В глубине тебя

Вот — пожелала тебе «долго и счастливо» и во мне подобно палевому дню с сизым ободком по краям потухла взрослая, матовая грусть и поначалу сделалось пусто, ровно и фактически не больно. Так бывает, если ширануть обезболивающего и попусту не дергаться, а потому ничего лишнего не ощущать.

Но ровная, обезболенная пустота прошла, и в этот вечер мне не хочется реветь, не хочется стенать или ругаться — мне хочется тебя. Мне хочется все бросить, наплевать на гордость, на планы по устройству жизни и многотомные мысли. На квалифицированную или доморощенную терапию.

Я вспоминаю все свои желания тебя, свои хотелки с самой давнишней по самую недавнюю, все ощущения, испытанные с тобой, весь ворох чувств, весь спектр красок, все встречи, все-все близости, объятья, поцелуи, прикосновения и слияния, всю беспредельную жару и жаркий беспредел и... и понимаю, что все было не так. Что не дочувствовала я. Что было между нами, во мне, по крайней мере, еще одно, но главное... Да-да, «ну, что там чувствуют» — была Стервоза-Л.

Что я полюбила тебя с первого взгляда — это, конечно, вряд ли, но лишь настолько вряд ли, насколько это «с первого взгляда» вообще возможно или невозможно в принципе. Но вот после того, как отдалась тебе один, второй, третий раз и не могла и после сказать тебе «нет», а говорила только «да» или «о, да» или «да-да-да», Стервоза-Л уже жила, уже билась во мне подобно еще одному сердцу еще одного, нового существа. Я предпочитала не слышать того биения. А может, на самом деле я слышала и чувствовала Любовь, когда занималась с тобой любовью? Если б только вспомнить...

Услышь я то сердцебиение раньше, многое было бы по-другому. И не придумаешь, как это было бы — быть с тобой в постели и чувствовать, что люблю. И не познаешь, потому что теперь, когда узнала, я решила, что не буду с тобой.

Но мало ли, что я там решила. Сейчас я ведь не этого хочу. Сейчас меня подобно обоюдоострому мечу пронзает отчаянное желание.

Рик, я хочу быть с тобой сейчас. Рик, я хочу быть твоей сейчас. Забудь все, что я тебе сказала, и я забуду, что ты любишь меня «не так». Я уже забыла, и я иду к тебе — отдать тебе себя. Отдать, на сколько ты захочешь, насколько сможешь и насколько тебе сегодня позволит время. Ведь ты не один им, этим твоим временем, располагаешь.

Рик, мне все равно, я буду это терпеть. Я так хочу быть с тобой, что согласна вытерпеть, только бы сегодня случиться нашей встрече. Я знаю, ты захочешь и буду счастлива с тобой весь этот вечер сладко-горьким счастьем. Один лишь вечер, потому что на больше таких вечеров сил — даже моих — не хватит.

Рик, я приду к тебе без слов — они ведь и тогда, в самом начале, были нам не нужны. Если ты что-нибудь захочешь мне сказать, я буду слушать или делать вид, что слушаю. Потому что на самом деле я буду смотреть на тебя, чтобы тебя запомнить. Запомнить тебя таким, как в этот вечер, когда я занималась с тобой любовью и знала, что люблю.

Рик, мы, как всегда, куда-нибудь пойдем и будем любить друг друга без одежды, сливаться кожей, дыханием и взглядом. Ты будешь счастлив — когда мы трахаемся, ты счастлив, я это знаю. Я буду счастлива твоим счастьем и тобой — во мне, между моих ног. Я буду обхватывать тебя и тискать твою голую спину, как будто, чтобы не отдать тебя кому-то, тереться о тебя всем телом, смеяться от сумасшедшего счастья, опьяняться неразделенной, отчаянной любовью. И я буду страдать от несчастной любви, от сладко-горьких ласк, от бесконечной нежности, которой суждено будет закончиться в этот вечер.

