Мы уходим последними… Записки пиротехника

Мы стоим с ним у развороченного входа в подвалы. Отсюда хорошо видны оба отсека, в которых сейчас работают наши ребята. Только вот солнце пробивается через кружево руин нестерпимо яркими пятнами и мешает разглядеть детали происходящего. Лишь мокрые, согнутые в три погибели спины да растрепавшиеся от жаркого труда чубы.

В отсеке, где работает взвод старшего лейтенанта Стуканя, – натужное пыхтение, опасливо короткие междометия и команды Сурты. Там еще вчера вечером дорылись до огромной железобетонной плиты – обломка свалившегося перекрытия – и теперь поднимают его. Обломок загородил почти весь отсек. Он гладкий и никак не хочет поддаваться.

– …Вот я и говорю, – не унимается Борис, – иногда оглянешься – и оторопь берет: ну на кой хрен я в эти саперы подался?! Жена три раза уж разводиться собиралась. Серьезно! – Он на минуту умолкает, пристально вглядывается в глубину отсека, потом неожиданно сообщает: – А я, между прочим, потомственный…

– Это как понимать?

– Старик мой тринадцать лет в саперах отстукал. День в день. Бывало, начнет вспоминать, как они в империалистическую и в гражданскую воевали, а я ему… – Борис наклоняется к самому моему уху и шепотом уморительно передает всю эту сцену в лицах: – «Бать, ну я уже это слышал…» Ох, как он взовьется! «Щенок ты, – говорит. – Ты, – говорит, – еще войны настоящей не видел. Слушай опять, пока отец рассказывает! Это тебе, – говорит, – наука по первому классу». – Он опять умолкает, и по лицу его, широкому, русскому, бродят светлые тени воспоминаний. В какой-то момент, видимо, они снова рвутся наружу, потому что Борис вдруг улыбается широко и опять обращается ко мне: – Да, а ты знаешь, у него, между прочим, два георгиевских креста и отличия за гражданскую. Старик уже – ему сейчас семьдесят, – а, поди ты, все себя солдатом считает. У него там мундир в амбаре, значки всякие, бескозырка – полная амуниция. Честь по чести… Стой! – кричит он вдруг. – Что у вас там такое? – И тяжело прыгает вниз.

* * *

Я спускаюсь по лесенке. Работающий в подвале младший сержант. Владимир Бирюков с трудом разгибает затекшую спину и, сладостно потягиваясь, охотно поясняет:

– Да ничего, товарищ лейтенант. Что-то вроде как показывается, а что – я пока не разобрал. Коробка вроде бы какая-то. Сейчас посмотрим…

– Я сам посмотрю, – нагибается Борис Николаевич. – Освободи свет.

Цинковая коробочка легко разламывается у него в руках. Светло блестят чистенькие алюминиевые взрыватели.

– Во какие новые, – удивляется сержант. – Как будто нигде не лежали. – И, увидев на остатках коробки свежую вмятину, смущенно добавляет: – Это я, наверно, по ней чуть кирко-мотыгой…

– «Чуть»… – сердито передразнивает его Ландырев. – Смотреть надо!

– Раз-два – взя-а-али! – истошно вопят в соседнем отсеке. – Ищо взя-а-ли!

– Надо бы помочь ребятам, – говорит Ландырев.

– Там не протолкнешься.

– Ничего, попробуем…

Мы кое-как втискиваемся в тесный отсек и беремся за шершавые, с наледью кромки плиты.

– Раз-два – взяли! – командует багровый от натуги Сурта. – Еще взяли! Ландырев, вы чего сюда всех людей собрали? Сказано, не сходиться!

– Давай на ту сторону, – гонит своих солдат, не поместившихся в отсеке, Ландырев и голосит в унисон со всем хором: – И-що взяли!

Через минуту-две плита, скрипуче раскачиваясь, повисает над нашими головами. Мы расходимся по сторонам, и двое солдат отправляют ее через пролом на другую сторону дворца. А на том месте, где она лежала, открывается новый слой спрессовавшейся земли, кирпичей, льда, бетона, снарядов, гильз и взрывателей.

