уверена, что хочу все это знать. В порыве малодушия даже говорю сама себе, что — да на фиг он сдался Франку, этот «Котти». Что он — денег без него не заработает?.. Надо будет толкнуть ему, что здание запущено в край, что там работы — уйма, затраты колоссальные, а прибыли не жди.

***

Итак, со стороны могло бы показаться, что работа сжирает меня. Но мало кто поймет, какое это вместе с тем и отвлечение. И облегчение. И пусть саму работу облегчать мне никто не собирается: с другой стороны, это даже лучше — не надо никого врабатывать и ни за кого не надо отвечать.

Но порой приходится и мне скрипеть зубами и возиться со всякой ерундой, не уповая ни на чью помощь, хоть и есть у нас люди исключительно для этого.

— Как ты, конфет? — докапывается до меня из своего очередного мини-отпуска засранка-Рози. — Справляешься?

— У-гм. Составляю, вот.

— Составляешь?.. — фальшиво сочувствует она, догадываясь, что я составляю.

— Мгм. Всю документацию по Котти перелопатила, теперь ввожу в удобоваримую таблицу.

— Справишься? — Рози уже откровенно угорает.

— А как же. Мне тут помогают все. Прям все до единого. До последней... — завершаю непечатным, а Рози смеется в голос.

Она у нас всегда со всеми контачила. Тем заметнее становится теперь во время ее отпусков, что девчонки на фирме меня избегают.

В придачу о «моих шашнях с Франком», кажется, какая-то тварь пустила слух, будто я «лезу». В руководящие, в смысле. За это и ненавидят, и побаиваются. И отплачивают холодно-опасливым игнором. Могла бы начать загоняться по этому поводу, если бы сама не игнорила их с незапамятных времен. Эти уж мне бабские коллективы, бормочу себе под нос.

Мое бормотание прерывают:

— Ката...рина?..

Недовольно поднимаю глаза:

— Да? — хоть на самом деле мне хочется сказать: «Нет?»

Вижу, что эти злыдни подослали ко мне новенькую — видимо, выпросить нечто такое, чего я просто так не дам «стареньким».

— Мы с девочками хотим заказывать в «Киото»... — робко произносит она, — ...будешь что-нибудь?..

Ну надо же.

— Спасибо, — говорю искренне, и, стараясь подавить излишнюю растроганность, прошу: — Пожалуйста, зови меня «Кати».

И хоть конкретно сейчас мне не хочется суши, да вообще, обедать на работе редко хочется — присоединяюсь к их заказу.

***

— Катюш, — вздыхает мама. — Так дело не пойдет.

— Чего не пойдет, мам Лиль?

— От тебя скоро одни глаза останутся.

— Ниче, мам Лиль, не останутся.

— Катька, а ну, не иронизируй у меня!

С мамой не проходят затяжные приколы — она тогда становится строгой и сердитой.

— В конце концов, это почти уже некрасиво.

Так, если мама по отношению ко мне употребила слово «некрасиво», значит, пора бить тревогу.

— Ты теперь так редко приезжаешь. Сама вообще не готовишь. Давай хоть в кафе, что ли, сходим... только куда сейчас, если без масок...

Мама безутешна. Маски до того надоели ей на работе, то бишь, в школе, что вполне способны отпугнуть от кафе.

— Ничего, мам Лиль, и это пройдет.

— Пройдет-то пройдет, да только и время тоже пройдет, — еще глубже вздыхает мама.

Наверно, всё отчасти из-за того, что сейчас сентябрь и это у нее сезонный сплин. Раньше мама ранней осенью ездила со своими на классные поездки и экскурсии и всегда, как ни странно, с удовольствием, а теперь, как и в прошлом году — да и в позапрошлом — мается. Понять мне это так же трудно, как ее увлечение ее работой в общем.

— Вот я к тебе приеду, — обещаю, — и мы неправильный плов сварим.

— Тогда мне нужно сходить в магазин, — капризничает мама.

— Или что-нибудь закажем и поболтаем, кино посмотрим.

— Еще чего — заказывать, деньги тратить! Тогда самим приготовить лучше, рук, что ли нет...

Настроение у нее сейчас такое — она на меня сердится, а когда она на меня сердится, то не хочет быстрых решений, а хочет, чтобы с ней возились, увещевали, уговаривали. Наверно, когда-то она делала так с папой, просто я не помню.