Рик, я подарю тебе всю нежность, какую не додарила раньше, пока не знала, что люблю тебя. Рик, ведь ты даже и не знаешь, как я могу, а я ведь могу... Да ты, выходит, толком-то меня не знаешь... Готовься, Рик, так много нежности... Ведь я давно, почти с самого начала тебя люблю, а поняла только сейчас. А ты... А ты подаришь мне сумасшедшее, бесконечное наслаждение, как я — тебе. Я буду держать тебя и не удержу, но буду до конца надеяться... А в последний из тех раз, каких будет много, я совсем потеряю голову и буду плакать навзрыд — а ты подумаешь, что от счастья.

Я уйду от тебя несчастной, растерзанной и одинокой — пускай, я ведь потом оправлюсь.

Ради того, чтобы отдать тебе то, что и так твое по праву, я согласна прийти к тебе еще раз. И я иду к тебе.

***

Нет, я, естественно, не ходила к нему.

Я не пила и не курила, не глотала странных, подозрительных таблеток — все это нашло на меня просто так.

Во сне или наяву явился мне тот глюк, а может, встретился во время многочасовой прогулки по Берлину, которую я, к слову сказать, запомнила подетально.

Все вроде кончилось хорошо — я без заскоков вернулась домой. Но, говорю себе, могло быть и лучше. Моя нога мне теперь «спасибо» скажет. Уже, вон, говорит.

Рик...

Нам с ним в Берлине не просто тесно — он меня еще и на странные прогулки подбивает.

Когда назавтра на совещании Мартин снова начинает сетовать, что вот, вроде, и Спадаро снова объявился, и вроде проект новый в Милане притаранил — теперь-то бы поехать дней на десять-на две недели, да поехать некому, я терпеливо дослушиваю его до конца, затем даю высказаться другим сотрудникам, особенно семейным, привести доводы, почему нельзя именно сейчас тратить ресурсы, отрывать работников от местных проектов ради туманно-неопределенного вида на получение заказа от такого переменчивого зарубежного партнера, после чего подвожу итог и объявляю коротко и веско:

— Да, правильно. Я поеду.

***

С Каро грустно получилось.

После ее последнего звонка зимой мы не созванивались — я чувствовала, что надо оставить ее в покое, к тому же, она и Яри теперь часто бывали на лечениях.

Но вот она звонит сама, и после недолгого вступления я объявляю ей:

— А я собираюсь.

— Как это? — не понимает Каро.

— Так это. Чемодан уже собран. Почти.

— Куда?

— На юга.

— Куда-а?

— На юга. А не на юга, так еще куда-нибудь. Да мало ли мест на Земле, где кто-нибудь захочет что-нибудь построить. В Милан, короче.

— Кати, почему?!!

— К тебе прислушалась. Помнишь? Лучше позже, чем никогда. Нам с ним в Берлине тесно. А другие города я не перевариваю.

Несу чушь собачью.

— Как вы-то? — спрашиваю ласково. Вид у Каро измотанный, невеселый.

— Ниче, — тянет она слезливо. — У Яри порок сердца.

Значит, все-таки... Сейчас его не видно на дисплее — спит. Припоминаю, как он, едва появившись на свет, на первых секундах продирался сквозь заросли жизни, не пожелавшей устроить так, чтобы приход его был светлым и беззаботным.

— Подрастет чуть-чуть — клапаны будем ставить.

Когда слышу это, непроизвольно тяну пальцы к дисплею, будто хочу потрогать этого маленького, многострадального человека.

— А так — мучаемся. Жень-я сильно помогает. А мне... матку удалять будут. Кажется.

— Ой... — меня словно оглушает чем-то. Не выдерживаю, моргаю часто-часто: — Да как же это...

— Ой, — соглашается она, а у самой бегут слезы — как и у меня уже.

— Ой-ёй-ёй... — рыдаем мы с ней в унисон.

— Ничего, — всхлипывает она.

— Ничего, — всхлипываю я, — ну, усыновите. Если... еще одного...

— Какой — усыновлять. Я и рожать больше не собиралась. Ты на меня посмотри. Мне б этого осилить.

— Симон-то что говори-ит?.. — реву я. — Он же врач — совсем ничего, сделать, что ли, нельзя-а?..

— Сим говорит — не-е-е...

— Переезжали-то нафига-а...

— Не-е, здесь норма-а-ально... Привы-ыкла... Да ла-адно, ничего-о... — трясется Каро.