– Ледок-то, братцы, пятнадцать лет лежит. Еще с той зимы, с сорок третьего…

– Надо же…

– Ладно, хватит разглядывать – давай работай! – сурово останавливает радующихся возможности передохнуть солдат младший сержант Дудинов.

– Да, надо…

Вслед за двумя солдатами, осторожно несущими только что извлеченный снаряд, мы с Ландыревым тоже двигаемся из отсека, в котором работает второй взвод.

– А у меня, между прочим, и братья саперы, – не забывает своего рассказа Борис Николаевич.

– Да ну? – на сей раз совершенно искренне удивляюсь я.

– Точно. Иван сейчас полковым инженером. Ох, этот и хватил же лиха! Всю войну с саперной ротой на передке. Битый-перебитый. Под Клином первый раз ранило, думал: ну, все – больше не тронет. А его в Чехословакии и под Берлином – семь раз медицина штопала. Ничего, служит… И младшего било и отца. Отца на Березине. Слыхал такое место? Младшего – в Венгрии. Он в саперном батальоне служил. Повез однажды раненых венгров до госпиталя и угодил в засаду. Сейчас вот потемнение в легких. Посмотришь на него – костлявый, сухой. Но ничего, лечат его. Жена, ребенок… Живет. А чего ему не жить?

Нам пришлось посторониться, пропуская еще двух солдат. На носилках у них лежало сразу штук пять снарядов с гильзами.

– Смотри, – сказал мне Борис Николаевич, – краска-то как сохранилась! Столько лет в земле пролежали – и ничего.

– У немцев, знаешь, какая краска была? Я однажды в порту доставал снаряды со дна, так краска свеженькая, будто только что с завода. Маркировочка… Все на месте – буква в буковку. И ни единого пятнышка ржавчины.

– Да…

– Борис, а самому-то тебе не перепадало?

– Ведь как тебе сказать… Конечно, не бывал я в таких передрягах, как они… Но… Ты Мясной Бор знаешь?

– Бывал… «Долина смерти»?

– Во-во, долина… Рвали мы там бомбу килограмм на пятьсот и еще кое-что по мелочи. Я пока убегал по кочкам – нога подвернулась, ну не могу бежать… И тут она как шарахнет. Хорошо еще, был я в мертвом пространстве. Так меня волной. И что характерно, подобрали меня солдаты, положили в машину, а я ни рукой, ни ногой. А потом целое лето в глазах круги, круги…

Из второго отсека выскочили солдаты, и сержант Мельников зычно прокричал:

– Перекур! Рота, кончай работать!

После обеда я работаю в отсеке старшего лейтенанта Стуканя. Здесь мы рассчитываем натолкнуться на какую-нибудь фашистскую подлость.

Несколько дней назад на стене одного из сорока подвалов мы нашли небрежно вычерченную черным карандашом странную полустершуюся схему: несколько квадратиков, в углу одного из них крест и стрелка, нацеленная в этот квадратик. Тогда мы, сколько ни гадали, ничего не могли сообразить. Сегодня приехал Вася Кучеренко, секретарь комсомольской организации батальона, и свежим глазом обнаружил в стуканевском отсеке провода. Кто-то вспомнил про схему. Сверили: есть что-то похожее.

Теперь я в одиночестве копаю землю – взвод Толи Стуканя временно переведен в другой отсек.

– Ну что? – в который раз спускается ко мне Сурта. – Светит что-нибудь?

– Ничего не светит. Маета одна. А там как?

– Там снаряды. Взрыватели попадаются. Много что-то… – присаживаясь рядом со мной на корточки, хмуро говорит Владимир Парфенович. – На войне чудеса бывали… Мне однажды вон даже ножичек минированный подложили… Ты проверь, Виктор Иванович, чтобы все как положено быть. Что-то я этим проводам не очень доверяю…

Минут двадцать он молча возится в земле, потом так же молча уходит.

Работаю я недолго. Конец провода обрывается, и почти в тот же момент я слышу громкие спорящие голоса в отсеке первого взвода:

– А я уверен – батарейка!

Это Ландырев. Толя Стукань, как всегда, говорит очень тихо и вежливо, что именно – мне не понять, но он, видимо, возражает, потому что сразу же раздается задиристое ландыревское:

– А что пиротехник? Я разве сам не вижу?