Мне хотелось бы еще чем-нибудь ее приободрить, как матери, которая утешает дочку по поводу запоротого ковидом выпускного и предлагает той побегать дома в вечернем платье, купленном заранее и за баснословные деньги.

Уж ей ли, маме, всего этого не знать. Подобные мамаши подобных дочек — опять же, сезонно — забрасывают ее сообщениями, звонят, донимают, как будто она теперь еще и школьный психолог. А уж с этим делом так — только начни осваивать...

С Каро ничего осваивать у меня не получается и в итоге все-таки и не приходится. Все помаленьку утряхивается, наверно, потому что Херц прекрасно работает с ней. Я просто и убедительно играю роль верной подруги и по совместительству — собаки-терапевта, а Каро закрепила за собой имидж, что психолог из нас обеих она, и это она меня терапирует.

Следуя совету Херца, веду себя с ней естественно и «как раньше», а значит, спокойно выслушиваю все, что она мне говорит и радуюсь, если (редко) какая-нибудь наша с ней встреча проходит совсем без ее заскоков.

***

Однажды мои предположения подтверждаются: прихожу к ней в ее квартиру в Райникендорфе и мне открывает д-р Херц собственной персоной — в футболке, шортах и домашних шлепанцах.

— Кэри, Кати пришла, — докладывает он о моем приходе. — И — нет, ты абсолютно нам не мешаешь, — опережает он меня, рта раскрыть не дает. — Прошу прощения, мне нужно обратно... присоединяйся, если хочешь... — и отправляется на кухню.

Из дверей соседней квартиры высовывается голова Гизелы, мамы Каро. Помню ее молодой — Каро всегда была сильно похожа на мать. Только с возрастом их с Каро большие, полуудивленные-полумечтательные глаза на узком, вытянутом лице делают Гизелу похожей на грустного бассета.

Я здороваюсь с Гизелой, чье лицо при ответном приветствии сохраняет свое застывшее, полуудивленное выражение, и вхожу.

Кажется, Каро застряла в ванной, поэтому я принимаю предложение Симона. На кухне подмечаю, что помогать ему уже не с чем.

— Почему ты зовешь ее Кэри? — спрашиваю я его.

— Терпеть не могу «Каро», — охотно отвечает Симон. — Никогда не мог. Так называется бурда эта ячменная, кофе-эрзац.

— Она не против?

— Нет. Она чувствует себя другой, превращаясь в Кэри.

— Ого. Пахнет шизофренией.

— Мне можешь не рассказывать, чем тут пахнет.

Мы с ним, как по команде, тянем носом воздух: пахнет вкусно, вообще-то.

— Разве это — не самоотрицание? — докапываюсь я — сейчас Каро подскочит, тогда не поговоришь. — Не подавление собственной личности из-за недовольства собой?

— А что, собственно, такое психоз? — Симон принимается накрывать на стол. — Психоз есть не что иное, как подавление или отрицание если не себя, то своего окружающего мира. Пообедаешь с нами?

— Кто готовил? — спрашиваю, будто не замечая на нем фартука.

— Я.

— Тогда — да.

Люблю, когда не надо притворяться и быть излишне тактичной и вежливой. Кажется, Симон тоже это любит.

— У Кэри очередной детокс-марафон. Кроме того, в последнее время ее буквально тошнит от одного упоминания мясного. Пришлось самому о себе позаботиться.

— Вижу, ты это можешь.

Все конфорки на плите заняты сковородками и кастрюльками.

— Раньше этим занималась моя жена. Поесть-то я всегда любил.

Чего по нему не скажешь.

Но кажется, он сейчас «представляется» мне, хочет побольше рассказать о себе, чтобы я знала, кому доверяю свою подругу.

— И почему твоя жена перестала этим заниматься?

— Потому что перестала быть моей женой. Я с ней развелся. И прежде, чем ты спросишь, почему: я сделал это, потому что она перестала быть собой.

— Каким образом?

— Почувствовала себя мужчиной, — спокойно поясняет Симон, шурудя в шкафчике.

— Прям?.. — признаться, я не ожидала такого.

— Да. Причем таким, который «с мужчинами». Сделала операцию, стала мужиком. — Симон невозмутимо приподнимает крышку на одной из кастрюлек, помешивает содержимое — какой-то соус. — Я ее не осуждаю и операцию ей оплатил. Но она собиралась жить со мной после операции, а мне, видишь ли, нравятся женщины, которые чувствуют себя женщинами. Поэтому я и развелся с ней... Ну что, салатик будем? Мне всегда надо салатик.