В глубине тебя

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ-3 Семидневка на расстоянии. День шесть-семь

Шесть.

«Встречаю» его хмурая и невыспавшаяся, заранее предвкушая с его стороны какую-нибудь пошлость или матерную грубость. Напоминаю себе то свое состояние перед вторым, вернее, третьим разрывом, когда он меня издергал, измучил и элементарно достал. Наверно, каждому из наших с ним кругов... или эллипсов суждено замыкаться на этом.

Еще замечаю, что сегодня он снова чуть более, чем просто «хорошенький» и злюсь, что он и не думал «не пить», как я его просила. Просто это — часть его вечернего ритуала. И я, и разговор со мной — часть этого ритуала тоже.

А может, это он для храбрости?.. Тогда что же теперь он хочет мне сказать, зачем сегодня ему надо было сделаться немного посмелее?..

— Ты снова с Котти? — спрашиваю для чего-то.

— Нет. С КвартирМитте.

— Да? — оживляюсь я и начинаю расспрашивать, как там сейчас дела — ведь я не у дел сейчас.

— По работе соскучилась? — улыбается он.

И рассказывает о проекте. Кажется, я отвыкла от работы настолько, а может, всему виной его нетрезвость — рассказ его мне кажется каким-то обывательским. Про квартиры, про квартиры все. Проводку, стройматериалы, отделку, там, внутреннюю. Неужели они там без меня уже заканчивают?.. А нечего было так долго тут валяться...

Болтаем о недостроях, о том-о сем, когда он вдруг неожиданно замечает:

— А я знаю, почему ты сошла на Бесконечной.

— Я там работаю.

— Нет, не поэтому. Ты хотела, чтобы это было бесконечно.

И этим шарахает меня по голове, и я уже окончательно ничего не понимаю.

— Все это. Между нами.

— Я и представить не могла, — лепечу в ответ только, будто оправдываюсь. — В тот момент я вообще не думала, что что-то будет. Неужели ты думал?

— Ни хера я не думал.

— А что тогда?

— Чувствовал.

— Что чувствовал?

— Что хочу тебя трахнуть. И ты хочешь меня трахнуть. А ты на самом деле не только этого хотела, не просто разок потрахаться. Ты хотела, чтобы это было бесконечно. Я не сразу въехал, а только потом.

Его нетрезвый язык рассуждает вполне трезво.

— А чего ты хотел потом?

— Еще и еще с тобой трахаться. В первый раз было так заебись, что... — он запинается, проводит себя по лицу, пьяный в дупель, — блять, мне не хватает тебя, Кати. Мы все это уже проходили, но оно, это — оно чёт не проходит.

Да, поэтому он сегодня принял на грудь побольше, чем вчера — сгрести меня в охапку он не может, а эти разговоры вокруг да около и совсем без никакой тебе натуры ему жутко надоели.

— Первый раз так круто было, я ж ведь сразу спросил тебя, когда повторим... И я потом только въехал, что это такое. Тогда и почувствовал.

— Чего — почувствовал?

— Ну, что там чувствуют. Когда увидел тебя. Издалека. Я написал тебе, и ты приехала. Ты из поезда выходила, и ветер лохматил твои волосы. Лохматил и лохматил. Я и подумал.

— Что подумал?.. — спрашиваю упавшим голосом.

— Что правда красивая. Королева.

Ахренеть. Нет слов — только ерунда одна на уме осталась. Мозги в отключке. Но боль ощущать в состоянии.

Королева. Вот оно. А тогда проскочили и это.

— А я почувствовала, когда ты рядом шел. От Плюшки. «Довел» до «коробки». Той, первой нашей.

Спешу внести посильную лепту в наш с ним сбор урожая. Урожая боли.

Пусть он пьян, пусть тогда я не думала абсолютно, только чувствовала — так он же сейчас и говорит про чувства.

Я не наказываю себя, не мщу ему — просто сейчас у него на уме это и я спешу составить ему компанию. А относительно того, что почувствовала, «чего там» обычно «чувствуют» — нет, это не выдумка, чтобы сделать ему приятно. Так оно и было, просто поняла только сейчас.