Я уже больше часа работаю без отдыха, немножко расслабилось внимание. Да и провод исчез, кажется, окончательно. Надо пойти посмотреть, чего они воюют.

Ландырев, Стукань и несколько солдат стоят у входа в отсек. Остальные – в блаженных позах покуривают и греются под солнышком на лужайке. Во всех других местах зоны появляться с папиросой категорически запрещено. Сурта в этом отношении беспощаден, и я его поддерживаю: длинные ряды вытащенных нами из подвалов снарядов, порохов, взрывателей – слишком опасное соседство, чтобы рисковать.

– О чем спор?

– А… – Ландырев презрительно отмахивается, а рядовой Александр Мосальский разжимает кулак и показывает мне какую-то грязную круглую штучку.

– Нашел вот, товарищ лейтенант. Сейчас в отсеке.

По установленным строгим правилам все найденные в подвале и не встречавшиеся здесь раньше предметы – будь это хоть тележное колесо – первым должен осмотреть я.

– Дай-ка сюда, – небрежно командует Ландырев и, перехватив у солдата кругляшку, отшвыривает в сторону.

Я ловлю ее на лету.

– Борис Николаевич!

– Ловок ты! Исследуй-ка для науки, – смеется Ландырев. – Ученые, они всегда так… Ну, видишь теперь, что это элемент гальванический? Видишь?

Я вижу совсем другое…

* * *

В связи с чрезвычайностью ситуации комбат приказал прекратить работы в подвале на час раньше положенного времени.

Толя Стукань, Ландырев и я медленно идем по парку. Чуть-чуть накрапывает дождь. Толя по обыкновению молчит, Борис оправдывается:

– Ты меня извини, пожалуйста. Понимаешь, я солдатом, сержантом, старшиной, офицером – все на разминировании. Думал уж, кажется, видел-перевидел! А такую вот штуку никогда не приходилось. Она же внутри! Грамотешка у меня… – он тяжело вздыхает. – Начинал техникум в войну… Знаешь, как оно с голодухи… Не пошло занятие. Вернулся опять в колхоз. Кузнецом. Кузнецов хорошо кормили. Медаль вот «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» выдали, а грамотешки-то нету. Потом – солдатом в танковых войсках на Дальнем Востоке. В саперы сбег… Грызу сейчас вот гранит науки – зубы ломаю. Сын и тот лучше меня, наверное, в науках понимает. Так?

– Так, – с невозмутимой язвительностью подтверждает вдруг Стукань. – Однако, друг мой, хоть и был Александр Македонский великим полководцем, стулья, как известно, ломать не следует. Неприлично командиру первого, первого заметьте, взвода быть обскурантом. Верно я говорю?

В другой раз Борис Николаевич непременно бы обиделся на непонятное, а оттого еще более оскорбительное слово, но сегодня он слишком здорово провинился буквально перед всем нашим коллективом. Предмет, который я чудом перехватил на лету, оказался не безобидным гальваническим элементом, а «детонирующим устройством», мощным, как двухсотграммовая шашка обычного взрывчатого вещества, и чувствительным, как капсюль-детонатор.

Поскольку эта деталь еще сыграет в нашей истории самую неприятную роль, я позволю себе чуточку отвлечься и хоть немного рассказать об устройстве боеприпасов.

* * *

Я думаю, что трудно подобрать еще какой-либо предмет, в котором бы так уживались противоположности, как в артиллерийском боеприпасе. Можно сказать про что-нибудь: Прост, как артиллерийский снаряд. А можно и так: сложен, как артиллерийский снаряд. Вопреки всякой логике и то и другое утверждения будут абсолютно верными.

По устройству большинство боеприпасов «проще пареной репы»: гильза с зарядом пороха, собственно снаряд (металлический стакан со взрывчаткой), взрыватель и так называемые, средства воспламенения (капсюльные втулки, вытяжные трубки, капсюли-воспламенители, «пистоны» – кому как нравится). Вот и все. Самый «мудрый» элемент – взрыватель – вряд ли состоит более, чем из пятидесяти деталей. В обыкновенной же зенитной ракете деталей больше миллиона. Но по противоречивости требований, которые предъявляются к снарядам, вряд ли они уступят самой что ни на есть сложной машине.