— Плачешь тогда чего-о?.. — трясусь я.

— Мне ва-а-ас жалко-о-о...

— Кого-о-о? — не понимаю.

— Ва-а-ас! — голосит она. — Вы же любите друг друга...

Вот балда... разве о «нас» сейчас речь...

— Ты ж ему еще ребенка родить можешь... от этого не умирают... я знаю теперь... А они ж там женятся... ты знаешь?..

— Да знаю я... Слушай, какая на хрен разница... ты за «нас» не беспокойся!.. — рыдаю я. — Тебе дитя поднимать.

— Я не одна, — тихо говорит Каро, успокоившись немного. — Мы справимся.

Мы еще немного говорим, в конце концов она зовет меня после Милана к себе «в гости, а там — как пойдет». Чтоб хоть немного приободрить ее, я соглашаюсь.

«А у меня нет ребенка» — говорю самой себе очень тихо, когда мы с ней «расходимся», вдоволь нарыдавшись. «И рыдать по мне не надо».

***

На работе у меня довольно быстро получается все уладить и по старому опыту подыскать себе «замов».

Рози все сетовала, что пропустила мои переломы в Шарите, хотя ее все равно бы ко мне не пустили. Освежившись на морях и побывав в настоящей Констанце, которая их разочаровала, она с Сорином по возвращении из круиза набросилась на Констанцу берлинскую. Страховка вроде «одумалась», выплатила ему деньги, и Сорин подарил Констанцу Рози, дополнив своим подарком предложение «руки и сердца». Счастливая до чертиков, окольцованная Рози решила отремонтировать Констанцу и вместо кафе сдать под инновативный экологически чистый спа-салон с элементами фитнес-зала и персонал-тренинга. Всего понменожку, зато сразу.

Когда я вкратце рассказываю ей историю моих последних метаний-переметаний, Рози осведомляется:

— Раз она такая «хорошая», что ты его, блин, к ней отправляешь, тогда почему в упор не видит, что ты любишь его... и он — тебя... и ему с тобой лучше...

— А потому, что и сама любит его. И хочет его. И уверена, что ему с ней лучше. И... — а тут, думаю, она права, — что и он ее любит.

Рози не удовлетворяется моим пояснением, но поделать со мной, понятно, ничего не может.

Теперь она «провожает» меня с грустью и высказанной куда-то в неопределенность надеждой, что мы же, мол, «скоро увидимся».

Отец за меня рад — я наконец-то снова «выберусь», а мама чуть ли не скороговоркой желает мне «там, куда лечу, найти то, что там ищу». Что Рик женится, я говорю ей еще раньше.

***

Улетать в день их свадьбы было бы гораздо более мелодраматично, но сегодня у них только фотосессия задним числом, а свадьба была уже.

Дурдом в дороге сменяется дурдомом в аэропорту: задерживают рейс.

Стою в очереди на паспортный и соображаю, что лететь придется недолго, зато, судя по всему, в переполненном самолете. А, ну его — не стоя да и ладно.

— Посадку не объявляли?

— Нет вроде, — отвечаю.

Затем только вижу и понимаю, кто это только что спросил и автоматом спрашиваю у него:

— Ну что? Уже всё?..

Я должна была бы спросить: «Можно поздравить?..» или «Куда летите?..»

«Уже все?» — так больше спрашивают те, кого не допускают в палату к умирающему, когда из палаты той выходят те, кого допустили. И вот эти не допущенные спрашивают тех, кто знает наверняка: «Все кончено?.. Он умер? Ее больше нет?»

Он молча кивает мне, и у меня, вот честное благородное слово, гора какая-то сваливается с плеч. И даже соображения не хватает спросить, почему тогда, его же ж мать, какого хрена он в день своей собственной свадьбы... или фотосессии... или вообще... делает со мной здесь, в аэропорту и почему он не привез сюда свою молодую жену — лететь в медовый месяц.

Или привез?..

Тупо озираюсь по сторонам, ищу глазами бабу в пышном, разлетающемся белом платье или в чем-то похожем.

— А... где она? — спрашиваю беспомощно, потому что, хоть убей, нигде поблизости такой я бабы не нахожу.