От такого ему, наверно, не больно, он же сильный. Жизнь, конечно, поломала, пошвыряла его, но ведь сделала сильней в итоге.

«Ты создан для любви».

Да, наверно. Думаю, он способен любить, хоть и говорить об этом не любит. Еще, наверно, он способен страдать, хоть я всегда и думала, что мужики страдают не от этого, страдают по-другому, и страдают меньше, особенно если у них еще кто-то есть.

Мне кажется, я вижу в его пьяных глазах вопрос: «А ты можешь любить?»

Конечно, могу. Люблю даже. Как показать ему?

Жалеть пыталась — он со мной «подружился». Работу когда-то для него тянула — он, видя, что могу, хочу и умею, принимал, как должное, мотивировал и эксплуатировал. Спала с ним, отдавала свое тело всеми возможными способами — он брал и наслаждался и брал еще. Жила с ним, отдавала все остальное — он брал тоже.

Ладно, раз уж мы начали с самых начал — давно хотела ему сказать:

— Ты включил меня тогда. Ты показал мне, что такое страсть. Как можно хотеть. Как я могу хотеть. Как сильно я могу хотеть тебя. На что способно мое тело. Жизнь в меня вдохнул, когда я была совершенно дохлая. Включил, короче. Спасибо тебе.

— Это тебе спасибо. За все, что дала мне. С самого начала. Не возражай, я ж помню, какой я был.

Раздолбанный — как я. Брошенный — как я. Одинокий — как я. И за что мне «спасибо»?..

Я не стремилась строить новый мир, объединять два одиночества, а просто пользовалась. Не спрашивала, кем работает, что ест, где спит. Хватала поскорее его член, впихивала в себя поглубже, потом отваливала, утихомиренная — до следующего раза. Он понял раньше, как могло бы быть, если вообще могло что-то. Он понял раньше, чего я не поняла, и теперь еще «спасибо» говорит.

Но он даже больше понял:

— Тело твое... твое сладкое тело... родное... родная... оно мне сразу открылось... вот так вот — оп-па... ты сразу почувствовала меня... как та... ну... было же их до хера... принцесс всяких в сказках... которые бомжам... калекам... чудищам давали.

И получали принцев. Мудрые девочки. Как же мне до них далеко.

Я тогда не давала — брала больше. Разве нет? И кто из нас чудище?..

— Без остатка... вот так вот — на тебе меня, принцессу... Охуел тогда от тебя... нырнул в тебя... ты мне еще раньше дом дала... внутри тебя... еще до того, как на хате приютила... Не возражай, ты ни хера не понимаешь... ты не понимаешь так, как тело твое...

Волки тоже одомашненные бывают. Один из многочисленных оттенков их волчьей натуры.

***

И как мне после этого заснуть?.. Да нет, мне не спать — мне реветь охота. Ух-х, получай, шлюха-однолюбка...

Перебираю в памяти наш сегодняшний разговор и меня колотит от рыданий. Вчера жалела себя-любимую, мол, о любви со мной не говорят, сегодня же мне четко показали, вернее, не думали показывать — я сама увидела: да не умею я любить. Да никакой я любви не заслуживаю.

Как он там сам сегодня говорил, сказать пытался — я давала ему свое тело? Бедный, доверчивый Рик. Я ж брала, а не давала. До этого брали меня, долго, много лет. Методично. Продуманно, по разработанному для моего тела плану. Но план накрылся, не сработал, потому что не сработала я. А Рик ничего не собирался брать — наоборот. Но я не оценила. Дала себя запутать и испортить тому левому опыту, что был до него. Как будто ничего лучше, на чем можно было бы поучиться и набраться ума, у меня не было.

Семь.

Больно... Топ... топ... топ... Больно как...

Я, конечно, люблю повыпендриваться, но на самом деле я тут не просто ковыляю-хромаю в маске по отделению, ногу разрабатываю — я, блин, думаю.

Мне кажется, я за всю жизнь столько не передумала разной галиматьи, как за эти дни. Рик там, у себя, небось и близко ни о чем таком не думает. Ему некогда — днем у него работа, разборки с ведомствами — кстати, ему слушание было назначено по его делу, надо будет спросить, как прошло — и Нина на уши приседает, вечером у него дела и мальчишники-пьянки на Котти, а после — сигареты и дорога домой. Со мной.

Как он говорил — я дом ему дала? Теперь его дом в Веддинге, у нее. А со мной — сигареты-пьянки. Как обычно, думаю. Только на этот раз без секса — и как он терпит?

В душу закрадывается поганая мысль, что, может, и не терпит, а, может, на то время, пока я тут лежу, такая худая и страшная, у него там, на Котти завелась еще и третья, и четвертая, и не только. Чего это он не рассказывает, к кому там ходит...

От мысли, что я у него не одна такая, ну, не считая Нины, мне становится на удивление паршиво, как из-за Нины никогда и не было. Осознаю, что никогда не воспринимала их с Ниной «марш», как конкуренцию нашим с ним недо-скачкам. Наверно, потому что не стремилась ни к чему такому, к чему стремится Нина. К слову сказать: к чему я вообще с ним стремилась?..

Может, мама права и не о том мы с ним разговариваем. А может, просто поздно говорить о другом. Вон — заговорила о его маме и явно не в тему — для него это далекое прошлое и слава Богу. Но хорошо, что он теперь знает, что я знаю. Мне хорошо от этого, хоть ему-то и все равно.

«Женится он или нет?..»

Непривычно, что теперь уже и мама уговаривает меня сойтись с ним. Проще от этого не становится, меня ж еще черта с два уговоришь — и у меня на то свои причины.

Да, говорю сама себе, хорошенько же ты съехала с верного пути.

Ну и что? — сама себе и отвечаю. Я сама решила. Оттолкнула его, а потом решила, что уже не вернешь — так мне и сейчас кажется.

«Решила». Какое же большое значение ты придаешь твоим решениям. Была бы ты помягче, Ка-ти. Была бы бабой, хоть раз в жизни, а не мужиком, итит же твою мать.

Так я и бабой с ним была. Достаточно была. Много раз была. Сильно была.

Мне кажется, быть бабой значит страдать. А я не люблю страдать. Мне очень больно страдать. И это так калечит. Меня однажды, до него покалечило — я, видно, так и не оправилась. Если бы во всех этих страданиях был какой-то смысл — но нет смысла. Почему нельзя жить без страданий, любить без страданий — или тогда уже не любить совсем?..

Все мои думы сходятся к тому, что мне плохо и что уже поздно. Да, я не Рита и не Нина. Я — это то, что посередине. Со мной не трубец, но и не нормальная жизнь тоже. Я промежуточный этап. Я, блин, держу, скрепляю всю его нынешнюю жизнь с прошедшей, поэтому он мне звонит — забыть не может, он же говорил.

А я не хочу так. Я все это время не хотела, а даже если наслаждалась, то врала себе или, как сама изволила заметить, заблуждалась, да.

Я люблю его, думаю. Огонек — вот он ты. Я люблю его, поэтому так, как сейчас — мне от этого больно. Больно, что не вижу и у него огонька, а только его привычное, грубоватое.

«Какая ты худая...»

Да, думаю, худая, страшная.

Больно также, если он не грубоват, а дружелюбен. Больно до недоумения. С недоумением этим осознаю, что он, конечно, говорил о каких-то своих оттенках чувств ко мне, что он ощущает инстинктивно — не может без меня, он ведь и сам говорил. Оно и понятно, иначе не звонил бы постоянно. И все-таки его новая жизнь, к которой сам он так стремился, и в которой я ему мешала, маячила, как сам он мне когда-то нежно так пенял — блин, вспоминаю и опять реветь охота — его новая жизнь удерживает его. Он пророс в ней, как сам того хотел, и она не пускает его ко мне, не дает порвать с собой.

Да ему ко мне и не надо — ему вредно быть со мной. Правда, и до меня дошло, наконец, что его нужно удерживать, чтоб не пил и не курил, да он же все равно не слушает. И на учебу не я его отправила — не додумалась. И не знаю даже, как он сейчас с учебой успевает, с его нынешними-то заморочками. Рассказывал, что даже сдает там что-то вроде. Молодец, конечно...